Изгои (джен)

Ойгену было спокойно, хорошо и тепло, и всё, чего он хотел — дрейфовать в этом блаженном восхитительном состоянии, но что-то изменилось вокруг, и сквозь окутывающую его плотную мягкую тёмную теплоту сперва прорвались какие-то чужие звуки, а затем он понял, что его зачем-то трясут.

— Ойген, пора, уже шесть, — разобрал он, наконец, голос Рабастана, и окончательно вернулся в жестокую удручающую реальность.

В комнате было ещё темно. Кто вообще придумал затемно просыпаться? Ойгену было тяжело даже веки разлепить, не то что встать. И когда Рабастан включил рядом с ним настольную лампу, у Ойгена даже не нашлось сил закрыться от света рукой.

Наконец, Рабастан, куда-то ушёл, и Ойген молча зарылся в одеяло, натягивая его на голову и ощущая обиду на весь мир за то, что его сейчас жестоко выдернут из того мягкого кокона, в который ему удалось забиться — и ведь всё это абсолютно бессмысленно. Почему ему просто нельзя остаться тут? Насовсем?

Он отвернулся от проникающего даже сквозь толщу одеяла свет и снова почти задремал, когда его неумолимая Немезида вернулась — Ойген услышал, как что-то совсем рядом с ним звякнуло, а затем яркий свет вспыхнул уже где-то под потолком, и Рабастан сказал:

— Ойген, пора, правда. Опоздаем же, — и Ойген, почти всхлипнув от неотвратимой необходимости столкнуться с реальностью снова лицом к лицу, всё же сумел кое-как сесть, и лишь потом приоткрыть глаза.

— Извини, — зевнул Ойген. — Я не притворяюсь. Я, правда, никак не проснусь.

— Я тебе верю, — Рабастан открыл шкаф и достал оттуда чистые джинсы, рубашку и свитер. — Но нам нужно ехать.

— Нужно, — вяло согласился Ойген и пообещал: — Я потом поем.

Он чувствовал себя почти что инфери, и к тому же во рту остался со сна странный привкус. Ойген сделал глоток принесённого Рабастаном чая и поморщился — даже чай на его языке казался каким-то слегка кисловато-горьким.

Ойген нашарил ногами тапочки под кроватью и кое-как вышел из комнаты. Хорошо, что у него теперь нет двери, вяло подумал он, иначе он, наверное, просто в неё вошёл, не открывая…

В ванну он забрался с трудом, чудом не оборвав шторку, за которую неосторожно схватился. Какое-то время Ойген просто стоял под горячей водой, и хотя она его что-то не слишком взбодрила, но позволила хоть как-то проснуться и почувствовать себя, по крайней мере, способным нормально соображать.

О завтраке он даже думать заставить себя не смог, но чай всё же допил, и, одевшись в заботливо приготовленные Рабастаном вещи, спустился вниз.

За окном было темно, слякотно и моросило, и Ойгену отчаянно не хотелось выходить туда из тёплого дома. Сейчас вся эта затея казалась ему абсолютно бессмысленной, и только выражение лица Рабастана, вышедшего за дверь первым, заставило его промолчать.

Когда Ойген, зябко запахивая пальто, запер за собой дверь, Рабастан уже стряхивал с урчащей мотором машины мусор и листья.

— Посиди в машине пока, — сказал он, и полусонный Ойген, послушно устроившись на переднем сиденье, смотрел, как Рабастан протирает тряпочкой боковые зеркала и фары и стучит дворниками по лобовому стеклу, чтобы от них отцепился налипший листик.

В машине было тепло, и под мерное урчание мотора Ойген практически отключился и провалился в мутную дремоту, которая стала лишь глубже, когда они целую вечность тащились в клинику по утренним лондонским пробкам. И сквозь эту дремоту Ойген не понимал, куда они ползут? Зачем? Ему просто хотелось спать. Почему нельзя было остаться дома? Какой вообще смысл в этом визите, чем вообще может помочь сейчас доктор? Мёртвых ведь уже не вернуть, и ничего уже не исправить.

