Изгои (джен)

Предложение, о котором он забыл, Ойген высказал Рабастану вечером, после ужина — который сам по себе вышел необычным. Началось с того, что, когда Ойген вернулся домой, он с порога почувствовал запах курицы, чеснока и лука и, войдя на кухню, остолбенел, увидев у плиты Рабастана.

— Что ты делаешь? — задал он на редкость идиотской вопрос, потому что Рабастан резал помидоры.

— Это должна быть баранина, — ответил тот оборачиваясь. — Но так тоже можно.

— Что это? — спросил Ойген, подходя и заглядывая в большую сковороду.

— Курица, чеснок, лук, фасоль и помидоры, — перечислил Рабастан — и вдруг улыбнулся, коротко и быстро. — Я умею готовить.

— Я вижу, — уже с подчёркнутым изумлением кивнул Ойген. — Где ты научился? И когда?

— Дома, — коротко ответил Рабастан, возвращаясь к помидорам. И добавил, помолчав: — Она сбежала.

— Мэри? Ох, — Ойген беззвучно рассмеялся, представив себе её реакцию и пообещал: — Я с ней поговорю. Долго ещё? — он страдальчески поглядел на рагу — от запаха есть хотелось до желудочных спазмов.

— Нет, — ответил Рабастан, и Ойген, сглотнув, отправился искать Мэри.

Она обнаружилась в гостиной за закрытой дверь: сидела и смотрела телевизор.

— Привет, — Ойген подошёл к ней, стараясь не обращать внимание на то, как сильно в комнате накурено. — Как день прошёл?

— Мне не нравится, что он тут хозяйничает, — Мэри скрестила руки на груди и сердито посмотрела на Ойгена. — Твой брат. Я пришла — а он на кухне!

— Он готовит ужин, — Ойген сел с ней рядом. — И неплохо это делает.

— Я заметила, — она нахмурилась. — Скажи ему, чтобы больше этого не делал!

— Почему? — поинтересовался Ойген.

— Потому что это мой дом! — зло и раздражённо воскликнула она. — И мне неприятно, когда непонятно кто хозяйничает на моей кухне!

— Мы с тобой, — мирно напомнил он, — разделили домашние обязанности на троих. И я взял две трети, потому что Асти тогда не был в состоянии что-либо делать. Но теперь он может, и я не вижу никаких причин ему мешать. Если тебе это не нравится — давай разделим по-другому, пополам. Иначе это попросту нечестно.

— Пусть полы моет, — буркнула она. — Или стирает пыль. И я не буду есть его еду.

— Полагаешь, он нас с тобой отравит? — очень серьёзно спросил Ойген, и Мэри растерялась.

— Нет… не знаю, — она с шумом вздохнула. — Мне просто не нравится. Я не хочу!

— Я учту на будущее, — кивнул он. — Но давай сегодня поедим втроём? Один раз. Всё равно готовить больше не из чего — не оставаться же тебе голодной.

— Я не хочу есть то, что он делал! — воскликнула она. — Мне неприятно. Ты не понимаешь! — зачастила Мэри. — Я его боюсь, он мне неприятен, но я терплю ради тебя! Но у него нет никакого права тут хозяйничать! Это мой дом, моя кухня, почему он там распоряжается? — её голос задрожал, и на глаза заблестели слёзы.

— Он просто хотел сделать нам приятное, — мягко проговорил Ойген. — Мэри, я тебя прекрасно понимаю: это сложно, терпеть в доме у себя того, кто тебе так неприятен. И я очень благодарен и ценю то, что ты это делаешь.

— Приятное, — проворчала она, смахивая слёзы. — Ничего себе. Тебе понравилось бы?

— Я не знаю, — сказал Ойген. — Но Асти действительно старается. Ему непросто — это, разумеется, тебя касаться не должно, я понимаю. Но он тоже пытается выразить тебе свою признательность. Пусть даже и неловко.

