Изгои (джен)

Ойген подскочил и проснулся. Окно было открыто, и с улицы неприятно тянуло сыростью, и он вдохнул влажный осенний воздух, с трудом сдерживая рвущийся истерический смех. Мэри мирно спала рядом — сопела себе, уткнувшись лицом в его плечо и уронив руку ему на грудь. Сон. Это просто был сон. Бастет…

Ойген потянулся было утереть холодный пот с лица — и не сдержал стон. О да — мышцы у него болели. Нет, не так — болела, как тут говорят, каждая клетка его несчастного тела! Он, конечно, знал, что так и будет, но даже и представить себе не мог силу этой боли. Чем-то это всё напоминало последствия Круциатуса… растереть бы мышцы — он, конечно, взвоет, но зато потом станет ощутимо легче. Но не Мэри же просить… остаётся Рабастан. Может, он уже проснулся? За окном было темно, но в конце октября светает поздно, так что это ни о чём не говорило.

Кое-как поднявшись — и закусив губу, чтобы не стонать — Ойген взял свой телефон, одежду и поковылял в соседнюю комнату. Нокия любезно сообщила время: пять шестнадцать. Когда-то Рабастан примерно в это время и вставал, но тогда он был здоров...

Почти добравшись до двери его… или их с ним, Ойген уже и не знал, как правильно, спальни, он вдруг сообразил, что купленная мазь осталась в рюкзаке. Внизу. В такой же недостижимой дали, как и туалет — и чтобы всем этим воспользоваться, ему придётся преодолеть… сколько здесь ступенек? Двадцать? Он ни разу не считал — но вот сейчас такая возможность ему представится.

Ему было и смешно, и больно, и Ойген, то постанывая и охая от боли, то смеясь, добрался-таки до лестницы и начал спуск. Ступенек оказалось всего девятнадцать, и он был уверен, что их количество навечно отложится в его памяти. Мерлин, как же ему было плохо! И одновременно смешно. И ещё смешнее от подобного сочетания. Кое-как доковыляв постанывая до туалета, Ойген как никогда порадовался тому, что садиться ему не нужно. По крайней мере сейчас. А вот в коридоре за рюкзаком пришлось нагнуться — и это было… было… нет, не то, чтобы он предпочёл бы Круциатус, но тот, по крайней мере, короток. А ведь ему днём ещё надо будет добраться до работы… а сейчас — подняться по лестнице. Хотя можно и лечь спать в гостиной… впрочем, нет. Он так легко не сдастся.

Твердя себе, что от движения, на самом деле, мышцы разминаются, а значит, ему станет легче… когда-нибудь… он медленно практически пополз по лестнице, вцепляясь в перила и очень стараясь удерживаться от смеха и от стонов. Какой позор! Пара часов танцев — и он похож на древнюю развалину. Нет, нет, так невозможно жить — и, кроме прочего, он должен помнить, что теперь маггл, а их тела куда более хрупкие, и их важно держать в форме. Бастет, дай сил своему балбесу-подопечному…

Добравшись, наконец, до спальни, Ойген бросил свою одежду на стул у кровати, отвинтил крышку у тюбика и попытался выдавить мазь на ладонь, но ничего не получалось, и он далеко не сразу сообразил, в чём дело. Тюбик просто запечатан! Бастет, ну какой он идиот…

— Ты не спишь? — вопрос Рабастана заставил Ойгена подскочить от неожиданности. Развернувшись — не так быстро, как хотелось бы — он спросил:

— Ты как?

— Тело ломит, — отозвался тот. — Думаю, виноват сквош.

— А я танцевал ещё, — признался Ойген, засмеявшись и тут же страдальчески всхлипнув — потому что рёбра и живот немедленно заныли.

— С кем? — спросил Рабастан.

— Не знаю… в клубе. Представляешь, у них есть клубы, где люди просто собираются потанцевать. Мне кажется, тебе понравилось бы… не сейчас, конечно. Позже.

— Да, сейчас печенья на танцы у меня вряд ли хватит, — усмехнулся Рабастан, осторожно поднимаясь.

А Ойген похолодел и севшим голосом переспросил:

— Печенья?

— Это образ, абстракция — Рабастан, наконец, сел. — Я всё думал, как объяснить тебе.

— Мне? — Ойген с облегчением выдохнул и успокоился, и теперь опять страдал от боли.