Они не разговаривали: Ойген дремал, а Рабастан был сосредоточен на дороге, и, может быть, это было неплохо. Ведь когда они припарковались, и эта сонное небытие подошло к концу, Ойген ощутил скребущую под кожей нервозность и холодок в груди. Ему было неуютно и странно приехать сюда в своём новом качестве: одно дело привозить сюда Рабастана, и совсем другое — оказаться пациентом самому.

Ойген помедлил, выбираясь из тёплой машины, а затем так же медлительно застегнул пальто, впервые в жизни жалея, что не начал курить — тогда у него был хотя бы достойный повод потянуть время дальше. Рабастан терпеливо ждал, и даже не смотрел с упрёком, но Ойген и сам понимал, что раз они приехали, глупо будет развернуться и просто уйти.

Было без пяти восемь, когда он всё же нашёл в себе силы переступить порог клиники. В приёмной доктора Купера было тихо, только негромко жужжал компьютер за стойкой ресепшена, за которым сидела женщина.

— Здравствуйте, — Рабастан подошёл к стойке. — Доктор Купер...

— Примет вас через пять минут, — кивнула та, повернувшись к ним только на краткий миг, а затем вновь вернув своё внимание к монитору.

Кажется, предыдущий администратор была немного приветливее, подумал Ойген, и даже предложила ему на выбор чай или кофе. Тогда он от растерянности отказался, сейчас же ему не хотелось ни того ни другого. Ему хотелось домой.

Негромко зажужжал принтер, и женщина положила на стойку стопку бумаг, которые нужно было заполнить. И Ойген, взглянув на распечатки, вспомнил, что уже как-то заполнял что-то похожее. Читать их у него не было ни малейшего желания, и он просто механически поставил подписи в нужных местах. Всё равно сосредоточиться на тексте у него не выходило — его взгляд бессмысленно и тревожно блуждал по комнате, а затем замер, зацепившись за пейзаж, где на фоне вечернего моря был изображён крохотный уютный коттедж, из окон которого на траву и гальку рядом лился тёплый домашний свет. Кажется, этой картины тут раньше не было, и Ойгену было куда интересней узнать, когда она добавилась к цветочному лугу с лесом и второму морскому пейзажу, чем выяснять права и обязанности сторон.

Ойген стоял, оперевшись о стойку, нервно крутя ручку в пальцах, и вспоминал, как они с Рабастаном в первый оказались здесь. И какими заоблачными казались Ойгену тогда расценки доктора Купера… но теперь он понимал, что цены в клинике были, на самом деле, весьма средними и нисколько не задранными — может быть, даже, наоборот, учитывая его квалификацию. И что относись доктор Купер к категории действительно дорогих специалистов, они с Рабастаном просто не смогли бы себе тогда его не то, что позволить — просто попасть на приём. Да и большинство пациентов доктора Купера были выходцами из среднего класса, как Ойген сейчас понимал. Наверное, не просто так его ему неоднократно рекомендовали в очередях городских больниц, где их могли бы принять бесплатно. И то, что доктор Купер взял такого пациента, как Рабастан, амбулаторно — тогда как, по-хорошему, его и вправду тогда следовало поместить в стационар, как Ойген сейчас понимал тоже — говорило об их редком везении. И о том, что психиатрическая практика доктора Джона Купера у кого-то могла бы вызвать вопросы, но, учитывая, как долго тот проработал, на некоторые вещи и в мире магглов принято было слегка закрывать глаза. Например, на то, что интересы самого пациента иногда выше формальностей.

— Ойген… мистер Мур, — услышал он голос доктора Купера.

С нарастающей тоской Ойген протянул, не глядя, бумаги назад. Женщина их забрала, а Рабастан снял с него, наконец, пальто:

— Я тут подожду, — он кивнул на удобный диван и слегка демонстративно достал свободной рукой из внутреннего кармана карандаш и блокнотик. Ойген вздохнул и смирился с тем, чего не мог избежать.

Отступать было поздно.

Вышел из кабинета доктора Купера он через час, задумчивым и окончательно растерявший сонливость, на смену которой у него пришло странное чувство, имени которому он пока не мог дать. Доктор Купер сдержал своё обещание и не расспрашивал Ойгена ни о том, что случилось, ни о его проблемах на личном фронте, как показывают в кино, ни даже о родителях. Вместо этого они в основном говорили о его самочувствии, погоде и том, как прошли его выходные, а затем немного подробнее обсудили его проблемы со сном, апатию и тревогу.

