Изгои (джен)

За окном вновь начался дождь — или он вовсе и не прекращался всё это время? Серая землистая влажность начала просачиваться в комнату через приоткрытое окно и расползаться по комнате.

Ойген лежал ничком под одеялом, зарывшись лицом в подушки и замерев в тишине.

Время шло, и он не различал часов и минут. Кажется, он начинал медленно тонуть в этой серости, но никак не мог погрузиться в неё с головой, чтобы хоть какое-то время его просто не было. О, это и вправду было бы хорошо, но он всё продолжал и продолжал балансировать на зыбкой грани яви и сна, и никак не мог её переступить.

Ойген обессиленно закрыл глаза, но не в силах был остановить вялый поток мутных мыслей, словно качающий его на волнах. Он не знал, сколько пролежал так, то вновь открывая глаза, то снова впадая в оцепенение, не в силах ни толком уснуть, ни проснуться. Иногда он начинал ощущать себя невероятно, непозволительно безобразно большим и рыхлым, и тогда сворачивался клубком, затем ему становилось так тесно с самим собой, что он начинал задыхаться от мягкости и тишины кровати, неспособный убежать от себя даже в сон.

Он просто не знал, как ему теперь жить со всем этим дальше.

Как смотреть в глаза, тем, кто был рядом с ним.

И самому себе.

Не в силах выносить всё это, Ойген сполз с кровати на пол. Пол был равнодушным, прохладным и жёстким, и это ненадолго принесло ему облегчение, и он почти смог раствориться в окружавшем его мраке.

Когда Ойген снова открыл глаза, серости вокруг не стало меньше... но серости он бы даже был рад: он мог ощущать хоть что-то сквозь онемение, которое овладело им изнутри. В полумраке он далеко не сразу понял, что смотрит на собственное отражение в зеркальной двери шкафа, скрывавшего в своих недрах проклятую сумка его грехов. Сумку, полную крови, грязи и тьмы, от которых никогда не отмыться.

Ойген зажмурился и со стоном потянул за край одеяло, чтобы укрыться им с головой. Теперь он лежал на полу, свернувшись клубком под хранящим остатки тепла одеялом. Обхватив колени руками, он поудобней устроил голову, вяло раздумывая, что утонуть в серости, расползшейся по углам, было б совсем неплохо… Раствориться в ней, исчезнуть, перестать быть… так, чтобы даже воспоминания о нём бы развеялись вместе с ним — и так всем бы было куда легче… всем, не только ему… всем…

Из блаженного оцепенелого небытия его выдернул неприятный и резкий звук. Кто-то стучал в дверь, но Ойген просто посильнее натянул одеяло на голову, ощущая под щекой прохладный паркет… Он не знал, сколько прошло времени — он вообще не чувствовал его, он ощущал себя пустым, выхолощенным изнутри, и не хотел вставать…

И не встал.

Но крики, к неудовольствию Ойгена, становились громче, выводя его из этого милосердного состояния пустоты, однако он никак не мог понять громыхающие слова — словно ему в уши набили ваты… или будто бы он был под водой… а затем крики сменились звуками ударов, и он недовольно приподнял край одеяла, услышав непонятный треск — и лишь когда увидел вдруг, как фигура Рабастана, резко очерченная в отвратительно резком электрическом свете, ввалилась в комнату, понял, что, кажется, это была его дверь.

Рабастан вмиг оказался рядом и, схватив Ойгена, приподнял его за плечи и не слишком осторожно потряс, так что Ойгена слегка замутило. Кажется, Рабастан спрашивал, что случилось — и хотя Ойген смог, наконец, разобрать слова, ответить он был просто не в состоянии. И не смог произнести ни единого слова...

Наконец, трясти его прекратили: Рабастан то ли уже устал, то ли слегка успокоился, то ли понял тщетность своих попыток — и, укутав Ойгена в одеяло, усадил, и, устроившись рядом с ним на полу, и прислонил к себе.

Ойген не сопротивлялся — Рабастан был тёплый, живой, и раз уж он всё равно его зачем-то выдернул обратно, в этот мир, Ойген позволил себе ощущать его.

