Изгои (джен)

Народу в галерее Тейт, куда привёл Ойгена Рабастан, было довольно много, однако сам он словно бы никого не замечал. Они с Ойгеном переходили от картины к картине, и Рабастан показывал и на удивление спокойно и подробно объяснял, почему одна и та же деталь может выглядеть совсем по-разному в разном окружении, и когда не имеет смысла менять только что-нибудь одно — а когда, напротив, достаточно изменить буквально какую-нибудь мелочь, и картина будет восприниматься совсем иначе, а образ обретёт новые смыслы.

— К примеру, — говорил он, — на первый взгляд, работы прерафаэлитов могут показаться очень похожими на полотна мастеров эпохи Возрождения. Но их очень легко различить. Обрати внимание на цвета. Они насыщеннее и ярче. Они сохранились лучше, и сами краски уже другие. Видно, что их писали не в пятнадцатом веке, а лет на четыреста позже.

— Ну, по стилю тоже видно, — возразил неловко Ойген — и получил в ответ:

— Это тебе видно — тебе это объясняли. Для непосвящённого они могут показаться схожими. Смотри…

Они были так красивы, изображённые на этих картинах женщины! Да и мужчины, впрочем, от них не отставали. И хотя в их облике и вправду было что-то, что Ойген для себя определял как «возрожденческое», стоило всмотреться в их черты чуть-чуть внимательней, как становилось очевидно, что эти люди были из другого времени — так же, как и те, кто их запечатлел. Не те лица, не те позы… всё не то. Но как прекрасно!

— …я читал, — говорил Рабастан, когда они остановились у полотна, на котором была изображена дама с гранатом, — что Россетти обрывал разговор, если в комнату входила женщина с красивыми волосами. Не важно, о чём шла беседа — если он видел эти волосы, — он указал на действительно роскошные коричневато-красные локоны, украшавшие женщину на картине, — Россетти просто выпадал их разговора и беседовать хотел лишь с ней. И это очень видно здесь… но давай посмотрим на детали. Смотри, как отзеркаливает форму волос плющ — и как подчёркивает их и дополняет композицию.

— Да, вижу, — кивнул Ойген. Эта женщина вызывала в нём смутную, но сильную тревогу, но не признать, что она действительно прекрасна, он не мог.

— Теперь взгляни на губы и гранат, — продолжил Рабастан. — Эти призывные алые губы. Они перекликаются с алой плотью граната в том месте, где Прозерпина успела его укусить… и обрати внимание на форму, — он чуть усмехнулся и сделал крохотную паузу, — укуса. На что он похож? — Ойген хмыкнул, и Рабастан кивнул. — Чувствуешь вкус граната на языке? Без этого их сочетания такого бы не вышло.

Ойген слушал его так внимательно, что не сразу обратил внимание, что слушает он не один: рядом с ними постепенно начали собираться люди. Рабастан на них внимания не обращал, Ойгену компания внимательных слушателей тоже не мешала, и под конец они так и ходили довольно большой группой — а когда Рабастан спросил:

— Я думаю, достаточно? — и его начали благодарить, он с некоторым удивлением оглядел собравшихся и уточнил: — Вам было интересно?

— Вы замечательно рассказывали! Я столько нового узнала, — сказала женщина средних лет с длинными распущенными волосами, одетая во что-то мешковато-стильное.

— Пожалуйста, — вежливо сказал Рабастан, раскланялся — и быстро пошёл к выходу.

— Это было очень здорово, — сказал Ойген, догоняя его. — Ты от них сбежал или домой?

— Я не хочу с ними общаться, — ответил Рабастан. — Хотя это досадно: я собирался поработать здесь ещё, но, полагаю, это лучше сделать завтра.

— А я, пожалуй, пройдусь и посмотрю всё ещё раз, — подумав, сказал Ойген. — Для закрепления и лучшего запоминания… конечно, если я тебе не нужен.

— Да, иди, — кивнул Рабастан и ушёл — а Ойген вернулся к началу их экскурсии и медленно пошёл тем же маршрутом, разглядывая прекрасных дам неподвижно, застывших в рамах, вспоминая объяснения Рабастана и стараясь самостоятельно отыскать детали, на которых держится композиция. Ему нужно было уложить всё это в голове самостоятельно, и для этого ему хотелось тишины — не такое особенное желание для музея. И поэтому, когда в очередной зал вдруг вошла группа пусть и вполголоса, но всё-таки переговаривающихся школьников, он в раздражении обернулся — и буквально окаменел и онемел, увидев сопровождающую их леди, скорее всего являвшуюся учительницей.

На несколько ударов сердца Ойген поверил в то, что банально сошёл с ума — потому что она просто не могла оказаться той, кем выглядела. Леди же, меж тем, успокоила подростков и, подведя их к одной из картин, начала рассказывать им о шекспировских образах у Россети — и Ойген чувствовал, как кружится его голова от её интонаций и внутренней дрожи знакомых жестов. Не могло быть такого совпадения, просто не могло! Да, конечно, говорят, что существуют двойники, и он сам верил в их существование, но когда он слушал её речь, когда видел, как она держит в руках схему музея и как ей указывает на картину, он с каждой секундой всё больше убеждался, что не ошибается. Не может ошибаться.