— Ноябрь, — доктор Купер пожал плечами, — один из самых сложных в нашей сфере месяцев. Мало солнца. Вы знаете, что в южных странах люди улыбаются чаще?

— Это так, — Ойген попытался изобразить фирменную улыбку, но лицо словно не подчинялось ему. — Знаете, я же итальянец наполовину…

— Кто-то думает, что люди там просто счастливее, — доктор Купер кивнул, — но учёные полагают, что всё дело в солнце. В нашем теле есть два гормона — один из них мелатонин, — начал рассказывать он, — и за ваш сбитый циркадный ритм отвечает как раз он. Его ещё называют гормоном сна. Он вырабатывается в темноте, тогда как второй, серотонин, гомон радости, вырабатывается при ярком свете. В ноябре света меньше, а значит, гормона радости тоже меньше. К тому же ваш сбитый ритм мешает вам вырабатывать и гормон сна, что к тому же влияет ещё и на иммунитет.

— Раньше мне не хватало солнца, — признался Ойген. — Но после... я видеть его не мог, — тихо добавил он, опуская голову и вслушиваясь в странным образом успокаивающее тихое тиканье метронома, стоящего на столе.

Он привычно поёрзал в удобном кресле, к которому даже успел привыкнуть, когда приезжал работать с не готовым оставаться в одиночестве Рабастаном. Тот предпочитал диван… если в то время вообще мог что-то предпочитать. Кресло осталось тем же, но сам Ойген, кажется, был другим, и никак не мог до конца устроиться.

Они поговорили ещё немного, и Ойген нашёл в себе мужество озвучить наконец этот факт, а затем они как-то плавно перешли на терзавшие его опасения относительно уколов и прочих таблеток, на которые он успел насмотреться, и ему отчаянно не хотелось пробовать что-то подобное на себе. Это было всё равно что признать, что он не сделал домашней работы по Чарам, но доктор Купер и не думал его осуждать. Однако сумел найти те слова, которые странно и немного болезненно отозвались в Ойгене чем-то близким, но всё же слегка его успокоили. Ойген внимательно слушал доктора, который рассказал ему о том, что и как сейчас работает в его организме, принимая справедливость озвученных аргументов, и, наконец, понял, что даже в своей голове согласился попробовать подобрать лекарство и пройти курс в шесть недель, если оно действительно подойдёт, и тревожная пустота в груди куда-нибудь денется. Он был готов пойти на это даже не столько ради себя, сколько ради спокойствия Рабастана, ведь тот всё не только знал, но и прекрасно чувствовал…

Доктор Купер размашисто подписал рецепт, и Ойген положил было его в карман, но потом достал и так и держал в руках, понимая, что иначе просто о нём забудет. А так он сразу же смиренно вручит его Рабастану, и тогда деваться будет уже некуда.

Ойген так и не спросил, а доктор не стал озвучивать конкретный диагноз, но заметил, что расстройств настроения существует целая группа, и не стоит делать поспешных выводов. Однако, он всё же посоветовал сделать анализ крови, чтобы исключить проблемы с обменом веществ, добавив, что ежегодный контроль — это норма. Ойген не стал спорить, тем более что его страховка всё равно предполагала это, но подумал, что в желании магглов втыкать в людей иголки всё же было что-то противоестественное. Но если не смотреть на сам процесс, то это было терпимо.

И всё же таблетки не были панацеей. Они могли, конечно, помочь, но только если Ойген сам захочет…

— Сдвинуться с мёртвой точки, — произнёс Ойген вслух, понимая, что именно эти слова лучше всего подходят к его ситуации. До точки он явно дошёл, и вокруг была лишь мертвенна пустота, какую он, уходя, оставил в доме у Марка. Кажется, доктор Купер хорошо уловил его настроение и не стал развивать эту тему. Вместо этого они коснулись самой терапии, которая предстоит.

