Изгои (джен)

Осень — пора сожалений и расставаний — пришла в Лондон в этом году поздно, а может быть, так только казалось Ойгену, впервые в жизни до смерти уставшему от солнца и тепла ещё в июле. И посеревшее, наконец, небо, и дождь, и постепенно потерявшие яркую летнюю зелень листья и укутанные туманом улицы перекликались с той тяжёлой серой пеленой, что поселилась в душе Ойгена давно, и от этого соответствия внешнего и внутреннего ему было легче.

Уйти в работу было практичным решением, и это отлично помогло Ойгену отдалиться о того, что мог бы и должен был чувствовать, вот только отдалился он не только от Марка, но и практически ото всех. И его личная жизнь стала приобретать какой-то странный, тяготивший его оттенок.

Пожалуй, лучшим словом для описания ситуации, в которой они с Ролин оказались, могло бы быть слово «стагнация», которое Ойген слышал теперь изо дня в день, обсуждая котировки и инвестиции. Но сил как-то сдвинуть ситуацию с мёртвой точки у него не было. Да и, наверное, желания: он просто не мог, просто не мог кому-то открыться больше, чем открылся уже, а без этого близость превращалась в пошлую пародию на отношения.

Ролин была умной женщиной и видела, что с ним явно что-то происходило. Поначалу он ссылался на то, сколько сил требовали от него Зеркала, оставлявшие ему время разве что доползти до кровати, но невозможно было просто продолжить ей врать — так же, как и дать ей всё, что она заслуживала. Но теперь он уже хорошо знал и умел... уходить от очередных моральных проблем в работу. С каждым разом это становилось всё проще, и самое страшное, что ему было, в общем-то, всё равно.

Его перегруженный график вынуждал их встречаться намного реже, и в какие-то дни Ойген и сам начинал скучать по Ролин. Однако стоило им оказаться вдвоём, он вместо привычной радости ощущал тоску, и, стараясь от неё хоть немного отвлечься, начинал думать о том единственном, что казалось Ойгену безопасным: о работе и вновь о работе. Ролин понимала. Она хорошо его чувствовала и была, как всегда, деликатна — и это тоже вызывало у Ойгена мучительный приступ стыда. Порочный круг…

Раз в неделю они выбирались пообедать, а в те дни, когда Ойген всё же оставался у неё ночевать, ничего хорошего из этого не выходило. Потому что ему так ни разу и не удалось быть с ней как прежде, по-настоящему, всей его душой, всем сердцем, и Ролин, конечно, не могла этого не заметить.

Иногда выходило смешно и жалко. Как-то Ролин прямо во время близости вдруг окликнула Ойгена — а он… он просто её не услышал, занятый своим мыслями и погружённый в ритм.

— Ойген! — повторила Ролин, и когда он, наконец, затуманено посмотрел на неё, сказала: — Ойген, ты просто не здесь…

— Прости, — он потряс головой и, наклонившись, поцеловал её. — Прости. Я просто… я увлёкся. Мы разве о чём-то говорили?

— Скорее, делали, — она вздохнула и, улыбнувшись мягко и сочувственно, провела рукой по его волосам. — Мы тут с тобой любовью занимаемся, ты помнишь? — добавила она шутливо, и он, рассмеявшись, ей подыграл:

— Ох, правда? Извини…

Они рассмеялись вместе, но продолжить Ойген уже не смог: не все части тела подчинялись его воле, особенна та, что сейчас несла на себе, так сказать, всю ответственность, и она решительно отказалась что-либо делать. Конечно, оставались ещё руки, губы, наконец, язык, но сам момент был потерян, и, что хуже всего, это понимала сама Ролин, предложившая ему утешительные объятья. То, как он в них нуждался, и как ему было стыдно за то, как он позволил себе потеряться в них, ужасно его расстроило, ведь это было лучшее, что могла бы ему дать Ролин — в отличие от него. Ему ей было дать сейчас решительно нечего.

Они заснули в обнимку, и Ойген, практически на границе сна, слушая её размеренное дыхание, с печальной горечью осознавал, что Ролин заслужила совсем не это. И что ему с ней совершенно незаслуженно повезло, и Ойген Мур такого везения недостоин.