Но и её здесь тоже не могло быть! Её даже не судили — да и нечего ей было предъявить… разве что за это время что-нибудь случилось? Но он просто не мог вообразить, что могло произойти такого, что бы привело её сюда в подобном качестве. А главное, даже если бы её постигла та же участь, что и их с Рабастаном, как она могла бы стать учителем? Хотя, может быть, она просто… просто ведёт экскурсию?

Он, наверное, так пристально и неприлично пялился, что дети, наконец, это заметили — и зашушукались, а потом та леди сказала вдруг:

— Я вижу, что Офелия интереса и вам. Присоединяйтесь к нам, если желаете.

— Что? — переспросил он севшим голосом. — Вы мне?

— Вам, — она чуть улыбнулась, но её голубые глаза смотрели строго. — Мне кажется, вы слушаете куда внимательнее тех, кому мои слова предназначаются, — она бросила взгляд на подростков, и те возбуждённо зашумели, но быстро успокоились, когда она требовательно подняла руку ладонью вверх.

— Вы замечательно рассказываете, — медленно проговорил Ойген, подходя ближе. — Я… к сожалению, я плохо знаю м… литературу.

— Что ж, продолжим, — она кивнула ему — и вернулась к жизни при датском дворе и несчастной утопленнице. А он слушал, смотрел — и не понимал, что происходит. Она его не узнала. Он был в этом абсолютно убеждён — ну не могла она сыграть так, даже она не могла! Значит, у неё отняли память? Но откуда она тогда знает то, о чём рассказывает? Выучила? За… какое время? Вряд ли… Что тогда произошло с ней и что она здесь делает? Или это, всё же, совпадение?

Между тем, они подошли к другой картине, а потом ещё к одной, и Ойген начал успокаиваться. Метка на его руке не появилась — та, что должна была возникнуть в случае запрещённого контакта с волшебником или кем-то из его бывших товарищей. Он проверил — нет, левое предплечье, куда, кажется, с некоторой издёвкой её поставили, оставалось чистым, если можно было так сказать об испорченной уродливым шрамом коже. И хотя вроде бы этот факт свидетельствовал в пользу двойника, Ойген, тем не менее, вполне уверился, что ничего не перепутал, и что перед ним действительно она — и он думать ни о чём не мог, кроме как о том, что с ней произошло и почему она здесь оказалась.

Время, меж тем, шло, и Ойген, понимая, что ему уже нужно уходить, если он не хочет опоздать, решился и написал Эмили, которую он должен был сменить: «Привет! Мне очень нужно опоздать на пару часов. Ты не можешь задержаться? За двойную оплату? Ойген» — и тут же получил ответ: «За двойную могу. Даже на три. Но не больше! Э.» «Три часа, двойной тариф. Спасибо! Ты лучшая! О.» — — написал он и вновь сосредоточился на этой невероятной, немыслимой в этом музее леди… Нарциссе Да, она — он узнал эти жесты и эту мимику, он узнавал даже некоторые особенности в построении фраз, всегда оживлявшие её речь. Это наверняка была она — и он не понимал, как это может быть. Возможно, память всё же с ним играет? Он так тосковал по потерянному миру, что, возможно, она решила подшутить над ним? А на самом деле эта женщина просто очень похожа…

— Что ж, на этом на сегодня всё, — сказала вдруг она, и Ойген ощутил острейшее разочарование. Нет, он не может просто отпустить её! Никак! — Если вы хотите, можете погулять по залам и посмотреть, — добавила она, но подростки, кажется, желания подобного не обнаруживали.

— А можно, мы пойдём, мисс Ходжесс? — спросила крупная чернокожая девица, выглядящая немного старше остальных. — Нам ещё уроки делать.

— Да, на завтра! — поддержал её такой же чёрный парень в яркой толстовке.

— Мы доедем сами, — подхватил ещё один чернокожий подросток.

— Хорошо, — поколебавшись, согласилась женщина — и подростков словно ветром сдуло. — Дети, — сказала она, чуть улыбнувшись Ойгену. — Мне кажется, я немного увлеклась, и они устали.

— По-моему, это было очень увлекательно, — возразил он. И осторожно предложил: — Вы бы не хотели выпить чая? Или кофе, может быть. Здесь есть кафе.

— Пожалуй, — ответила она, подумав, — в самом деле, чай будет кстати. Я Хизер, — она протянула ему руку, и он, совершенно позабыв о том, что здесь это давно не принято, машинально склонился, символически поцеловав воздух над её тонкими пальцами. А когда выпрямился, увидел удивлённый и чуть смеющийся взгляд.