И чем дольше длилась беседа, тем ясней Ойген осознавал, что те вещи, о которых они говорили, и те упражнения, с которых доктор Купер предлагал ему начать, казались знакомыми. И даже налёт маггловской излишне рациональной науки не мог скрыть того зерна, которое вывели маги за всю историю менталистики. Если бы Ойген просто закрыл глаза, то смог бы представить отца, сидящего в кресле напротив, и может быть, именно это зародило в нём слабый огонёк веры, и это… почему-то пугало.

В приёмной Рабастан стремительно поднялся ему навстречу, и Ойген вручил ему уже несколько потерявший прежнюю канцелярскую свежесть рецепт, успевший обзавестись потрёпанным краешком и парой сгибов.

— Поехали домой, Асти.

Они покинули клинику молча. Ойген понимал, что нужно что-то сказать, но слова умирали внутри него, оставляя его в неловкой растерянности.

— Прости, — он виновато попытался он улыбнуться, — собеседник из меня никакой. Ты с утра встал, отвёз меня, а потом ещё час там ждал... А я...

— Ничего, у меня была неплохая компания, — ответил Рабастан, аккуратно перестраиваясь в другой ряд. — Это почти медитация — рисовать работающих молча людей. И доктор Купер в этом плане замечательная модель.

Ойген даже зажмурился, потом повёл головой и осторожно проговорил:

— Да, доктор Купер, обычно больше предпочитает слушать, но как ты мог... там же дверь, Асти.

— Не доктор Купер, а… доктор Купер, — покачал головой Рабастан.

Ойген моргнул, ощущая сейчас себя примерно так же, как когда-то очень давно, когда не подумав, спросил Трэверса на каком-то светском мероприятии, где тут можно найти немножечко тишины, и услышал в ответ про точку в районе солнечного сплетения — а ведь они, кажется, говорили на одном диалекте английского языка…

— Доктор Элис Купер. Его жена, — смилостивился над ним Рабастан. — Ты ещё отдавал ей документы.

Реальность, наконец, встала обратно, и Ойгену оставалось лишь удивиться, как он мог не понять, что приятная женщина лет сорока с неяркой, но располагающей внешностью и спокойной манерой держать себя не была похожа на простого администратора, а когда они уходили на её… то есть, вероятно, как раз своём месте сидела знакомая уже Ойгену мисс Джудит Грей, симпатичная полная женщина лет пятидесяти, которая, как он помнил, никуда уходить не собиралась и была очень довольна своей работой.

Рабастан, слегка притормозив, пропустил кого-то перед ними прежде, чем повернуть, и сказал:

— Она тоже врач, — он затормозил на светофоре, — но она работает с более сложными и вредными пациентами.

— Такими как я?

— Такими как ты, — согласился Рабастан, — но вообще я говорил о подростках.

— Значит, семейная клиника? — спросил Ойген, которому очень хотелось хоть на пару минут отвлечься. Рабастан кивнул, и Ойген снова спросил: — А как ты договорился на восемь утра? Я же помню — они с девяти начинают?

— Подкупил доктора обещанием ещё одной из своих картин, — усмехнулся Рабастан.

— Погоди, — сообразил Ойген, — так это твоё висело там в приёмной? То… — он мучительно пытался найти слова, но ничего, кроме самых примитивных, не шло на язык: — Ну, с этим, как его… ну… Море с домиком, — наконец, сдался он.

— Сам ты море с домиком, — фыркнул незло Рабастан. — Моё, да.

— А мне ты не показывал! — надулся Ойген. Он не обиделся. Честно. Ойген давно принял, что не понимает и вряд ли когда-нибудь поймёт отношение Рабастана к своим работам, и просто принял его — но сейчас его это почему-то задело. И пусть даже он понимал, что обижаться, действительно, не на что, было как-то по-детски досадно. Ойген шумно выдохнул и отвернулся, и Рабастан, всё с той же усмешкой, сказал:

— Да, я не всё показываю тебе, братец.

— Я знаю, — с деланной обидой буркнул Ойген, смотря в боковое окно.

— Смирись, — предложил Рабастан. — Но я могу тебя за это завтраком покормить.

— Мне, правда, интересно, что ты делаешь, — Ойген обернулся к Рабастану.