— Признательность, — Мэри, хмурясь, достала сигарету и закурила, и Ойген мужественно не отстранился, очень стараясь дышать не слишком глубоко. — Почему он вообще до сих пор тут? — спросила она, закидывая было ногу за ногу и тут же опуская её на пол. — Он прекрасно себя чувствует, раз может целыми днями пропадать в музее — и туда он, между прочим, ездит сам! И готовит вот. Он вполне может жить самостоятельно! Надо только найти ему работу — пускай снимет комнату и живёт там. У нас в кафе — где я официанткой — между прочим, сейчас как раз ищут уборщика. И даже официанта. Я могу поговорить.

— Нет, — твёрдо и спокойно сказал Ойген. — Асти работать рано. И жить одному тоже. В этом я безоговорочно верю доктору Куперу — а он пока что против.

— Да конечно! — воскликнула она, всплеснув руками. — Он тебе и не такое скажет! Да он будет годами говорить, что рано, и надо бы ещё сеансов — и побольше! Ну ты как ребёнок, честное слово, — она покачала головой.

— Я вижу результат его терапии, — возразил Ойген. — И я буду его слушать — по крайней мере, до тех пор, покуда есть прогресс.

Он хотел было добавить, что работать уборщиком или официантом Рабастан будет только если сам вдруг так решит, причём не потому, что им остро нужны деньги, но промолчал. Ей это точно не понравится — зачем её сердить ещё сильней?

— Тебе просто нравится возиться с младшим братиком, — фыркнула Мэри. — Все старшие так делают — а младшие и пользуются. Иногда всю жизнь!

— Асти старше, — возразил Ойген.

— В смысле? — Мэри словно бы с разгона наткнулась на стену.

— Асти старше меня на три года, — с тщательно скрываемым удовольствием повторил Мальсибер. — Но в нашем возрасте порой и младшему приходится ухаживать за старшим.

— Старше? — повторила Мэри — и замолчала, хмурясь и глядя прямо перед собой. Это было странно: Ойген понимал, конечно, что она могла удивиться, но что её так поразило, угадать не мог. — Я думала, ты старший, — сказала Мэри, наконец.

— Ну, внешне это сложно теперь понять, — ответил Ойген. — А по поведению, наверное, так выглядело…

— Скажи мне правду, — она даже сигарету отложила и вдруг сжала его руки. — Он ведь болен?

— Да, — ему абсолютно не понравился её вопрос. Что-то было в нём не то. — Я ведь с самого начала говорил…

— Но ведь это не депрессия, — Мэри говорила напряжённо и едва ли не… торжественно. — Он таким родился. Это какая-то психическая болезнь… паталогия. И вылечить его нельзя — ты просто не хотел меня пугать.

— С чего ты взяла? — спросил он в ответ, лихорадочно обдумывая её слова. Первый порыв — объяснить ей всё как есть — сменился мыслью о том, как можно было бы это странное заблуждение использовать.

— Я препараты видела, — сказала Мэри гордо. — В холодильнике. Инструкции читала. И я знаю, что такое депрессия! Депрессия — это когда настроение плохое, плачешь и нет сил что-то делать. А не когда человек ходит под себя, и ты ему шнурки завязываешь. Не обманывай меня, — попросила она. — Я имею право знать. Так чем он болен?

— Депрессия бывает разная, — кажется, они этот разговор уже вели. — С разными стадиями и течением.

— Скажи мне настоящий диагноз! — потребовала Мэри, и Ойген вдруг разозлился.

— Я сказал, — сказал он терпеливо. — Медкарту я тебе не покажу — права не имею. Но можешь сама у Асти попросить. У него именно депрессия, и началось это вскоре после освобождения — когда он понял, что не может рисовать. Это был тяжёлый удар, и он его не вынес. Так бывает. Это, разумеется, пройдёт, но сперва ему нужно поправиться. Одно связано с другим и закольцовывается — и чтобы этот круг порвать, нужен хороший врач и терапия.

— Да не лежат так от твоей депрессии! — воскликнула она. — Ойген, я читала в тех инструкциях…

— Хорошо, — он встал. — Давай посмотрим вместе — но после ужина. Я отчаянно хочу есть — идём?