Утром они мирно позавтракали и, пообнимавшись, разошлись на работу — и в следующий раз увиделись только через неделю…

И когда Ролин поделилась с ним, что в октябре едет на континент освещать какой-то крупный продолжительный фестиваль джазовой музыки, Ойгену даже не пришлось изображать радость. Он искренне радовался, что ей это было ей действительно интересно… и что это давало им… нет, ему такую нужную сейчас передышку. Впрочем, он надеялся, что это время позволит ему найти способ придумать, как починить их отношения, потому что Ролин и вправду была Ойгену дорога. Они были с ней не просто любовниками — нет, она стала добрым другом Ойгену Муру, ещё тогда, когда у него не было практически ничего, и сам он был всего лишь бывшим заключённым, живущим вместе с братом в съёмной квартире, с зачатками сомнительного интернет-бизнеса. И Ойген не хотел бы её потерять из-за собственного эгоизма и старых грехов, отравивших его настоящее.

Но решать эту проблему у него прямо сейчас сил просто не было — и он отложил и её тоже с тем, чтобы потом, немного прийти в себя и, когда Ролин вернётся, пригласить её, да вот, например, в ту же оперу. Он так давно нигде не был… И можно будет позвать и Питера, как они однажды хотели. В конце концов, он задолжал ему несколько пропущенных походов. А потом будут праздники и Рождество, вся эта волшебная атмосфера — и они с Ролин сумеют всё в их жизни поправить.

Пусть музыка и обладала большой целительной силой, но что действительно позволяло сейчас Ойгену расслабиться и не думать — стрельба. Ойген стал полноправным членом Северо-западной стрелковой ассоциации, и поездки загород в «Фолкирк» с обычно немногословным Нэдом Россом помогали ему на пару часов выпасть из давящей на него реальности. И когда Ойген шёл по влажной осенней траве стрельбища до своей стрелковой позиции, а потом надевал наушники и выпускал один за другим патроны, кладя их аккурат в центр мишени, он не думал в этот момент ни о чём — и это было настоящим благом.

Росс иногда мрачновато шутил, что если бы Ойген захотел, то спокойно мог бы выступать на соревнованиях по стрельбе, и что Британии повезло, что этот талант не открылся в нём раньше, вместе с пылкой молодёжной любовью к родине... И Ойген мрачновато смеялся в ответ.

Вообще, Росс был одним из немногих людей, с которыми Ойген, пусть и весьма осторожно, мог прикоснуться к теме, которая не могла не вызвать у многих заслуженной доли вопросов, ведь героев без прошлого практически не бывает, и даже в кино это сразу бросается всем в глаза. И с некоторым удивлением Ойген для себя отрывал, что многие видные члены Шинн Фейн⁽¹⁾, и в целом политических Ирландских кругов могли знать Ойгена Мура не только по молодёжным собраниям... И как всё-таки хорошо, думал он позже, что с конспирацией у ИРА, в целом, было всегда достаточно хорошо, и из ячейки, в которой состояли братья Лестер и Мур, «выжили» только они, и никто, кроме куратора, не знал их в лицо... И куратор тоже, согласно их делу, не выжил.

До того, как судьба столкнула Ойгена лицом к лицу с его неприглядным прошлым, он пытался касаться сомнительного багажа грехов Ойгена Мура как можно меньше, не желая пачкаться ещё и в его крови, но теперь, когда он был на виду, ему нужно было знать, как ответить на те вопросы, которые кто-то может задать ирландскому выскочке с мутным прошлым. И именно Росс, сам не зная того, помог ему найти правильные ответы, просто давая подсказки с точки зрения той теневой стороны, которую явно знал... Во всём же остальном Ойгену пришлось положиться на ирландскую часть интернета и британскую криминальную хронику.

И, может быть, то, что у Нэда Росса явно были собственные скелеты в шкафу, сделало их общение чуть-чуть свободней. В отличие от действительно невинных молодых друзей Ойгена, которые, несмотря на всё, что он им открыл, не до конца понимали, кем именно Ойген был, и что он действительно делал, как не могут до конца осознать войны и насилия те, кто никогда не сталкивался с их уродливостью вблизи. Нэд Росс иллюзий по этому поводу не питал, или питал их в той мере, где начиналась откровенная, диктуемая Статутом ложь, ведь и сам он не был ангелом, и может, потому с ним рядом Ойген чувствовал себя не так паршиво. К тому же, у них было довольно много общих тем — тот же фонд, который был одним из немного действительно важного и хорошего, что давало Ойгену хоть какое-то оправдание самого себя. Фонд был для него глотком чего-то, заставлявшего его всё же идти вперёд. К тому же Росс не был лишён житейской мудрости, и дал Ойгену пару неплохих советов по управлению коллективом и открыл глаза на некоторые неочевидные для Ойгена, только входившего в сложный мир крупного бизнеса, вещи.