— Я знаю, — спокойно ответил Рабастан. — И я тебе показываю многое. Ну, хочешь, — предложил он вдруг, — я нарисую что-то для тебя? И мы торжественно это повесим. Что именно ты желаешь видеть у себя на стене?

— Я да… Я хочу, — Ойген даже растерялся от неожиданности. — Но я пока не знаю, что именно… я могу подумать?

— Думай, — согласился Рабастан. — На самом деле, странно, что я до сих пор этого не сделал.

— А, кстати, почему? — спросил Ойген, и Рабастан пожал плечами:

— Сам не знаю. Мне в голову не приходило. Это же ты, и мы вместе живём.

— Логично, — Ойген даже улыбнулся.

— Аптека, — Рабастан притормозил, ища место, где бы они могли спокойно припарковаться.

— Ты сходишь? — Ойген почти взмолился. Ему отчаянно не хотелось сейчас никуда идти. А может, ему просто было стыдно перед фармацевтом… хотя, казалось бы, какое тому дело до очередного страдальца с его болезнями?

— Схожу, — Рабастан, отстегнул ремень и вышел, оставив Ойгена заниматься самоедством в одиночестве и тепле. Зачем он вообще ввязался во всё это? Лекарства, доктор Купер, Рабастан, который день занимающийся исключительно Ойгеном, и это не говоря уже о Зеркалах, которым всё это нанесло и продолжает наносить ущерб — есть в этом мире вообще кто-нибудь, кому он не сделал зла?

Рабастан вернулся и кинул Ойгену на колени пакетик вишнёвых леденцов. Затем сел за руль, и едва машина тронулась с места, Ойгену стало немного легче.

— Ойген, — сказал Рабастан, перестроившись в правый ряд, — я не нашёл мастера на сегодня — только на среду. До или после обеда — не знаю пока. Такое ощущение, что у нас на весь Лондон всего дюжина человек, способных починить дверь, и к ним нужно записываться за месяц.

— Ничего. Спасибо, — Ойген оторвался от созерцания бегущей перед ними дороги. — Скажи, ты можешь переночевать со мной ещё раз? Пока её не поставят?

— Давай сведём Базиля с ума полностью, — кивнул Рабастан. — Могу. Конечно, могу.

Обратно они добрались быстрее, и Рабастан сдержал своё обещание; и пусть Ойген не слишком проголодался, отказываться от завтрака он из принципа не хотел.

Они уже допивали чай, когда Рабастан, получив от кого-то очередную явно раздражавшую его смску, вздохнул.

— Прости, мне нужно уйти. По делам, часа на три… на четыре, может быть.

— Иди, — кивнул Ойген. — Честное слово, я тут смогу побыть и один. Асти, я никуда не денусь и даже не буду засовывать пальцы в розетку! — пообещал он.

— Звони мне, если что, — сказал Рабастан. — Я не так уж далеко и буду. И да, Надира придёт убираться, как обычно, к полудню.

— Я тихо посижу на кухне с ноутом и не буду мешать, — снова пообещал Ойген. — Иди, Асти. Правда, всё нормально. Я большой мальчик.

— Чувствую себя собственным старшим братом, — усмехнулся невесело Рабастан, вставая и собирая со стола посуду.

— Чувствуй моим, — Ойген беспечно пожал плечами, и Рабастан, сложив всю посуду в раковину, ушёл.

Без него стало вдруг как-то пусто. Ойген честно принёс свой ноутбук на кухню и даже включил его, но даже открыть почту сил в себе не нашёл. Он просто зашёл на сайт ВВС, решив почитать новости и узнать, что творится в мире. Идея была дурацкой: его взгляд его бездумно скользил по строчкам и фотографиям, но в голове почти что ничего не оставалось. Однако, это всё же было хоть какое-то осмысленное занятие, и Ойген смог почти что отвлечься.

Надир-сахиба открыла дверь своими ключами, когда стрелки приближались к двенадцати, и Ойген, оставив свой ноутбук, вышел навстречу, чувствуя себя странно неловко.