— Я не пойду, — она немедленно надулась.

— Принести тебе сюда? — терпеливо спросил он.

— Я не буду это есть! — воскликнула она. — Сделай мне яичницу!

— Как скажешь, — согласился он — и ушёл, вернее, попытался, потому что, едва он пошёл к двери, Мэри крикнула:

— И что, ты так уйдёшь? Так просто?

— Мэри, я голоден, — он повернулся к ней. — И точно знаю, что мой брат не собирается травить нас.

— Да откуда?! — она даже вскочила. — Он же псих! Ну правда, ну не обижайся, — она подошла к нему и положила руки на плечи. — Но он правда не в себе! Откуда тебе знать, что у него там в голове? Ойген, — она погладила его по плечам, — таким, как он, гораздо лучше жить в специальных местах. Там врачи…

— Обсудим это после ужина, — он снял её ладони с плеч. — Яичницу? Прекрасно. Я поем и сделаю, — пообещал он — и ушёл, закрыв дверь за собой.

Что ж, по крайней мере, теперь было совершенно точно ясно, что её фантазию о врождённой болезни Рабастана поддерживать нельзя. Надо бы её разубедить — но как? Не к доктору же Куперу её везти — да она ему, наверное, и не поверит…

Рабастан уже ждал: стол был сервирован на троих, однако же тарелки были пусты.

— Мэри с нами есть не будет, — сообщил Ойген с порога. — Мне кажется, она тебя подозревает в чём-то недобром. Извини, — он виновато развёл руками.

Рабастан молча убрал со стола одну тарелку. Едва он задвигался, раздался звон колокольчика, и Ойген, взглядом отыскав источник звука, увидел слегка болтающийся на правой лодыжке Рабастана ошейник с колокольчиком. Положив рагу сначала Ойгену, а затем себе, он сказал:

— Я слышал.

— Наш с ней разговор? Ты подслушивал? — шутливо возмутился Ойген, и Рабастан кивнул спокойно:

— Да.

Ойген тихо фыркнул. А Рабастан, положив рагу на третью тарелку, взял её, приборы — и ушёл. Ойген, разумеется, тихо пошёл за ним — и увидел, как Рабастан, войдя в гостиную, дверь которой осталась открытой, поставил тарелку на журнальный столик перед Мэри, аккуратно положил приборы: слева вилку, справа нож, потом салфетку… а затем второй вилкой, что держал в руке, перемешал рагу в тарелке, подцепил немного и отправил себе в рот. Ойген зажал себе рот, чтоб не рассмеяться вслух, а Мэри сидела, замерев, и глядела на Рабастана во все глаза.

— Здесь нет яда, — сказал он, прожевав и проглотив. — Мне жаль, что я пугаю вас. Но вы ошибаетесь: я не сумасшедший и не причиню вам зла, — он замолчал, похоже, давая возможность Мэри как-нибудь отметить, но она молчала, и Рабастан добавил: — Ойген мне сказал, что я хожу слишком тихо, и вам это не нравится. Думаю, это поможет, — он сделал шаг назад и показал ей ошейник с колокольчиком. — Я знаю, как непросто терпеть в своём доме чужого и неприятного человека, — добавил он серьёзно. — Спасибо вам, что терпите. Я хотел бы как-нибудь отблагодарить вас.

— Ох… — к концу его маленького монолога Мэри была свекольно-красной. — И ничего я не боюсь. Он, как всегда, всё перепутал, — она немного суетливо встала и схватила со стола тарелку. — Я просто сказала, что… не важно — а он не понял и сказал какой-то бред, — она махнула свободной рукой. — Я просто покурить хотела за едой, а вам же неприятно… но пошли на кухню, — торопливо закончила она, и Ойген едва успел добежать на цыпочках до кухни и сесть за стол, когда она ворвалась туда, взбудораженная и раскрасневшаяся. И, буквально впечатав тарелку в стол, накинулась на Ойгена: — Что ты ему сказал?! Зачем?!