Изгои (джен)

Жили-были на большом зелёном лугу мыши, и всякий норовил обидеть их или съесть.

И однажды, когда терпеть стало невмоготу, старейшины мышиного племени пришли к мудрому филину и сказали:

— Мудрый филин, помоги нам! Все нас едят. Скоро нас совсем не останется. Что же делать?

Мудрый филин задумчиво подёргал клювом перья в крыле и ответил им так:

— Мыши, раз у вас нет другого выхода — станьте тогда ежами! Будете колючими и станете для хищников недоступны.

Мыши обрадовались и поспешили обратно на луг:

— Станем ежами! Станем ежами! — кричали они.

И только одна старая мудрая мышь вдруг резко остановилась:

— А кто-нибудь из нас знает: как стать ежами? Никто. Ведь мыши не учат трансфигурацию.

И старая мышь поспешила обратно к филину.

— Мудрый филин, ты сказал, что нам делать, вот только не сказал, как.

— Да откуда ж мне знать, — покачал круглой головой мудрый филин, — я отличный стратег, но тактик из меня никакой.

Эту притчу в своё время рассказал им один из многочисленных преподавателей по ЗОТИ, отставной шотландский аврор, курсе, кажется, на четвёртом. В последнее время Ойген часто позволял себе вспоминать ту, прошлую жизнь, чтобы затем безжалостно вырвать себя из этих воспоминаний. Всё что угодно было лучше теперь, чем позволять себе думать... о том, о чём думать он просто не мог. Но готов был признать, что он не лучше этого филина, Мордред его побери, с той лишь разницей, что в конце истории тот съедал мышь и ждал, когда с тем же вопросом, на который у него нет ответа, придёт следующая...

Выбрав свою стратегию, неприглядную, малодушную, но единственную, которая оставалась ему, чтобы сохранить всё как есть, Ойген ушёл с головой в работу. Он делал всё, чтобы не оставлять себе ни одной свободной минуты. Нередко весь его был занят встречами, и в офисе он появлялся или вечером, или, напротив, утром, раньше всех, чтобы прочитать и подписать необходимые бумаги, не рискуя наткнуться на Марка. Самому Ойгену такой ритм почти нравился: общение с людьми было его стихией. К тому же, малознакомые люди, с которыми он обсуждал хотя и весьма широкий, но при этом очень специфический круг вещей, не имевших ничего общего с тем, от которых он просто сбежал, позволяли ему чувствовать себя на своём месте.

Он мог бы жить так, запретив себе думать и даже чувствовать, благо, подобного опыта у него было в избытке. Казалось, целую вечность назад, когда, вдруг очутившись вновь на свободе по воле даже не человека уже… существа, которое Ойген возненавидел больше всего на свете, единственного существа, которое он действительно ненавидел, и от которого не мог уйти, не мог скрыться… не обрекая себя на неприятную и небыструю смерть… ну или ему тогда так казалось, Ойген был вынужден сохранить свой привычный настрой. Окклюмент из Ойгена всегда был ужасным, точнее, он вообще никакой, так что ему пришлось научиться просто не думать, не чувствовать, не ненавидеть в присутствии одного из сильнейших менталистов ушедшего века если не в мире, то точно в Британии. Не ненавидеть, не злиться, не проклинать, когда он узнал, как именно умерли его мать и отец. Не утонуть в этой ненависти, когда говорил с портретами, не ощущать её, и всё же её сохранить, позволив ей надолго стать его единственным смыслом жизни. Она заставляла его вставать каждое утро и надеяться, что народившийся день станет для их Повелителя, наконец, последним.

Он хорошо научился выключать свои чувства и мысли, просто отбрасывать их вместе со всеми казавшимися такими незначительными тогда вещами, с которым он столкнулся теперь. Но он вновь мог спрятаться за привычной маской, снова сделать вид, что всё хорошо, с той только разницей, что вместо клятого Тёмного Лорда единственным чудовищем был он сам, но если об этом не думать, то вполне можно жить.