И когда она поставила на пол свои пакеты и сумки, ощутил в горле странный комок: она смотрела сейчас на него так же, как так на него смотрела его итальянская часть родни, когда он болел… в детстве…

Ойген помог Надире отнести вкусно пахнущие пакеты на кухню, а потом, извинившись, отправился наверх — за деньгами. Обычно они рассчитывались в конце недели, но со всей этой неразберихой, которую он устроил, Ойген хотел сделать это сегодня и сам. Поднявшись к себе, он торопливо добавил в конверт, какие они каждый раз вручали Надире, купюры — и вдруг замер, как-то настигнутый внезапным и глубоким в своей горечи осознанием, что эта улыбающаяся женщина, которая принесла им еду, не так давно сбежала в чужую страну с дочкой и крохотной тогда внучкой от того, что в другой стране и в других условиях, творят такие как он сам. Жестоко и глупо.

Его замутило, но Ойген, положив деньги в конверт, спустился вниз и, отдав конверт, даже сумел поддержать какую-то вежливую беседу.

Потом Надира оставила его одного, и через какое-то время наверху начал жужжать пылесос, завывая в какой-то своей уникальной тональности. Ойген же так и томился на кухне, изнывая от невозможности чем-то себя занять. Работать он по-прежнему отчаянно не хотел, к прогулкам категорически не располагала погода, да и мысль о том, чтобы идти куда-то, навевала сплошное уныние. Не мешаться же под ногами Надире!

Маясь, он закрыл ноутбук и ушёл в гостиную, где, сев на диван, включил телевизор и какое-то время пялился на экран, бессмысленно переключая каналы, но так и не сумел сосредоточиться ни на одном сюжете. К тому же перекрывавшее тихий звук телевизора жужжание пылесоса ему ужасно мешало. Ойген выключил звук и прислушался к этому мерному «вж-ж-ж-ж» наверху — и тут краем глаза увидел на спинке дивана остатки чёрной шерсти, которую он, видимо, вчера не заметил. Полюбуйтесь, он даже за собой не может убрать!

Наверное, нужно было сходить на кухню, принести воды и, намочив ладони, обтереть ими сначала спинку, а потом и сидение дивана, и Ойген даже поднялся, но потом расстроенно упал обратно и откинул на спинку голову. Как же по-дурацки будет выглядеть эта его попытка — словно бы упрёк Надире в том, что она не способна всё сама убрать нормально. С таким же успехом он мог бы предложить Северусу помешать за него в котле.

Ойген знал, насколько важно для Надиры наводить в их доме порядок и чистоту, и от мысли, что он только что случайно едва не обидел её, ему стало окончательно тошно. Даже здесь он причинял людям боль…

Наверху что-то упало, и Ойген, вздрогнув, дёрнулся, и опрокинул локтем чашку со сладким чаем, которую захватил с кухни. Чай разлился по столику прозрачной коричневой лужицей и лежащий на подлокотнике дивана Базиль, с любопытством наблюдавшей за Ойгеном, поднялся, потянулся и подошёл к луже. Тщательно её обнюхал, потрогал лапой, потряс ей и вернулся на свой подлокотник вылизываться, а Ойген, оглядевшись и убедившись, что его никто не видит, вытер лужу носовым платком и сунул его в карман.

Следующие полчаса, пока Надира ходила мимо гостиной туда-сюда, он сидел на диване и усиленно изображал, что копается в телефоне. Для чего тот всё-таки пришлось включить — и Ойген с тоской смотрел на горы смс, ожидавших его ответа. И отдельно — на сообщения от Ролин. Но он не мог, он просто не мог даже открыть их, так ему было сейчас тоскливо и стыдно! Так что телефон он малодушно в конце концов выключил и просто сидел, слушая, как Надира двигает мебель и вновь утопал в чувстве стыда. Если так рассудить, он бы мог и сам, и, наверное, даже должен был всё это делать. Особенно сейчас, когда у него было навалом времени. Но тогда Надира потеряет важный для неё и всей их семьи заработок — и Ойген принесёт вред ещё и им. Наверное, в благодарность за всё то, что они для него сделали. Он просто какой-то рассадник всего плохого, заражающий всё вокруг.

Ему стало настолько тоскливо, что захотелось просто лечь и так лежать, завернувшись в плед. Он так бы и сделал, но Надира как раз добралась до гостиной — наверное, это и заставило Ойгена вспомнить упражнение, о котором ему рассказал доктор Купер… и которое он и сам отлично знал, хотя и несколько в другом виде.