— Нужно размять мышцы, — сказал Рабастан. — Станет легче.

— Кто первый? — спросил Ойген с затаённой надеждой таковым и стать.

— Лучше ты, — ответил Рабастан. — Ложись.

— Спасибо, — с глубочайшей признательностью отозвался Ойген, отдирая наклейку с конца тюбика. — Мне сказали, это помогает — только руки нужно будет вымыть обязательно потом, — он отдал мазь подошедшему Рабастану и, уже не сдерживая стонов, улёгся на свою кровать.

И вцепился зубами в край подушки, когда Рабастан приступил к делу. В комнате резко запахло ментолом, и Ойген рефлекторно дёрнулся, когда холодная мазь коснулась его лопатки.

Это было… больно. Настолько, что молчать у него сил не хватило, и всё, что Ойген мог — стонать в подушку.

А ещё это было восхитительно приятно. И эта смесь удовольствия и боли заставляла Ойгена не только стонать, но и смеяться, может быть, немного нервно — потому что… ну, определённо, это позволяло чуть расширить горизонты. Если захотеть, конечно. Ойген не хотел, но ощущение растекающегося по сведённым мышцам тепла было восхитительным.

И когда пытка, наконец, закончилась, он лежал некоторое время, тяжело дыша и никак не находя в себе сил пошевелиться. И чувствуя, как мазь продолжала греть — возможно, даже слишком. Впрочем, вечно так лежать, конечно, он не мог, так что Ойген всё же приподнялся кое-как и сел. Он не мог сказать, что массаж ему ощутимо помог — но, по крайней мере, стенать при каждом движении ему уже не хотелось. Только через одно.

Рабастан лёг на свою постель, и Ойген, в свою очередь, принялся методично растирать его мышцы, удивляясь, до чего хорошо помнит, как это делается. Видимо, подобное не забывается…

Когда он закончил, Рабастан сказал:

— Спасибо. Так вот, печенье, — он аккуратно перевернулся на спину и, кивнув на тумбочку, на которой Ойген прежде оставлял ему вазочку с печеньем и два стакана воды, остался лежать, глядя куда-то мимо Ойгена. — Представь, что чтобы что-то сделать, тебе нужно взять из вазочки одно печенье и съесть. Для чего-нибудь простого хватит половины или даже четверти — вот, например, чтобы открыть глаза. Ещё четверть — чтобы повернуться. Встать — уж, пожалуй, половина. Чтобы вниз спуститься — целое… ну и так далее. И оно кончается, а за ночь вазочка наполняется вновь — утром просыпаешься, и видишь, сколько его у тебя на тумбочке. И однажды оно кончилось у меня совсем, — он немного помолчал. — Надолго. Я не очень помню эти месяцы. Но ты не оставил меня, кормил, мыл, лекарства эти, — он чуть улыбнулся, — и однажды оно снова начало появляться в моей опустевшей вазочке. Но пока его там немного. Больше, чем прежде — но не так много, как, например, у тебя.

— У меня нет печенья, — улыбнулся Ойген.

— Конечно же есть, — серьёзно возразил Рабастан. — Оно есть у всех — и у тебя его, в общем, достаточно. И даже больше, чем можно предположить. И ты умеешь запасать его — но оно всё-таки конечно. Тем более, что она его тоже жрёт. Но вернёмся ко мне — я научился, кажется, его рассчитывать с тех пор, как мне стало лучше. Но пока не слишком-то хорошо. Иногда оно кончается почти внезапно: я смотрю в вазочку и вдруг понимаю, что осталось всего штуки три. Ну, или пять.

— И тогда тебе нужно домой, — проговорил Ойген.

— Да, верно, — отозвался Рабастан. — Возможно, однажды у меня его станет столько, что можно будет не считать. Или я научусь рассчитывать его количество лучше. Но пока что вот так.

— Красивый образ, — после паузы сказал Ойген.

— Мы говорили с доктором Купером об этом. Он называет это теорией ложек, но печенье лучше: его можно делить. Как ты? — спросил он без перехода.

— Лучше. Но паршиво, — Ойген очень осторожно повертел головой. — Спасибо тебе — я всерьёз раздумывал о том, как буду добираться до работы. И полагал, что не дойду А что ты такое странное сказал про то, что Мэри пожирает моё печенье? — шутливо спросил он.