Какое-то время Марка ему действительно удавалось избегать раз от раза, пока как-то вечером Ойген совершенно случайно не столкнулся с ним в коридоре, буквально налетев на него, вышедшего с чаем из-за угла. Это была первая их встреча с того момента, как Ойгену стала известен его печальный секрет, и он тогда просто не смог ничего сказать. Ойген словно онемел, стоя посреди коридора, не в состоянии выдавить из себя банальнейшего «Привет» — лишь кивнул и, безмолвно перед ним извиняясь, постучал пальцем по циферблату своих новых приличных часов: мол, совсем нет времени, спешу.

Как тогда он добрался до кабинета, Ойген помнил с трудом — вспоминалось, что он долго, очень долго там просидел, ощущая беспомощную тоску и то, как сжимался его желудок и все внутренности, и сколько бы он ни пытался, никак не мог хоть на чём-то сосредоточиться, чтобы хоть сколько-нибудь поработать. Зачем-то же он пришёл сюда? Пришёл…

Они сталкивались так ещё, наверное, трижды, и каждый раз Ойгена одолевала немота и то состояние, которое Рабастан так метко окрестил «кишечным гриппом». Ойгену было так скверно, что он даже не задался вопросом о том, как всё это выглядит со стороны — и напрасно…

До бесконечности это длиться, конечно же, не могло. Через две с половиной недели Марк просто пришёл в одну из переговорных, где должно было начаться какое-то совещание, и прикрыв за собой дверь, негромко спросил:

— Ойген, скажи, ты на меня обижаешься?

— Нет, — от неожиданности Ойген смог даже ответить. — Почему ты так вдруг решил? За что?

— Я не знаю, — качнул головой Марк. — Ты, кажется, меня избегаешь. Я голову уже всю сломал. Это ведь из-за вечеринки: вы так тогда готовились, я знаю, потратились, а я... всё проболел… Прости. И… мне стыдно так, но… мне самому было так проще. Иногда, когда чего-то на самом деле не хочется, но отказаться никак нельзя… человек умудряется по-настоящему заболеть. Прости меня, ладно? Отметим лучше что-то ещё…

Ойгену так остро захотелось просто умереть там, на месте, что будь он волшебником, возможно, так бы и произошло — но он был обычным магглом, и его желание не имело подобной силы. От его желания не зависело вообще ничего.

Он стоял посреди пустой переговорной, смотрел на расстроенного Марка и думал, что нужно что-нибудь же сказать, но в голове было предательски пусто и болезненно горячо. Тишина была такой тяжёлой и плотной, что её можно было бы зачерпнуть. Наверное, они могли бы так простоять до ночи, если бы кто-то не заглянул в переговорную в этот момент:

— Мистер Мур! Мистер Мур, пожалуйста, вас можно на минуту? У нас тут проблема! Нужно её решить, пока все ещё не собрались.

— Да, — бездумно ответил Ойген, и это слово, словно прорвав плотную бумажную стену, позволило ему посмотреть на Марку в глаза и даже слегка улыбнуться: — Нет. Нет, что ты. Я просто не успеваю даже нормально спать. Мне бы нужно у тебя прощения попросить, — это уже вырвалось как-то само, а затем Ойген просто трусливо сбежал, понимая, что ещё пара мгновений — и он бы мог… Что именно он предпочёл не думать, и не думать, чем это всё могло кончиться, если бы признание сорвалось с его губ. Но он слишком хорошо выучился улыбаться и ждать, что завтра наступит ещё один день, и что-то может само собой измениться… Каким же лицемером он был, и самое скверное было в том, что, судя по мягкой улыбке, Марк ему и правда поверил, или просто не захотел его больше расстраивать.

В тот день Ойген успел сделать больше, чем за последние три, и до дома добрался лишь за полночь — и, заворачиваясь в одеяло, чтоб заснуть, до последнего обдумывал формулировки договора с очередным рекламодателем. И стоило ему хоть на секунду остановить этот внутренний монолог, как он видел перед собой Марка, и ловил себя на мыслях о не таких уж редких в Лондоне авариях со смертельными исходами.

И всё же выбранная Ойгеном стратегия принесла плоды, но совсем иного характера: за август ему удалось привлечь крупных рекламодателей больше, чем за май июнь и июль.

Вместе с рекламой, вырос и оборот. Какое-то время назад эти суммы взывали бы у Ойгена торжествующую улыбку. Целую вечность назад. Теперь это были просто цифры и графики, которые он должен просто заставить расти.