Ойген очень ценил эту неожиданную и, возможно, странную дружбу. Он не стремился к одиночеству даже среди толпы, он честно был готов признать, что не может быть один, и что ему отчаянно не хватало того формального, хотя и плотного общения, что давали деловые встречи. Но хвататься же за одного лишь Рабастана, с которым Ойген мог быть до конца собой, он тоже не мог — тот просто бы не выдержал его в подобных объёмах, как иногда не выдерживал даже Северус, когда Ойгена становилось уж слишком много. И Росс оказался спасением — как и Толлет, у которого за плечами тоже была собственная не слишком привлекательная история.

Вся эта ситуация с попугаем сильно сблизила их, и Ойгена невероятно радовало то, что он оказался в силах сделать что-то действительно хорошее для кого-то. После триумфального возвращения Гарри Толлет вернулся в свою программу трезвости и даже нашёл некий новый источник душевых сил — чему Ойген, честно говоря, немного завидовал: набил себе новое тату на лопатке, а в его кабинете на открытом в любую погоду окне курились теперь лёгкие благовония.

Ойген время от времени заезжал к нему после работы поболтать, поужинать и пообщаться с попугаем и котом, отношения между которыми до сих пор были довольно сложными. И это хорошо отвлекало: Ойген слушал рассказы Толлета об этих двоих, гладил Месси, разглядывал перебиравшего лапами на его руке попугая, вспоминая, как когда-то очень похоже так садилась его сова, и мог заставить себя на какое-то время поверить, что всё может быть хорошо. И однажды он сможет окончательно убедить себя, что прошлое должно оставаться в прошлом — и постепенно ему начало казаться, что это и в самом деле выход.

Тем более что дела у компании шли блестяще: так, одиннадцатого октября Уолш лично улетел в Париж подписывать последние документы на здание, и открытие парижского филиала было анонсировано на ноябрь. Оставалось лишь выбрать подходящего руководителя, но это почему-то казалось Ойгену не такой уж и большой проблемой. Кандидатов было много — нужно было только принять окончательное решение… И, честно признаться, Питера он бы не хотел опускать, хотя тот и был самой подходящей кандидатурой.

Приобретение парижского здания, пусть и не слишком большого, стало во многом знаковым, и в Зеркалах это событие отметили шумной вечеринкой — и Ойген, произнося свой главный тост, лишь слегка пригубил шампанского из бокала, как делал почти всегда, когда напиток нельзя было разбавить. Большего он не хотел себе позволять, и дело было не в том, что он боялся, что не удержится и сорвётся с головой в то забытьё, что так легко дарит вино — нет, всё было куда прозаичней. Во-первых, алкоголь почти перестал вызвать у него чувство лёгкости, как порядочному алкоголю было положено во все времена, и стал чем-то, к чему Ойген просто привык: в конце концов, переходить в его возрасте на лимонад к мясу было бы очень странно. А, во-вторых, Ойген признал, что не становится с каждым днём моложе и похмелье, к его досаде, покидало его медленно и плохо. Да и спал он теперь едва ли по пять часов — так что лишний бокал вина теперь приносил не приятное забытьё, а стойкую головную боль, с которой пришлось бы работать.

И всё же Ойген, как мог, пытался разделить общее ликование, и особенно видя, как светло улыбался вместе со всеми Марк, обнимая свою супругу за талию… в конце концов, они все вместе строили новое будущее, и Ойген не хотел его омрачать.

Разумеется, история с грядущим открытием первого зарубежного филиала не прошла мимо прессы, и в том, что на Ойгена вышли из журнала GQ с предложением взять у него интервью и снять его на обложку, не было ничего удивительного. Они планировали выпустить ноябрьский номер прямо на Хэллоуин, и Ойген, который с трудом смог впихнуть съёмку в свой и без того плотный график, посмеявшись, шутливо предложил прийти для экономии времени в подходящем костюме.

Съёмку назначили на воскресенье двадцать четвёртого, что позволило Ойгену с чистой совестью отменить свои планы с Ролин, которая готова была специально вернуться на выходные, однако он с благодарностью выслушать её советы относительно и интервью, и редакторской политики самого журнала.