Они просидели так долго, опершись спиной на кровать, и Ойген вновь начал растворяться в наполнявшей комнату, несмотря на льющийся из коридора тёплый свет, серости, когда Рабастан негромко сказал:

— Ойген, давай я тебя уложу. Дует же.

Ойген не согласился, но и спорить не стал — просто молча подчинился, позволив Рабастану поднять себя на ноги, а затем уложить.

И когда он вновь оказался в кровати, то почувствовал себя на мгновение… не то чтобы слегка ожившим, но всё-таки существующим. Настолько, что смог даже сосредоточиться на том, что Рабастан сказал, усаживаясь на кровать рядом с ним:

— Ойген, ты взрослый человек, и я, как никто понимаю, насколько важно иметь… как они говорят… своё пространство, но за тебя боюсь, — Рабастан говорил тихо и как-то… испуганно?

Ойген пытался рассмотреть черты его лица в полумраке, и скудном освещении из коридора, тревога, исказившая их в странную болезненную гримасу, практически разъедала Ойгена изнутри. Он не хотел видеть ни этого напряжения, ни тревоги за себя, ни честно говоря, самого Рабастана...

— Я старался не быть как Руди, не давить на тебя, но я не слепой... — тревожно продолжил тот. — Ты в таком состоянии почти сутки.

Сутки? Ойген попытался зацепиться за эту мысль — и не смог, и поэтому вновь попытался сосредоточиться на лице Рабастана. Не особенно удачно, но…

— Поговори со мной... или давай действительно позвоним доктору Куперу... Прошу тебя, брат, — тот настойчиво взял Ойгена за плечо, заглядывая в глаза — и Ойген не знал, что он надеялся там увидеть.

Но всё же под этим взглядом сумел выдавить из себя:

— Поздно уже... давай всё оставим на завтра.

Звук собственного хрипловатого голоса немного встряхнул его — настолько, чтобы Ойген даже смог продолжить, когда Рабастан сказал:

— Давай на завтра. Но ты обещаешь, что поговоришь с ним?

— Если будет необходимо, — Ойген апатично прикрыл глаза. — Обещай… обещай, что не будешь беспокоить просто так. Он наверняка уже спит.

— Вместе позвоним, — поколебавшись, кивнул Рабастан, и Ойген, кажется, даже сумел растянуть губы в подобии улыбки:

— Ты обещал. Завтра мне станет лучше. Правда. Тогда и решим...

— Да, — Рабастан вновь кивнул, и это была крошечная победа, оставалось только снова накрыться с головой одеялом.

Но вместо этого Рабастан снова заговорил:

— Может быть, что-нибудь тебе приготовить? Ты же не ел... Может бульон? Или просто хотя бы чаю? — эта тревожная, почти просящая интонация в голосе Рабастана всколыхнула в Ойгене неприятную муть.

— Нет, — ответил слегка резковато Ойген, чувствуя, как этот разговор начинает его утомлять, и как в нём поднимается раздражение. — Спасибо. Утром позавтракаю, — сказал он с усилием и закрыл глаза, опуская голову на подушку и отчаянно надеясь, что теперь Рабастан уйдёт. — Или позже, — добавил он, поняв, что тот всё ещё сидит рядом с ним. — И даже его спина выглядит слишком взволнованной за него. — Я бы хотел ещё подремать немного.

— Конечно, — голос Рабастана прозвучал грустно и как-то совсем неуверенно. — Я приготовлю на завтрак что-нибудь лёгкое, если ты вдруг захочешь… и… Ойген, я тут, рядом. И дверь закрывать не буду.

Нельзя закрыть то, чего нет — Ойген прикусил внутреннюю сторону щеки. Рабастан и так был за него чересчур напуган, и его забота начинала казаться Ойгену удушающей. Зачем, зачем это всё, после всего, что он... Он вновь хотел перестать думать, но пока Рабастан был всё ещё здесь, он не мог снова вернуться к небытию.

Ему просто нужно немного времени и тишины наедине с собой... наверное... ему не нужна даже дверь: сколько, пятнадцать лет он обходился решёткой?

Он подтянул одеяло повыше, завернулся в него поплотней, отвернулся — и ощутил облегчение, услышав, что Рабастан, наконец, ушёл.