Регистрации на Зеркалах били рекорды, особенно после удачной рекламы в СМИ, а борьба с не менее быстрорастущим Фейсбуком лишь добавляла к ним интерес, окрашенный стойким британским патриотизмом. И заодно ирландским — куда более гордым и пламенным.

Вместе с ростом посещаемости росла и нагрузка, и Ойген, просматривая аналитику Лукаса и его технарей, закладывался на новые сервера, а потом уже в который раз подписывал контракты на покупку нового оборудования, без которого они просто не смогли расти.

Количество людей в Зеркалах тоже росло — и не только путём найма новых сотрудников. Впервые Ойген почувствовал действительно во главе корпорации, когда они поглотили два небольших стартапа. Первым был сервис прокладывания маршрутов, который создали друзья Хэрриетт, и с которыми они когда-то делили на выставке один стенд. Их наработки были интегрированы в Зеркала вместе со всей командой, и новый сервис принят пользователями на ура. Сейчас его расширяли, добавляя в него пути и для прогулок с животными и, с подачи Марка, для людей с ограниченными возможностями. И когда они подписывали окончательное соглашение и получили права, кто-то пошутил, что теперь самое время смеяться злодейским смехом.

Шутка про корпорацию зла вообще была у них достаточно популярной, и Ойген, смеясь вместе со всеми, ощущал странную горечь, поднимавшуюся со дна желудка: на деле, в этой шутке была ли только доля шутки — стоило только взглянуть, кто стоял во главе Зеркал. Ойген видел этого человека во всех зеркальных поверхностях каждый день, и как никто другой отдавал себе отчёт в том, кем действительно был, и что бы ему полагалось, если бы в мире существовала справедливость... Он думал об этом, а затем отводил от своего отражения взгляд и спускался в подвал пообщаться и поесть со своими людьми, размышляя о том, кому придётся сегодня жать руки на очередном раунде очередных крупных переговоров.

Вторым их весьма неожиданным приобретением была команда французских ребят, которые серьёзно работали над проблемой хранения изображений. Проблема хранения и быстрой загрузки уже давно встала особенно остро — прежде Ойген даже не представлял себе подобных объёмов данных. И французский проект казался действительно перспективным.

Сделку удалось завершить в конце августа, и в результате вопрос об открытие французского филиала сразу же сдвинулся с мёртвой точки. Впервые речь об этом в начале июня, когда количество европейских рекламодателей начало расти, и теперь это стало вдруг почти что реальным: оставалось лишь обговорить детали… бесконечные детали, ну и найти здание в удобном месте по приемлемой цене. И, конечно же, нужен был тот, кто этот филиал возглавит и поедет в Париж заниматься делами. А ещё требовалось придумать разумное объяснение, почему сам Ойген даже не сможет присутствовать на открытии: его легендарная аэрофобия переставала быть оправданием, ведь можно было сесть на паром.

Впрочем, эти мысли он также отложил на потом, как и ту гнетущую пустоту, от которой скрывался в своём плотном рабочем графике, не оставлявшем ему времени просто чувствовать и просто быть. Ойген не позволял себе чувствовать вину, не позволял себе даже думать об этом, общаясь с людьми, и лишь изредка сквозь накопившуюся усталость всё то, что он загнал в самый дальний угол внутри себя, прорывалось в виде стойкого раздражения. Кажется, он действительно начинал понимать Северуса, которого так раздражали тупицы, лентяи и злонамеренные идиоты… хотя, конечно, так вести себя, так, как он, Ойген не хотел и не мог себе позволять, но это не значит, что он позволил бы сесть кому-то себе на шею, в конце концов, ему когда-то давали в подчинение даже оборотней.

Впрочем, жёсткость некоторых его решений шла Зеркалам только на пользу, и даже первые уволенные сотрудники были тем необходимым злом, без которого невозможно работа любой растущей компании. Он не требовал от людей невозможного, старался сделать работу комфортной, но не намерен был терпеть небрежность, лень и особенно грубость.