Его уже привычное предложение относительно вампирской тематики, которую он бессловесно эксплуатировал уже которую вечеринку, сразу же завернули. Вместо этого серьёзные, повидавшие не одно популярно лицо дамы — костюмер и гримёр — не менее часа мучили его, подбирая нужный образ, явно вдохновляясь старыми фильмами ужасов, пока он отвечал на самые неожиданные и иногда достаточно острые вопросы своего интервью.

Затем его в нескольких разных образах вымучивали ещё не менее двух часов, сверкая в глаза яркой вспышкой и заставляя повиноваться безжалостному фотографу. И Ойген то вставал, встряхивая волосами, то свешивал их на лицо и задумчиво замирал, глядя на невидимую точку на потолке, и всё, что у Ойгена осталось в голове после съёмки — что сама обложка будет в чёрно-белых тонах, и он должен выйти готичнее Эдгара Аллана По. И он мог поклясться, что, когда возвращался домой, слышал, как каркнул ворон.

Оставалось только дождаться праздника.

Традиционная хэллоуинская вечеринка началась в Зеркалах достаточно рано, стоило только начать темнеть — поскольку тридцать первое выпадало на воскресенье, следом за которым шёл тяжёлый для многих рабочий день.

И Ойген, оставшись верным себе, накинув на себя чёрный плащ с кровавым подбоем и высоким воротником, размазал грим и оскалился в зеркало, понимая, что этот уже не менее традиционный образ как нельзя лучше отражает его состояние. Мертвец, который так удачно изображает живого, что ему все верят, принимая за своего. Он жевал ярко-оранжевые морковные кексы, украшенные маленькими черепами, жевал чёрных лакричных летучих мышек, пил вишнёвый сок, который заказал, во многом, специально для себя, и думал, что сегодня, видимо, сумеет выспаться.

Журналы лежали здесь же на столике стопкой — многие разошлись — и он в очередной раз удивлялся, как иногда журналисты умеют выдёргивать из контекста самые невинные вещи, и радовался, что нашёл время перед публикацией заставить Хэрриет вместе с юристами прочитать и оправить в редакцию замечания. Наверное, им пора заводить отдельный PR-отдел, но точно уже не сегодня.

Обложка и вправду вышла эффектной, надо отдать фотографу должное, передававшая нужную долю мрачноватой, но весьма тонкой и сдержанной жути. И Ойген, положив журнал обратно на стойку, вздохнул, насколько прав был всё-таки Рабастан: таким худым он последний раз видел себя лет девять назад...

Утро последнего осеннего месяца наступило быстрей, чем бы ему бы хотелось. За окном висел плотный туман, небо хмурилось, а ветер впивался в людей ледяным иглами, напоминая о приближающейся зиме. В офис Ойген приехал рано, зная, что большинство сотрудников пока что спит, и, наверняка, опоздает. Благо никто не требовал от программистов какого-то конкретного начала и конца рабочего дня, а значит, можно поработать в тишине и одиночестве.

В пустом кабинете его ждала пара договоров, до которых он не добрался ни вчера днём, ни в пятницу — но это было делом какого-то получаса. Он зажёг верхний свет, чтобы было не так тоскливо, сел в кресло и, открыв ноутбук, погрузился в работу, от которой его оторвал стук в дверь.

— Да, открыто! — крикнул Ойген — и почувствовал, как замерзают слова на его губах, когда в открывшуюся дверь вошёл Марк с листом бумаги в руках. — Марк, — Ойген встал ему навстречу.

— Я на минуту, — сказал тот серьёзно, и у Ойгена неприятно заныло под ложечкой. — Вот, — Марк положил лист, что держал в руках, на стол. — Я ухожу.

— Что? — перепросил Ойген. — В каком смысле?

— Просто, — Марк опустил голову и сжал губы. — Я хочу уйти. Извини. Я просто хочу уйти. Я отказываюсь от своей доли в компании, я уже отправил юристам письмо с просьбой оформить бумаги, и просто ухожу. Вот, — он провёл руками по бумаге, — это моё заявление, — негромко проговорил он и тихо вышел — так же, как и вошёл.

1) Шинн Фейн (ирл. Sinn Féin [ʃɪnʲ ˈfʲeːnʲ] — «мы сами») — название ряда ирландских политических организаций, ведущих своё происхождение от одноимённой левой националистической партии, созданной в 1905 году Артуром Гриффитом. Шинн Фейн играла важную роль во время Войны за независимость Ирландии, и критиковалась и критикуется за предполагаемую связь с ИРА. К настоящему времени партия Шинн Фейн вторая в Ирландии по величине. И многие видные представители партии имели весьма интересную молодость.

Вернуться к тексту