Изгои (джен)

Юркнув в комнату отдыха, Ойген достал из рюкзака джемпер и надел его под пиджак. А потом подумав, снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, оставшись вполне довольным: пусть теперь он смотрелся немного провинциально, зато ему было тепло.

Уже выходя в зал, он увидел Лаванду Мэшем, которая едва не столкнулась в дверях с Рабастаном. В первый момент она немного смутилась, а затем радостно с ним поздоровалась, а потом, заметив омелу, висящую прямо над ними, весело указала на неё Рабастану и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в гладко выбритую по случаю праздника щёку. И тот, к удивлению Ойгена, улыбнулся и ответил тем же, мягко прикоснувшись губами к её щеке и указав на шедшего к ним Ойгена.

— С Рождеством! — воскликнула она, почти подбежав к нему и поцеловав — от неё пахло какими-то сладкими и тёплыми духами.

— Омела там, — улыбаясь, возразил Ойген, впрочем, тоже её целуя. — С Рождеством.

— А мы уезжаем, — сказала она, — до пятницы. И я зашла поздравить вас, — она вытащила из своего рюкзака обёрнутую бело-красно-зелёной бумагой коробку и вложила ему в руки. — Счастливого Рождества вам!

— Спасибо, — Ойген широко заулыбался. — А я вас не ждал сегодня, — покаянно сказал он. — И не захватил подарок.

— Ой, ну вы же ведь придёте к нам в субботу? Двадцать девятого? — спросила она и добавила, обращаясь к Рабастану: — И вы. Приходите! Вы же обещали!

— Благодарю вас, — очень любезно ответил Рабастан. — К сожалению, пока что я не знаю своих планов на тот день и не уверен, что смогу…

— А я буду, — мягко вмешался Ойген, убирая довольно тяжёлую коробку в рюкзак. — С радостью! У вас чудесный дом. Простите его: у Асти много планов, и он их никогда не помнит.

— Приходите, — повторила Лаванда. — Мама мне велела непременно передать вам, что мы все вас ждём. Будет очень весело, и будут игры и призы.

— Я очень люблю призы и игры, — заверил её Ойген. — Вы простите нас: мы собирались на службу, и нам не хочется опоздать.

— Конечно, ой… я только на минуту забежала, — закивала Лаванда.

Они вышли вместе и, попрощавшись, разошлись в разные стороны, и Ойген с Рабастаном двинулись в сторону церкви.

— Я вообще не помню, когда был в последний раз на службе, — признался Рабастан. — В детстве в Бретани нас водили… и потом я уже сам ходил, когда учился рисовать. Помню запах свечей… но совсем не помню службу.

— Всё очень просто, — заметил Ойген. — Повторяй всё за другими. Я бы предложил сесть сзади, но если хочешь…

— Да, отлично, — кивнул Рабастан.

Дальше они пошли молча, и Ойген думал, что, если бы сейчас внезапно пошёл снег, это было бы очень уместно. Дома и даже кое-где деревья вокруг светились праздничной иллюминацией, за многими окнами виднелись наряженные ёлки, и в воздухе витало то неуловимо праздничное настроение, что заставляет ощущать лёгкость и беспричинно улыбаться, и льющийся со всех сторон колокольный звон лишь его усиливал.

Народу в церкви было много — впрочем, праздник же. Спинки скамей были перевиты серебряной и зелёной мишурой, а у алтаря стояла большая ваза с наряженными еловыми ветвями, и ими же был украшен большой вертеп с пустыми пока яслями. Ойген и Рабастан сели с краю и недалеко от входа: они практически опоздали, и когда они вошли, церковь уже была заполнена.

Ойген смотрел на полузабытое действо и вслушивался в почти совсем позабытые им слова: «Ночь тиха, ночь свята, озарилась высота. Светлый ангел летит с небес, пастухам он приносит весть», и в какой-то момент почувствовал, как исчезает время, и как он растворяется в происходящем. Ему казалось, что он слышит не только сильный голос отца Ансельма и чистое пение хора, но и тихое потрескивание свечей, и дыхание сидящих в церкви прихожан, и даже едва ли не шум ветра там, снаружи, и ему, наконец-то, было свободно и тепло. И когда все в очередной раз опустились на колени, Ойген, преклонив их и сложив ладони у груди, представил вдруг ту самую звезду, светящую сейчас над Вифлиемом, и взмолился так же горячо и жарко, как когда-то уже просил здесь, чтобы вся эта становящаяся всё более тяжёлой и запутанной ситуация с Мэри побыстрее разрешилась. Ничего он больше не желал сейчас, как только развязаться с этим — и больше никогда и ни за что не делать ничего подобного. С него достаточно, он выучил урок! Он даже был готов как-то расплатиться за свободу — чем дальше, тем отчётливей ему казалось, что он словно бы попал в силок и чем больше бьётся, тем сильней петлю затягивает. Пожалуйста, пусть всё это разрешится, и они с Рабастаном уйдут, уедут — и пусть Мэри об Ойгене вообще забудет!