В своих интервью он не скрывал своих взглядов на управление, которые на удивление быстро начали у него оформляться, и этот Ойген Мур, медийный герой и глава корпорации, растущей на глазах, словно прыгающая поганка, был тем человеком, которого Ойген только открывал для себя, иногда ощущая, как мурашки ползут у него по спине. Он стремился вперёд, вынуждая стремиться всех остальных, и не все выдерживали заданные им темпы.

И, всё же, как ярко вспыхнувшая бизнес-звезда, Ойген мог позволить себе определённую эксцентричность — и позволял. Ойген Мур никогда не покидал пределов Лондона, всегда разбавлял вино, не слишком глубоко разбирался в популярной культуре и имел внушительную коллекцию шейных платков, в которых обычно и появлялся. К тому же, после того как он отпустил волосы — ещё, правда, не ниже плеч, но уже на достаточную длину, чтобы при желании собирать их в хвост, — кто-то в очередной публикации назвал его рок-звездой от британской IT-индустрии. Бороду он тоже решил оставить — в конце концов, с бородой ходил сейчас даже Джобс, а бриться каждый день у него не было ни сил, ни времени, ни желания. Впрочем, со Стивом Джобсом его теперь роднили не только своя корпорация и стильная борода.

Ойген, так плотно заполнял свой день переговорами и встречами, изводя бедного Роберта Роберта попытками их как-то состыковать, и вообще работой, так, чтобы у него оставалось время лишь на сон и, может быть, на еду — но голода теперь он почти что не ощущал и, видимо, поэтому нередко забывал поесть. Он осознал этот факт, лишь когда однажды утром только что надетые джинсы с него просто свалились. Ойген, конечно, затянул потуже ремень, а потом купил пару новых, заодно обнаружив, что похудел на три размера — но его это не особенно беспокоило. Пожалуй, эта новая внешность ему даже нравилась — в ней было что-то, созвучное его нынешнему состоянию. Как-то Рабастан дождался его вечером и, буквально оттащил его на кухню и почти насильно усадил ужинать:

— Ойген, так нельзя. Ты себя загонишь!

— А что мне ещё остаётся делать? — воскликнул Ойген, отбрасывая вилку — та не удержалась на столе и упала на пол, зазвенев так громко, что они оба вздрогнули. Ойген бросил на Рабастана чуть виноватый взгляд, поднял вилку, вытер её салфеткой и сказал уже спокойнее: — Асти, я даже сбежать не могу! Потому что я тогда подставлю двести... да нет, больше уже человек. Я как в ловушке, и… я просто не знаю, как иначе. Дурацкое такое чувство, когда даже умереть нельзя, не согласовав этот вопрос за полгода, — он рассмеялся, и Рабастан натянуто улыбнулся.

Больше они с ним эту тему не поднимали, и Ойген был ему благодарен.

И всё же, так мало Ойген не спал даже в студенческие времена — зато с засыпанием у него теперь проблем не было: он просто закрывал глаза, оказавшись в своей постели, и отрывал их по звуку будильника в шесть утра.

Его выходные снова носили не менее случайный характер, чем в те времена, когда он бегал пешком по Лондону, доставляя посылки. Вечера тоже не всегда принадлежали ему: некоторые были заняты интервью и неофициальными встречами, ужинами с очередными полезными Зеркалам людьми, среди которых встречались и те, кто ещё в прошлом году думал, что в них будет не слишком разумно вкладываться.

В другие — он просто работал дома, устроившись на диване в гостиной, с ноутбуком, телефоном, котом и беззвучно включённом канале Энимал Плэнет. И, видимо, поэтому он далеко не сразу заметил, что Рабастан в какой-то момент присоединился к нему в этих вечерних посиделках — но когда Ойген это осознал, то не мог не заметить:

— Асти, я весьма ценю, что ты жертвуешь своей… кхм… личной жизнью ради того, чтобы составить мне компанию, но в этом, действительно, нет нужды. Я… я тебе признаюсь, что даже не всегда понимаю, дома ты или нет.

— С чего ты взял, что я иду на какие-то жертвы? — отозвался Рабастан, весь вечер достававший вылизывающего Базиля тем, что, дождавшись, пока тот закончит приводить себя в порядок и уляжется, гладил его, вновь и вновь заставляя начинать всё сначала.

