Изгои (джен)

Щёлкнул замок, входная дверь открылась, и Рабастан с порога спросил:

— Ойген, дома? У нас свет горит, — раздался его голос из коридора. — А ты что тут? Тебе сегодня разве не на телевидение? — он вошёл в гостиную, стряхивая капли дождя с волос, и удивлённо замер у лестницы, кажется, пытаясь осознать масштаб катастрофы.

— Асти, я… — начал негромко Ойген, и голос ему изменил. Он измученно посмотрел на Рабастана и опустил глаза. Его взгляд упал на рассыпанные карандаши, и Ойгену стало неловко, но сил ни извиняться, ни собрать их у него не было. — Асти, я не могу…

— Не можешь? — спросил тот, подходя к нему и садясь ступенькой ниже. — Не можешь — не надо. Я соберу всё сам.

— Не это, — Ойген покачал головой, прикрывая глаза и прислоняясь боком к перилам, — Скажи, ты можешь сходить туда… за меня? Пожалуйста, — согласия, он, честно говоря, не ожидал, да и звучало это, скорее всего, абсурдно — но что он мог сделать ещё?

Рабастан внимательно на него посмотрел и вместо того, чтобы сразу и категорически отказаться, просто спросил:

— Но как? — он подвинулся к Ойгену немного ближе. — Я даже у вас не работаю. Не говоря о том, что Ойген Мур почти что звезда.

— Ты — Асти Лестер, — Ойген заставил себя открыть глаза и посмотреть на Рабастана. — На такую замену они согласятся. Может быть. Пожалуйста. Я... просто не могу, — повторил он с усталой мольбой. — Там целое шоу. Асти, я не в силах в прямом эфире улыбаться на камеру как надо… и вообще. Сколько там до начала? Три? Четыре часа? Кто-то должен туда пойти, пожалуйста, — он сжал предплечье Рабастана. Предплечье под слегка онемевшими пальцами казалось тёплым. — Мы так долго добивались того, чтобы попасть на это шоу. Они не позовут второй раз, если взять и просто так отказаться, оставив студию без гостей… А ты уже сам по себе известен, без тебя тоже не было бы Зеркал, к тому же, у тебя самого премьера скоро, а интервью ты не даёшь… а тут… они не устоят. Асти, пожалуйста!

— Ладно, — неожиданно легко согласился Рабастан. — Звони им, — он подобрал фиолетовый карандаш и задумчиво покрутил в по-музыкальному длинных пальцах.

Ойген достал телефон, а затем, найдя номер в памяти, умоляюще протянул его Рабастану, и тот, со вздохом посмотрев на дисплей, взял его и нажал кнопку вызова.

— Здравствуйте, Фрэнк, — начал он, когда на той стороне, наконец, ответили. Как это было уже заведено, ответственность за переговоры с администрацией шоу легла на плечи Роберта Роберта и тот, как всегда, согласовывал все нюансы с каким-нибудь зеркальным отражением себя с той стороны, только позже Ролин представила Ойгена Фрэнку лично, и теперь Рабастан звонил человеку, которого смотрело по вечерам пол-Британии, и, похоже, не испытывал по этому поводу ни малейшей неловкости.

Представившись, он с великосветским спокойствием объяснил, что его брат внезапно для всех разболелся:

— Вы знаете, как это бывает — с такой-то погодой: с утра горло слегка царапает, к обеду уже говорить не можешь, а к вечеру высокая, как Би-Ти-Тауэр, температура и ничем её не собьёшь. В общем, Ойген сегодня не за штурвалом... — Рабастан согнул ногу и обхватил колено рукой, и, прикрыв глаза, продолжил беседу: мол, раз уж так всё внезапно случилось, а до шоу всего часа три, он мог бы приехать сам. Вместо брата. Если их это, разумеется, устроит.

Сперва Ойген замер, склонившись к телефону с другой стороны и услышав тревожную тишину, а затем Фрэнк просто сказал:

— Окей. Не вытаскивать же его из постели.

Уже по голосу Френка было понятно, что он, может быть, и не слишком рад, но готов любой ценой спасать своё шоу. Но, конечно, это нужно было согласовать с каналом и он, слегка повздыхав, пообещал всё разузнать и сразу перезвонить — и сделал это уже минут, наверное, через десять.

— Ты хоть посмотришь? — иронично усмехнувшись, спросил Рабастан, поднимаясь на ноги, когда они с Фрэнком закончили обсуждать детали.

— Разумеется, — Ойген даже смог сам слегка неловко подняться. — Асти, — он обнял его и замер так, бессильно закрыв глаза. — Спасибо.

— Пожалуйста, — тот тоже приобнял его, быстро и коротко, а потом ушёл переодеваться.