Как ни странно, служба показалась Ойгену совсем короткой — и когда она закончилась, и прихожане начали подходить к причастию, он с удивлением обнаружил, что уже почти что половина третьего. И в тот же миг осознал, насколько голоден — потому что о бутербродах он забыл, конечно… а ещё он так и не разметил ролик на сайте.

— Скажи, — он посмотрел на очень задумчивого Рабастана, — насколько сильно ты рассердишься, если я попрошу тебя сделать небольшой круг и зайти в кафе? То, что у дома, разумеется. Я не успел твой ролик выложить — зато Марк наложил на него музыку. Из дома мне работать не даст Мэри — и ну не сегодня же с ней ссориться.

— Я не догадался взять с собой поесть, — отозвался Рабастан — и тут же подавил зевок. — Но сомневаюсь, что умру в ближайший час от голода. Давай зайдём, конечно.

— У меня есть бутерброды, — вспомнил Ойген. — Я о них забыл… сейчас уйдём, и я достану. Давай только подойдём и поздороваемся с отцом Ансельмом?

— Пойдём, — Рабастан был по-прежнему чрезвычайно задумчив, и отвечал не сразу, а после короткой паузы — словно нет, не заставлял себя, а не сразу сосредотачивался. Ойгену было чрезвычайно любопытно, о чём именно он думает, но вопрос бы прозвучал неловко, и он лишь понадеялся, что Рабастан расскажет — может быть, потом.

Они начали продвигаться к алтарю, дожидаясь, покуда все пройдут причастие, когда к ним подошли Уолши — и какое-то время они жали друг другу руки, обнимались, поздравляли и беседовали о приличной случаю ерунде вроде погоды, праздников и тому подобных вещах. Рабастан был на удивление общителен и мил, и Ойген, улучив подходящий момент, упомянул про его ролик, посетовав, что его не на чем здесь показать — а так бы…

— Если бы он вам понравился, — сказал Ойген, — можно было бы разместить его на сайте. Совсем недорого.

— Рассчитываешь на то, что в такой день о делах никто не говорит? — подмигнул ему Уолш.

— Тем более, в церкви, — понимающе кивнул Ойген.

— Стой тут, — велел Уолш и ушёл куда-то, и Ойген почти сразу потерял его из вида, отвлёкшись на разговор с одной из его многочисленных родственниц. — Так-так, — услышал он минут, наверное, через пятнадцать. — Стоило мне отойти — и ты уже любезничаешь с молодым красавцем, — поцокав языком, заявил Уолш, вернувшись незаметно в тот момент, когда Ойген обсуждал с его супругой рецепт пряного клюквенного соуса. — Пожалуй, я его уволю.

— Мы обсуждали соус, дорогой, — с наигранным упрёком заметила она.

— Так это называется теперь, да? — Уолш не менее наигранно нахмурился, а потом, благодушно рассмеявшись, велел и Ойгену, и Рабастану: — Идите-ка за мной. Посмотрим, что у вас там.

Лавируя в толпе, они прошли уже хорошо знакомым Ойгену путём, в левый неф, а затем, поднявшись по скрытой за небольшой дверью лестницей, оказались в довольно просторной и холодной сейчас комнате, вобравшей в себя одновременно сакральное таинство задних церковных комнат и повседневное офисное удобство. Посреди комнаты стоял большой стол, на котором красовался весьма внушительных размеров монитор, а под столом тихо жужжал и мигал огоньками системный блок.

— Показывай, — велел Уолш.

Пока Ойген вставлял диск и искал нужный файл, Рабастан стоял почти что рядом с ним, а когда вместе с первыми кадрами зазвучала музыка, он вздрогнул и немного отступил назад — словно сам не ожидал такого. И Ойген занервничал — может быть, он поспешил, и не нужно было всё это устраивать сейчас? Рабастан и так не спал всю ночь, и прежде никому здесь свои работы не показывал… но, впрочем, переживать было уже поздно — оставалось лишь надеяться, что ничем дурным это не кончится.