— Пожирает, — серьёзно подтвердил Рабастан. — Иногда… некоторые люди могут им делиться. Редко. Руди мог. И ты. Торфинн, когда хотел. Мы с ним учились, знаешь? И… — он вдруг запнулся, — кхм… тоже мог, впрочем, не важно. Но не всегда. Но это не тот случай: она берёт его без спроса. Вообще, чаще другой человек его не даёт, а забирает. Как она. Мне кажется, ей не хватает своего. Но это её дело — я хочу уехать.

— Понимаешь, — помедлив, начал Ойген, и Рабастан его перебил:

— Да. Ты говорил, я помню. Скажи, чем я могу помочь. Ну, кроме колокольчиков.

— Не знаю, — Ойген покачал бы головой, но его шея была против. — Поможешь мне прибраться как-нибудь?

— Скажи, когда, — ответил Рабастан. — Ты будешь спать?

— Надеюсь, — Ойген поднялся, ругаясь, и так же, ворча, наконец, лёг. И едва закрыл глаза, вспомнил — и сказал: — Ты не поверишь, кто мне сейчас приснился. И что… Мне снился Трэверс. Сперва он заживо расчленил Мэри и аккуратно упаковал по коробках. Ах да, ещё задушил, изящно так, рассказывая, как лучше добраться пешком до Тэмзы… И это было настолько абсурдно и так… логично…

Рабастан странно дёрнул уголком рта.

— Давай уедем, — произнёс, помолчав, он. — Она слишком много у тебя забирает.

— Уедем, — пообещал Ойген. — Не сейчас. Чуть позже. Скажи, ты вернул назад ту книгу? С… — он запнулся, фыркнув, — фаллосами в кустах?

— В гнёздах, — поправил его Рабастан. — Пока нет. Возьмёшь почитать?

— Возьму — Ойген глубоко вздохнул — и даже это неприятно отдалось в рёбрах и, в особенности, в животе. Кажется, теперь он знал все свои мышцы. — Раз ты говоришь, это поможет… кстати, если ты проснулся — свет мне не мешает. Если хочешь — зажигай.

— Я подожду рассвета, — откликнулся Рабастан — и замолчал, и Ойген почти сразу же уснул.

Разбудил его Рабастан — и, едва Ойген начал переворачиваться с живота на бок, взвыл и тут же болезненно рассмеялся.

— Бастет… как ужасно, — стеная, на сей раз уже несколько наигранно, проговорил он, всё же развернувшись на спину и страдальчески глядя на Рабастана. — Так нельзя жить.

— Можно, — возразил Рабастан. — Но неприятно. Я приготовил для тебя завтрак.

— Спасибо, — заулыбался Ойген. — А что ты вдруг дома?

— Я решил, что ты проспишь, если тебя не разбудить, — ответил Рабастан. — Я думаю, нужно разминаться каждый день. Как в школе с квиддичем. Помнишь, как нас гоняли?

— Но не в шесть утра, — попросил Ойген. — Пожалуйста. Я уже слишком стар для этого. Но нужно, тут ты прав. Дай руку, а? — проговорил он жалобно, и губы Рабастана дрогнули в рождающейся улыбке. Он протянул руку, и, помогая всё так же картинно стонущему Ойгену подняться, спросил:

— Можно мне с тобой пойти сегодня?

— Идём, конечно, — обрадовался Ойген.

Несмотря на то, что у него болело всё, вплоть, как ему казалось, зубов, настроение у Ойгена было превосходным. Тело он в порядок приведёт, а танцы у него останутся — и, кстати…

— Я не стал сообщать Мэри о том, как провёл вечер, — сказал он за завтраком. — Честно говоря, я устал от её обид — и опыт мне подсказывает, что она снова найдёт тот столб, к которому меня бы приревновать.

Рабастан вдруг хмыкнул.

— Ты словно женат. У тебя уже и секреты от жены.

— Кто бы мне сказал, что я однажды буду жить так — я бы не поверил, — засмеялся Ойген. — Как всё это глупо… да и жалко, честно говоря. Но я устал ссориться. Ты сохранишь секрет?

— Между братом и его женой я всегда выберу первого, — усмехнулся Рабастан. — Надеюсь, ты всё-таки не станешь тянуть с разводом.