Едва Ойген остался один, раздражение, клубившееся в нём, словно газ, целиком наполняющий ту неживую полую оболочку, коей он был — почти что рассеялось, и он снова стал онемевшим и совершенно пустым.

И это было намного лучше; его даже не слишком волновало то, что в его комнате теперь не было двери, и она стояла напротив, прислонённой к стене в коридоре, в котором Рабастан милосердно выключил свет.

В комнате вновь было темно и тихо, и Ойген вернулся в наполнявшую её густую серость. Он не был уверен, сумел ли отключиться на пару часов, или всё это время просто бездумно лежал. Но время шло, и оттенок серости изменился — за окном начало светать.

Ойген моргнул тяжёлыми непослушными веками. Глаза были усталыми и сухими, и раздражение вновь начало закручиваться в тугую спираль в груди. Ойген следил за тем, как меняется освещение в комнате, чувствуя придавливающую его к кровати неотвратимость нового дня, и того, что он принёс с собою. Когда, всё, чего он хотел — это чтобы все оставили его, наконец, в покое, и этот колючий внутренний дискомфорт и желание просто исчезнуть, как ни странно, заставило его двигаться.

Хорошо, что утром ему не нужно было никуда идти: благодаря шоу сейчас половина Британии была в курсе его простуды.

Но он больше не мог позволить себе лежать. Ойген как наяву вспоминал маленькую замызганную квартиру, пятна на потолке, запах газа, и Рабастана, бездумно отвернувшегося лицом к стене. И запах. Запах запустившего себя человека. Последнее, о чём он мог думать — чтобы однажды Рабастану пришлось мыть его самого. Не хватало ещё стать обузой. В конце концов, с ним самим ведь ничего не произошло… произошло как раз далеко не с ним…

Выходя в коридор, Ойген зацепился футболкой за торчащую из косяка щепку и тяжело вздохнул, думая, запирать ли теперь за собой в ванну дверь или её придётся поставить рядом. Всё это было настолько гротескным и лишним... Хорошо, что, судя по звукам, Рабастана сейчас не было на втором этаже.

Ойген без сил опустился на бортик ванной, бездумно глядя перед собой. Затем заставил себя подняться, стянул влажное и несвежее — всё, в чём был, включил душ и долго стоял под горячими струями, смывая с себя неприятную липкость и чувствуя, как он замёрз. И лишь выйдя и вытирая голову полотенцем, понял, что забыл взять с собой что-то переодеться. Раздражение вновь заклубилось внутри, и он, обернув вокруг талии полотенце, прошмыгнул через коридор обратно в комнату, вяло думая, что нужно бы прибавить отопление или закрыть окно, но не сделал ни того ни другого.

Швырнув влажное полотенце на стул, он натянул спортивные штаны, и футболку с длинным рукавом, и тёплые носки, и снова забрался под одеяло, надеясь уснуть.

Но, кажется, эта затея была обречена изначально: ему было тошно и тяжело. Сон вовсе не шёл, и Ойген даже подумал достать ноутбук — ну, раз он всё равно не спит — но не пошевелился в сторону рюкзака.

Он сам не знал, сколько так пролежал, покуда в комнату, тихонечко постучав, не вошел пытающийся скрыть свою обеспокоенность Рабастан и не принёс поднос с чаем, омлетом и тостами.

Запах еды показался ему настолько навязчивым, что Ойген с трудом заставил себя не скривиться. Мерлин, зачем, зачем это всё? Но он не стал, да и не хотел сейчас спорить, зная, чем это закончится, и даже заставил себя начать есть, просто чтобы его оставили, наконец, в покое.

Рабастан, к счастью, ушёл, видимо, почувствовав собственную неуместность, и Ойген, тут же отложив вилку, лёг и долго лежал, закрыв глаза и смутно осознавая, что брат через какое-то время непременно вернётся.

Глаза нехотя пришлось вновь открыть, и Ойген посмотрел на недоеденный омлет, потом на уже почти что остывший чай и, взяв кружку, выпил его практически залпом, с некоторым удивлением обнаружив, что, кажется, хотел пить.

И снова лёг, оставив раздражающе неуместный поднос на тумбочке и думая, что надо бы поставить будильник. Нельзя же всё время спать…

Он пошарил под подушкой рукой, однако телефона на привычном месте не оказалось. На тумбочке стоял поднос — Ойген подвинул его, но телефон не нашёлся и там.