Когда кристалл повис на ёлке, а утконос счастливо вздохнул и склонил голову на бок, а падающие снежинки сложились в надпись «Счастливого Рождества!», и ролик закончился, в комнате мучительную секунду или две висела тишина. А потом Уолш повернулся, поглядел на бледного Рабастана и спросил:

— И сколько вы хотите за права?

— Права на сам ролик не продаются, — быстро сказал Ойген. — Только возможность разместить на сайте. Эксклюзивно.

— Ты быстро учишься, — Уолш ткнул пальцем в его сторону, и Ойген слегка раскланялся. — Давайте так: сейчас я дам полтинник, и ещё добавлю ещё фунтов двадцать, если сделаете, скажем, пару рождественских баннеров с логотипом кафе. У нас впереди как раз святки.

— По двадцать фунтов за два отличных флеш-баннера баннера с раскадровкой? — уточнил Ойген и спросил, посмотрев на Рабастана: — Что скажешь?

— Я согласен, — кивнул тот.

— По двадцать фунтов?! — картинно возмутился Уолш. — Ты пользуешься тем, что ни один приличный христианин не будет сейчас торговаться!

— Мы можем отложить этот разговор, — мирно предложил Ойген. — Скажем, до четверга.

— Мы должны были вести его двенадцать часов назад! — возмутился Уолш.

— Двенадцать часов назад ролик ещё не был озвучен, — возразил Ойген. — Он совсем свежий — только сделан.

— За что мне это?! — возопил Уолш, и Ойген очень постарался удержать серьёзное выражение лица. — Я тебя, можно сказать, впустил в свой дом, — принялся перечислять он, — я дал тебе заработок и выучил профессии — и что я слышу?! По двадцать фунтов за баннер!

— Художнику ведь тоже нужно что-то есть, — примирительно проговорил Ойген. — Тем более, в такую ночь.

— Ну, только ради светлой ночи, — горестно проговорил Уолш, по которому было видно, какое удовольствие доставляет ему весь этот разговор. — Но разместить его нужно сейчас! Чтобы с утра он уже был там! — потребовал он категорично. — А баннеры отправить к рекламным площадкам к середине дня, список ты знаешь. Дай Бог, они тогда появятся к вечеру.

— Мы зайдём на обратной дороге в кафе, — пообещал Ойген.

— Можно подумать, у меня с собой всегда есть пятьдесят фунтов, — проворчал Уолш, доставая свой бумажник и извлекая оттуда две двадцатки. Потом посмотрел в него немного, подумал — и вынул третью. — А это вам обоим, — торжественно сказал он, кладя на стол купюры. — С Рождеством! — закончил он очень довольно.

— Спасибо! — Ойген просиял и тут же вытащил из рюкзака несколько печений в виде оленя. — А это вам. От нас.

— Спасибо, — Уолш сгрёб их одним движением и положил в карман.

— Благодарю вас, — Рабастан забрал купюры со стола и протянул Уолшу руку.

— Я бы на вашем месте сделал серию, — заметил тот, пожимая её. — Весёленький зверёк. Я думаю, он может выстрелить, — он посмотрел на Рабастана пристально и остро.

— Я рад, что вам понравилось, — любезно сказал Рабастан, склоняя голову, и Уолш, хмыкнув, заявил:

— Всё! Идёмте! Я днём загляну на сайт, — предупредил он.

Когда Ойген с Рабастаном вышли из церкви, был уже четвёртый час. Ойген вытащил из рюкзака несколько помявшиеся сэндвичи и, отдав один Рабастану, с наслаждением вгрызся в свой.

— Поедем? — спросил он Рабастана. — Здесь есть ночной автобус — по идее, мы как раз успеем, если я верно помню расписание. Или пройдёмся?

— Давай поедем, — Рабастан зевнул. — Хорошая была идея пойти на службу — но я устал.

— Иди тогда сразу домой, — тут же предложил Ойген. — А зайду в кафе, а потом за Мэри.

— Мне не кажется удачной мысль ходить в одиночку ночью по нашему району, — возразил Рабастан и тоже откусил кусок от сэндвича. — Не у всех же Рождество.

— Да уж, — Ойген усмехнулся и, поёжившись, потому что, хотя ночь была не слишком холодна, ему было зябко. — Вот и остановка — и, по-моему, идёт наш автобус. Едем.