— Ты все вечера проводишь дома, — сказал Ойген.

— А где мне их ещё проводить? — несколько фальшиво удивился в ответ Рабастан.

— Не знаю, — протянул Ойген. — Ну… у тебя, кажется, в расписании была тантра-йога?

— А, — ответил Рабастан — и уткнулся взглядом в Базиля.

— Асти, — позвал его через некоторое время отвлёкшийся на очередной звонок Ойген. — Я, прости, не помню, ходил ты на неё вечером или днём? Почему мне кажется, что эта тема тебе теперь неприятна?

— Потому что я застрял тут, в этом проклятом Лондоне навсегда, — раздражённо бросил Рабастан. Потом посмотрел на Ойгена, вздохнул и пояснил: — А мой партнёр по тантре уехала.

— Куда? — Рабастан не выглядел несчастным — скорее, раздосадованным, и Ойген не стал сдерживать своё любопытство.

— На другой конец света, — Рабастан вздохнул и почесал Базиля за ухом. — Гоа. Это в Индии. Маленький такой штат…

— В паломничество? — уточнил Ойген.

И Рабастан рассмеялся:

— Почему в паломничество?

— Ну, я думал, что Эмбер… ну… — Ойген смутился, не зная, как сформулировать лучше и тоже предпочёл рассмеяться.

— Всё куда хуже, — печально проговорил Рабастан — и, отвернувшись, замолчал.

— Асти? — осторожно спросил Ойген после некоторой паузы. — Ты… Вы… Она… вы расстались?

— Для того чтобы расстаться, мы должны были состоять в отношениях. Но, да, наше партнёрство пришлось приостановить, — глухо проговорил Рабастан, обхватив себя руками, и Ойген увидел, что его плечи слегка вздрагивают.

— Асти! — Ойген поднялся и, пересев к нему на другой конец дивана, осторожно положил руку Рабастану на плечо. — Мне так жаль… Она уехала… к…

— …работе, — Рабастан развернулся, и Ойген увидел, что он смеётся. — Она променяла меня на работу, Ойген! — воскликнул он трагично, и рассмеялся уже в голос — а Ойген, ещё сильней смутившись и совсем запутавшись, просто сидел и на него смотрел, безуспешно пытаясь сформулировать неловкий вопрос. Он знал, что Эмбер была тренером по тантре, и, значит…

— А… кем? — наконец, сдался Ойген. — Ну, она же…

Рабастан мрачно развеселился, но веселье было всё-таки настоящим, и глядя на него, и у Ойгена на сердце стало немного легче:

— Ойген, как ты думаешь, я ей плачу? — спросил Рабастан сквозь смех.

— Нет, — уверенно ответил Ойген.

— Тогда как, ты думаешь, она на жизнь зарабатывает? Ну, кроме того, что она тоже гуляет с собаками, — спросил Рабастан с той интонацией, с которой Слагхорн имел обыкновение задавать какой-нибудь простой вопрос.

— Асти, я не знаю! — воскликнул Ойген. — Как?

— Она биолог, — почему-то вздохнул Рабастан. — С докторской степенью, между прочим. Разочарованный в крупной науке специалист по редким птицам. На Гоа есть заповедник — и она туда уехала с какой-то волонтёрской программой. До весны… возможно. Может быть, и дольше.

— Мне жаль, — повторил Ойген, но с сочувствующей улыбкой.

— Да нет… нет — не стоит, — качнул головою Рабастан. — Я скучаю, но… пожалуй, больше потому что пришлось менять привычный ритм жизни, — он пожал плечами и кивнул на экран, ясно дав понять, что продолжать этот разговор не хочет: — Твои гиены, кажется, сейчас будут есть оператора, и вместе антилопой и детёнышем буйвола это будет уже третий труп. Кстати, мы делали в этот раз ставки?

Впоследствии подобные вечера повторялись не раз, и на память о них у Рабастана осталось множество зарисовок о том, как Ойген ругается с кем-то по телефону, жонглируя ноутбуком, ручкой, своим ежедневником и котом. Много позже он говорил, что это было время, хрупкое и прозрачное, как стекло, и ему оставалось лишь ждать, когда по нему зазмеятся трещины.