— Я Ойген, — сказал он, пытаясь осознать услышанное. Хизер. Ей сменили даже имя? Почему? «Нарцисса» — имя куда более распространённое у магглов, чем, к примеру, Рабастан. Зачем менять ещё и имя? Или… или это фамилия?

Её взгляд на мгновенье стал серьёзным, словно бы она то ли сосредоточилась, то ли попыталась что-то вспомнить, но затем она спросила:

— А вы что здесь делали? Турист?

— Я не похож на знатока искусства, да? — шутливо спросил нет, и она, ни капли не смутившись, ответила:

— Нет. Почему-то нет. Простите, если я ошиблась.

— Вы отчасти угадали, — не стал он обманывать. — Я мало во всём этом понимаю — мы здесь были с братом. Он художник — и объяснял мне некоторые вещи, связанные с композицией. Я сайты делаю — а он пытается мне втолковать, что что фиолетовые буквы на зелёном фоне — это преступление против хорошего вкуса.

— Не всегда, — возразила она… Хизер. Или же Нарцисса? — Ваш брат весьма консервативен — на самом деле, фиолетовый с зелёным вполне можно сочетать. Я вам даже приведу пример… пойдёмте, — предложила она — и они двинулись по залам. И то, как она шла, её походка, манера держаться — всё, всё кричало о том, что Ойген не ошибся. Но она же не узнала его! Или… или она слишком хорошо собой владеет. Хотя метка… метка, оставленная ему Министерством на левом предплечье, не среагировала, не так ли? Впрочем… впрочем, если она больше не волшебница, лихорадочно соображал он, и Метку не носила, и осуждена, по-видимому, за что-то другое — вот поэтому-то чары не дали о себе знать.. Но за что? Что такого могла сделать Нарцисса, чтобы оказаться здесь? Вот так? И если отбросить мысли о том, что она сознательно его не узнала, лишённой памяти? Чего бы он не отдал сейчас, чтоб почувствовать, говорит ли она правду — но он был лишён этой способности! Лишён…

Тем временем, Нарцисса подвела его к большому пейзажу с лавандовыми полями и сказала:

— Как видите, природа себе это позволяет. Всё дело в оттенках и нюансах — их сложно соединить изысканно и гармонично, но вполне возможно.

— Вы правы, — проговорил он задумчиво. И добавил вроде ненавязчиво, крайне внимательно за нею наблюдая: — Рабастан тоже говорил что-то подобное…

Показалось ли ему, но её ресницы на миг дрогнули при этом имени — и она заметила:

— Какое необычное имя у вашего брата.

— Да, его отец был… фантазёром, — сказал Ойген. Нет… Нет, всё же нет — она смотрела очень спокойно. Он всё-таки ошибся? — Я вам очень благодарен за пример, — добавил он. — Возможно, вы позволите теперь угостить вас чаем?

— Что ж, пойдёмте, — поколебавшись, она всё же согласилась — и они, следуя стрелкам, направились к выходу, беседуя о разнообразии цветовых сочетаний и о том, как часто то, что прекрасно выглядит в природе, приобретает необъяснимо пошлый вид при любой попытке воспроизвести его искусственно.

— Могу ли я предположить, что вы — учительница? — спросил он, когда они сели за столик с чаем и шоколадными пирожными. — И спросить — в случае, если моё предположение верно — что вы преподаёте?

— Верно, — она улыбнулась. — Как ни странно, я преподаю английский язык.

— Но тогда что вы здесь делали? — шутливо удивился он. — Мне не показалось, что вы обсуждали здесь грамматику.

— Я полагаю, — ответила она, — что расширение кругозора полезно. И если мне удастся пробудить в них интерес к нашей культуре, им это поможет больше любых грамматических правил. Теперь, по крайней мере, они знают, что такое раф и что крахмал можно не только есть, и почему вилки однажды стали популярны.

— Вилки? — переспросил он, и она улыбнулась весело:

— Да, вилки. Попробуйте в таком воротнике донести до рта ложку, ничего не расплескав. Всегда восхищалась стойкостью дам в Елизаветинскую эпоху.

Ойген состроил глубокомысленно-задумчивую гримасу, и его собеседница опять заулыбалась.

— В самом деле, неудобно, — признал он и заметил: — ученикам с вами повезло.

— Они — те, кто был здесь сегодня — совсем неглупые, — ответила она. — Но, к сожалению, мало кого действительно интересует их образование. Включая их самих. Но, впрочем, бывает и намного хуже — в прошлой школе, в которой я работала, эти дети были бы, пожалуй, звёздами.

— А где вы работали? — конечно же, спросил он.

— В Эрите, — её ответ ничего ему не дал, но вот то, что она сказала дальше… — Я там проработала двенадцать лет и знаю, о чём говорю.

Двенадцать лет?

Этими словами она разбила в прах его теорию, и Ойген, не сдержавшись, переспросил:

— Двенадцать лет?

— И это была не самая плохая школа в моей жизни, — она рассмеялась, и он понял, что ничего не понимает — потому что этот смех он знал, он точно его знал!

Но ведь так же не могло быть?