Ойген же спустился вниз, в гостиную, и, кутаясь в плед, сел на диван, на подлокотнике которого лениво лежал, по своему обыкновению, Базиль.

— Иди сюда, — сказал ему Ойген, но тот просто посмотрел на него и даже не шевельнулся. И Ойген его вполне понимал: он и сам бы сейчас не подошёл к себе. Противно. — Пожалуйста, — устало взмолился он. — Иди ко мне. Базиль.

Тот посмотрел на Ойгена, вытянул лапы и так замер, словно бы обдумывая приглашение.

— Иди ко мне, — попросил снова Ойген, потянувшись в его сторону, но почти сразу устало уронив руку. Кот ещё немного поколебался, но, в конце концов, всё-таки встал и подошёл к нему — и тогда Ойген мягко опрокинул его на диван и лёг рядом, зарывшись озябшими пальцами в гипнотически тёплый живот, и чувствуя, как весь мир отдаляется, оставляя его в наполненной негромким ритмичным мурлыканьем пустоте. Так можно было провести вечность — просто лежать на диване, гладить мягкий чёрный мех и ощущать под пальцами живое тёплое создание, оставаясь совсем пустым. И больше уже ни о чём не думать и не помнить. Ни о чём и ни о ком. Но он не мог, не имел права это себе позволить.

Он закрыл глаза и сжал пальцами переносицу до цветных пятен в глазах, а затем заставил себя снова двигаться. Нужно было включить телевизор — он включил, и, поморщившись, резко убавил звук. Канал он переключать не стал, боясь, что пропустит начало, а затем, выпустив пульт из рук, снова уткнулся носом и лбом в бок Базиля, продолжая бездумно чесать тёплый пушистый живот.

Наверное, нужно было встать и хотя бы проводить Рабастана — но глаза у Ойгена откровенно слипались. Он настолько вымотался и устал, что почти отключался — и, опасаясь, что просто уснёт и всё пропустит, Ойген поставил себе будильник на время начала шоу, затем снова убавил громкость — почти до нуля — и удобнее устроился со смирившимся с участью грелки Базилем, тоже начинавшим дремать. Ойген смутно надеялся, что проснётся, когда Рабастан будет уходить, но тот всё никак не спускался, а за окном опять расходился дождь.

Проснулся Ойген ещё до будильника, с тревожным чувством потери.

Он был один.

Снова.

Брошенный даже котом.

Но только он начал упиваться горьковатым привкусом справедливости, как с кухни отчётливо раздался требовательный и громкий голос Базиля. И на краткий миг Ойгену стало легче: нет, кот вовсе его не бросал, он просто снова проголодался, пока его нерадивый хозяин спал, и теперь настойчиво звал его.

Вставать… да, нужно было вставать.

Ойген слегка заторможено и неохотно выбрался из-под двух тёплых пледов — видимо, Рабастан, уходя, его укрыл — и бездумно побрёл на кухню.

Руки слушались плохо, и он, под недовольным взглядом кота едва не рассыпал корм, а затем смотрел, как тот жадно опустошает миску, отстранённо поражаясь его бездонности. Куда-то же девается это всё…

Затем Ойген поставил на огонь чайник, наблюдая за синим пламенем, налил себе чай, и с горячей кружкой вернулся в гостиную к телевизору, где как раз заканчивался блок рекламы.

Что же как тихо, подумал он, нашаривая под пледом пульт и нажимая на нужную кнопку.

Зазвучала характерная музыка, которую Ойген давно и безошибочно узнавал с первых тактов, и после того, как исчезли ярко-красные буквы заставки, под громкие аплодисменты и крики публики, отдававшиеся у Ойгена в голове, на экране появился, как всегда жизнерадостный и энергичный Фрэнк. А затем, когда зрители успокоились, он прочитал парочку сатирических монологов, прошедших мимо сознания Ойгена, и, наконец, представил своего гостя — крики, кажется, стали ещё громче.

Ойген испытал странный внутренний дискомфорт от наигранности происходящего, не уверенный в том, действительно ли Рабастан так популярен, или Фрэнк достаточно хорошо разогрел людей в зале, и теперь они смеются и аплодируют по команде. Впрочем, когда под живую музыку в студии появился Рабастан, губы Ойгена сами собой сложились в подобие слабой улыбки, и он крепче сжал кружку в руках.

По синим стенам студии плыли пурпурные и лиловые пятна света, и Рабастан, усаживаясь на знаменитый чёрный квадратный диван, странно с ней гармонировал в своём тёмно-фиолетовом бархатном пиджаке, которого Ойген не видел прежде на нём никогда. В белой рубашке с широким воротником, и ярким шейным платком из Ойгеновой коллекции, кто-то другой, наверное, мог показаться пародией на богему, но Рабастан… тут Ойген совсем проснулся.