Ойген тихо встал, поднявшись к себе, сел на кровать и, закрыв глаза, представил перед собой зеркало. Овальное, в ажурной кованой раме. Он вгляделся в своё отражение в нём, разглядывая позу, осанку, выражение лица… и ему всё это совсем не понравилось.

Ойген сосредоточился и постарался сконцентрироваться на ощущении своего тела, пытаясь понять, где именно чувствует наибольший дискомфорт. И подумал, что, кажется, дискомфорт ощущался везде — разве что не в волосах. Впрочем, за корни он был не до конца уверен.

А вот дальше у Ойгена ничего не получилось. Он знал, что должен сам себе, вернее, своему отражению сказать то, что его бы ободрило и утешило — но он просто не знал нужных слов. Он, правда, попытался, но его почти сразу затошнило от собственной фальши, и он, бросив это занятие, снова открыл глаза.

Первым, что он увидел, был шкаф, за дверцей которого не было сейчас сумки. И от осознания этого ему стало чуть легче.

Ойген снова спустился и прислонился плечом к косяку. Он физически не мог сейчас быть один и просто прятаться в комнате. От этого ему было почему-то намного гаже, так что он, стараясь не слишком мешаться Надире, просто болтался рядом, пока она, с упоением вытирая пыль, рассказывала ему на всё ещё не слишком хорошем английском про внучку, дочь и племянников, и это помогало на время забыться.

Когда Надира ушла, Ойген почувствовал себя вновь совсем одиноким, потерянным и никому не нужным. Ему стало холодно, и он, завернувшись в плед, взял в руки и позволил телевизору снова обрести голос.

На Энимал Плэнет показывали каких-то мохнатых шумных обезьянок с рыжим лохматым мехом и длинным хвостом. Они жили в заповеднике в какой-то жаркой стране — Ойген так и не смог до конца представить, где именно, но зато смог почти что увлечься, наблюдая за их прыжками.

День всё тянулся и тянулся, как пережёванный Драбблс, и Ойген практически целиком провёл время до возвращения Рабастана перед телевизором на диване, и только за ужином Рабастан напомнил ему о лекарстве. Чтобы впредь не забывать, упаковку они оставили на видном месте на столе, и спать Ойген ложился с обещанием самому себе заняться всё же чем-то полезным с утра.

Но, проснувшись, Ойген вновь не сумел найти себе осмысленного занятия и так же уныло слонялся весь день по дому. Правда, ему удалось на этот раз посмотреть какой-то детективный сериал — довольно дурацкий, но достаточно простой, чтобы не потерять нить.

Бессмысленность подобного времяпрепровождения сама по себе мучила Ойгена, но и заняться хоть чем-то полезным у него не было сил, да и честно сказать, желания. Зато за мастером, пришедшим в среду чинить его дверь, Ойген ходил буквально по пятам, и даже предложил ему помочь, подержать, подать и повернуть — а когда тот ушёл, Ойген снова будто завис в пустоте, и ноги сами принесли его на кухню.

Он даже подумал, не приготовить ли ему что-нибудь на обед — но в последний момент вспомнил, что ещё вчера Надира принесла им целую кастрюлю какой-то пряной баранины, и руки у него опустились. Ойген ощущал себя абсолютно никчёмным, бестолковым и не способным сделать хоть что-нибудь не то чтобы даже хорошее, просто полезное. Ведь даже готовить ему не очень-то хотелось, но что ещё он…

Ойген резко себя оборвал и вновь вспомнил про упражнения доктора Купера и некоторое время дышал, медленно вдыхая и выдыхая, выбрасывая из головы все эти бесполезные мысли. И вдруг услышал, как в ванной скребётся кот, долго, вдумчиво и с явным удовольствием. И губы Ойгена изогнулись в бледной, но всё же настоящей улыбке. Зачем-то и он, оказывается, может быть нужен — и он отважно отправился чистить кошачий лоток. И пусть с тех пор как у них поселился кот, ему ещё ни разу не довелось это делать, он в целом представлял, как действовать, и Ойген был не намерен сдаваться, даже если что-то пойдёт не так.