Может, упал? Но рядом на полу тоже ничего не лежало. И ладно, отмахнулся от этой проблемы Ойген, вновь ложась и закрывая глаза… Но выбросить телефон из головы просто не удавалось, и его отсутствие заставляло его чувствовать себя неуютно. Нужно было его найти... вдруг там... ну, что-нибудь...

Он толком не знал, что ожидал увидеть среди пропущенных вызовов, сообщений и почты ⁽¹⁾, но сам факт того, что телефон был непонятно где, его неприятно царапал, заставляя Ойгена раздражаться почти до слёз на себя, на телефон, на мир, на Рабастана, и проклятую дверь, немым укором стоящую в коридоре, и ему хотелось плакать от того, что всё так неправильно.

Он вновь тщетно залез рукой под подушку, потом откинул в сторону одеяло, проверил щель у стены, прежде чем, ощутив себя идиотом, сообразить, что, скорее всего, оставил мордредов телефон внизу, на диване в гостиной вчера... или позавчера — Рабастан же что-то подобное говорил…

Тяжело вздохнув, Ойген в раздражении швырнул одеяло обратно и поёжился от сквозняка, обхватывая себя руками. Шкаф с его проклятым содержимым открывать совсем не хотелось, и он, покопавшись в комоде, вытащил какое-то старое худи с почти протёртым до дыры локтем и натянул его, раздражённо путаясь в рукавах руками.

Стало немного теплее — то ли раздражение заставляло его кипеть изнутри, или худи действительно было тёплым, но Ойген наконец перестал дрожать, и в голове слегка прояснилось.

Босиком, в одних лишь носках, чтобы не привлекать внимания и не попасться никому на глаза, Ойген спустился по лестнице забрать телефон с дивана, или, кажется, с журнального столика, где тот лежал, когда он смотрел то шоу, и телефон действительно оказался там.

Ойген уже собирался так же тихо вернуться к себе, когда услышал на кухне приглушённый голос с кем-то говорящего Рабастана:

— Я знаю, что без согласия пациента вы не имеет права его лечить... Но... могли бы вы просто приехать... Я заплачу... Становится только хуже... Действительно хуже.

Как… как он мог? Они же ведь договорились! Ойген замер, отравленный и оглушённый этим неожиданным и таким болезненно-острым предательством.

Кто дал Рабастану право решать за него? Они ведь договорились позвонить… решить всё вместе, если в этом будет необходимость! Но её не было! Не было!

Ойгена с головой захлестнули злость, обида и ужасное, одуряюще-горькое разочарование. Он хотел было ворваться в кухню и… выплеснуть их из себя, но... Но вместо этого замер, не в силах пошевелиться, потому что знал, что если даже вздохнёт лишний раз, что-то сломается в нём, или в мире…

В ушах у Ойгена зашумело, он почти не мог дышать, ему было тяжело и душно — он буквально задыхался от предательства того единственного человека, которому он верил так же, как самому себе… и вот…

Ему нужно было выйти, просто куда-то уйти, где можно было подышать и успокоиться, и снова начать думать. Он тихо выскользнул в коридор, даже не взглянув на крутящегося у ног Базиля, обулся, надел пальто — и вышел из дома, чтобы не задохнуться там.

Снаружи было прохладно и сыро, но воздух был свежим, и Ойген, жадно вдыхая его, как утопающий, стремительным шагом пошёл вперёд по осенней улице, не думая, куда, зачем и когда он вернётся.

И… вернётся ли вообще? Он вдруг осознал, что совсем не хочет этого делать. Просто не хочет быть там. Ни с кем. Телефон в очередной раз звякнул свеженьким сообщением, и Ойген, даже не посмотрев, просто его отключил, и впервые за последнее время почувствовал, что ему стало легче.

Всем будет легче, если он просто уйдёт. И всё… Он, конечно, понимал, что это не самое разумное и взвешенное, что можно сделать, но уверенно шёл вперёд, прочь от дома и от всего того, что составляло сейчас его жизнь.

1) BlackBerry 7210 — один из немногих телефонов своего времени, который уже был почти что смартфоном, и даже умел принимать почту.

Вернуться к тексту