Рабастан был как никогда похож на себя — того себя, каким был на самом деле. Ему не хватало разве что палочки в рукаве, и Ойгену на миг вдруг стало страшно, однако тот явно чувствовал себя словно рыба в воде и разговор, на удивление, потёк легко — всё было именно так, как надо. Рабастан, беспечно жестикулируя, охотно рассказывал об их с Ойгеном повседневной жизни, разбавляя всё это забавными наблюдениями, искусно опуская достаточно личное и давая публике то, что она хочет слышать, и словно работая кистью, создавал странную иллюзию откровенности:

— …я сам обычно встаю рано, часа в четыре летом, зимой, может быть, в пять… — Рабастан небрежно опирался на мягкий кожаный подлокотник, — ложусь примерно в восемь или девять… — делился он в ответ на стандартные «выбери что-то одно» вопросы. Так мир узнал, что Ойген по утрам предпочитал чай, сам Рабастан — кофе, но легко принял тот факт, что кофеин разумно следует ограничить.

— Вы, значит, тот счастливый человек, под которого, как говорят, заточен этот мир, — бодро и заученно сверкал улыбкой Френк Скиннер.

— Похоже, — Рабастан позволил себе согласно рассмеяться в ответ. — Зато брат мой как раз из стана нормальных людей: встаёт в десять, ложится в два … когда работа, разумеется, позволяет.

— И часто она бывает настолько немилосердна?

— Сами понимаете, большой бизнес, — повздыхал Рабастан. — Трудно быть восходящей звездой. Зато работать с ним очень легко.

— А с вами? — Френк шутливо скрестил руки у себя на груди.

— О, это практически наказание, — честно признался ему Рабастан. — Я человек довольно жёсткий, и по натуре тиран… в некоторых вопросах. К тому же, временами я становлюсь мизантропом… ну или прекращаю им быть. Опять же, обычно я говорю всё как есть: если работа плоха — я скажу, что это бездарно и плохо, и всё нужно переделывать, или вообще не брать в руки... просто ничего в них не брать. И мне, обычно, абсолютно неинтересно, как и когда — но к сроку всё должно быть сделано. Но Ойгену повезло… не унаследовать этих семейных черт. Он у нас не такой.

— А какой? — Френк слегка любопытно к нему наклонился.

— Он скажет: «Я думаю, вот здесь вышло не слишком удачно и стоит попробовать доработать», и будет абсолютно искренен в своей вере, что всё может всё-таки получиться. Суть та же, но теперь вы понимаете, почему с Ойгеном Муром так рвутся работать все. Он действительно верит в людей. В хороших людей, как простительно хорошему человеку.

Они рассмеялись, а Ойген...

Рабастан произнёс это так просто и честно, с такой абсолютной уверенностью, что Ойгену стало стыдно. Ничего подобного он просто не заслужил: если бы Рабастан знал… нет, не так… Если бы ему до таких вещей было дело... Может быть, поэтому Рабастан и не знал, что так мучило Ойгена сейчас, ведь если бы он только знал — вряд ли бы действительно понял и согласился, и, скорее всего, так же уверенно говорил бы на всю страну, что Ойген Мур и даже Ойген Мальсибер из числа хороших людей. И Ойгену оставалось только надеяться, что Марк не включит телевизор сейчас.

Наверное, думал Ойген, глядя на экран, Рабастан, может быть, в чём-то прав… когда-то так действительно было. Когда-то уж слишком давно… Но хорошие люди не…

Разговор, тем временем, продолжался — и плавно свернул на собак, прогулки и, конечно, мультипликацию, однако всё время, как-то само собой возвращался нему самому, и в этой пьесе на разный лад повторялась одна и та же музыкальная тема, варьируясь и изменяясь, но оставаясь удивительно узнаваемой.

Или это Рабастан, исполняя на публику это рондо, намеренно сводил его к тому, кто действительно должен был сейчас на мягком чёрном диване, но даже за все блага мира не хотел и не мог это сделать.

— Что вас больше всего в нём удивляет? — спросил в один из таких рефренов Френк Скиннер.

— Мне кажется, он не умеет обижаться, — ответил Рабастан. — По крайней мере, я никогда не видел этого. Не знаю, как это работает.

— Ну как это, — недоверчиво возразил Френк, задумчиво дёрнув себя за лацкан серого пиджака. — Так не бывает.

— Не бывает, — согласился Рабастан. — Но факт. Он вообще удивительным образом просто принимает ситуацию и человека как есть. Я приведу пример. Мы как-то, ещё на заре Лимбуса, работали над одним проектом. И я… не выдержал и ушёл — прямо посередине. Так уж вышло. Я тогда считал, что прав — но понимал, что очень подвожу всех. Практически ставлю на грань катастрофы. Знаете, как Ойген, узнав, среагировал?

— Ну, учитывая, что мы с вами здесь сидим, он точно не убил вас, — с весёлой иронией заметил Скиннер. — Хотя я бы лично за себя в подобной ситуации не поручился.

Зрители в студии засмеялись, а Ойген поставил кружку на стол, завернулся в плед и лёг, и болезненной тяжкой потребностью переложил к себе устроившегося подремать на подлокотнике Базиля.

— Он подумал, — вежливо улыбнулся ведущему Рабастан, — и сказал: «Спасибо за честность», а потом просто ушёл решать проблему. Мы даже не поссорились с ним. Не то чтобы он сдерживался — он просто принял это. Как факт. Сейчас я представляю себя на его месте, — покачал он головой, — и боюсь, что в моём случае это бы закончилось трагедией.

— А что сделали бы вы? — с любопытством спросил ведущий.

— Полагаю, мы поскандалили бы, — серьёзно ответил Рабастан. — И я точно не стал бы больше вести с ним дела. Никогда и никакие, несмотря на родство. Но мы, как видите, до сих пор сотрудничаем. Говорю же: я не понимаю, как это происходит, но так есть, и поэтому он капитан своего пиратского корабля.

— Кстати, я слышал, что вы не только вложили себя самого в архитектуру офиса, но и сам логотип Зеркал тоже нарисовали вы, — сказал Скиннер.

— Не буду отбирать лавры у мистера Робертса, — возразил Рабастан, — а вот логотип Лимбуса действительно мой. И это забавнейшая история. Тогда я набрасывал его почти на коленке. Они, в первом нашем составе, сидели на кухне квартиры, что мы с Ойгеном тогда только сняли — разве что чудом, — и пытались придумать себе название…

Ойгену захотелось завыть — настолько больно было ему сейчас вспоминать, как они тогда сидели втроём с Энн и Джозефом у них на кухне и буквально из ничего создавали Лимбус. Как они перебирали разные варианты названия, пока Джозеф не придумал сперва Лимб, который уже Ойген превратил в автобус с лаймами… И как Марк тогда приходил и помогал им, за просто так, просто потому что это Марк, и потому что Энн его попросила — а теперь Ойген всё это потерял. Прежде всего, Марка, да, но и Энн теперь была в Париже, и фактически отрезана от него вместе с дочкой…

На сердце было так тяжело… Ойген хорошо знал это чувство абсолютной потери: ему уже приходилось терять… и может быть от того, что свет и радость от школьных воспоминаний были навсегда подёрнуты для него серой пеленой Азкабана, ему было немного легче… или нет? Ойген словно бы был обречён терять и терять всех близких, по своей глупости и вине… друзей… Маркуса, Северуса… маму… папу… его так и не родившегося на свет брата… Бастет… А теперь и здесь, в этой его новой жизни все и всё, что было ему дорого, рассыпалось острыми осколками…

Ойген взял пульт и выключил телевизор. Он не мог больше этого выносить: чувство стыда поднималось едкой кислотой по его пищеводу, и Ойгену хотелось уползти куда-нибудь, где можно спрятаться, забиться в угол, раствориться, исчезнуть.

Он не мог даже оставаться здесь, на диване, и не в силах был дождаться возвращения Рабастана и сказать ему… Сказать вообще что-нибудь. Ойген взял бумагу и написал: «Ты был невероятен. Я люблю тебя, брат. Спасибо!». Лежащий рядом Базиль проснулся, недовольно потянулся, спрыгнул с дивана и оставил его, скрываясь во мраке кухни — свой пустой подоконник он ценил больше надуманных людских бед. Ойген же посидел ещё, тупо разглядывая свою записку, а потом почти уронил её на журнальный столик, затем встал и тяжело поднялся к себе наверх.

Ему никогда не стоило соглашаться. Не стоило всё это вообще начинать. Он должен был остаться в своей серой камере и никогда не покидать Азкабана — тогда бы он, по крайней мере, больше никому не причинил такой боли. Ойген больше не мог и не хотел никого видеть — и никому не стоило видеть его.

Войдя в свою комнату, Ойген изо всех сил отчаянно захлопнул за собой дверь, всем своим существо желая, чтобы она не открылась уже никогда, а потом без сил, не раздеваясь, лёг и натянул на себя одеяло.

Если бы дементоров не существовало, их бы стоило выдумать, и если б один из них хотел им сейчас покормиться, он бы даже не возражал.