Изгои (джен)

Какой странный опыт, думал Ойген, идя к подземке. Перед выходом Мэри развела ему ещё один пакетик Лемсипа, и ещё шесть штук дала с собой — всё, что было. Он не стал отказываться: это было даже больше кстати, чем еда. С которой ему тоже повезло: картошка оказалась отварной — а значит, её можно будет дать и Рабастану: доктор Купер очень не советовал кормить его жареным, острым, жирным и солёным. Ойген не кормил, естественно, и сейчас раздумывал, может ли он дать ему свинину, тщательно обрезав жир. Наверно, может? Небольшой кусочек. Чувствовал себя он, как ни странно, сносно: помог то ли Лемсип, то ли секс. Который вышел быстрым и сумбурным — ну а каким он мог ещё быть в помещении, где невозможно повернуться, не задев чего-нибудь, где даже на пол не улечься толком, потому что того пола — пятачок в четыре фута на два. Да уж, в таких условиях ему точно никогда и никого любить не доводилось. Даже в школе его никогда не привлекали кладовки.

Впрочем, до секса в классическом смысле этого слова у них не дошло: всё произошло так быстро и спонтанно, что идти за рюкзаком, в котором Ойген уже, наверно, пару месяцев таскал с собой пачку хороших дорогих презервативов (потому что даже мысль о возможных детях вызывала у него холодный пот и дрожь), было неуместно, а рисковать Мальсибер категорически не собирался. Но Мери, кажется, была не в претензии — он, конечно, не мог теперь утверждать подобное с полной уверенностью, но если она не соврала и не сыграла, то он, кажется, всё сделал правильно. До чего же это было тяжело и неприятно, никак не ощущать партнёра! Но хоть пальцы, как говорится, помнили… Вот, наверно, почему он ни о чём подобном даже и не вспоминал, решил Мальсибер. Секс без ощущения партнёра — всё равно что онанизм, только много суетливей. Но теперь назад дороги нет — только вперёд… он ведь хотел этого? Ну, или, по крайней мере, считал нужным.

Ужинать этим вечером он сел вместе с Рабастаном. Ойген теперь часто делал так, устраиваясь рядом с ним с тарелкой и кормя его с той же вилки, которой ел и сам, просто выбирая кусочки для него получше, поменьше и помягче. И, привычно пересказывая Рабастану всё, что с ним случилось за день, признался:

— Асти, я боюсь. Сам знаю, насколько это глупо, но боюсь. Даже не отказа, а самой беседы. Я, конечно, почитал про тюрьмы и ИРА — но что делать, если он окажется их, скажем так, деятельным сторонником, не представляю. Если он поймёт, что я лгу, мне придётся вспомнить всё, чему нас учил Долохов. Но если всё получится, — он улыбнулся и аккуратно стёр каплю сока, поползшую по с губ на бороду Рабастана, — станет легче. И, надеюсь, получится купить нормальные лекарства… хотя бы часть. Я постараюсь завтра.

Стараться, впрочем, как оказалось, не пришлось. Партрик Уолш, оказавшийся невысоким плотным господином лет пятидесяти, с круглым брюшком и уже весьма заметной среди буйных кудрей лысиной, мало интересовался прошлым Ойгена — в отличие от настоящего.

— Что-то не похож ты на ирландца, — сказал он, барабаня толстыми, покрытыми жёсткими чёрными волосами пальцами по столешнице. На нём была красно-белая рубашка с закатанными до половины предплечья рукавами и расстёгнутый джинсовый жилет — наряд вполне типичный для местных модников.

— Мать похожа, — коротко ответил Ойген.

— А ты, значит, в отца, — то ли спросил, то ли констатировал Уолш, и Мальсибер в ответ только плечом дёрнул — очень выразительно. — Бывает, — видимо, ответ устроил Уолша. — А за что сидел?

— Адвокат плохой, — Мальсибер вновь пожал плечами. Сейчас он смотрел на Уолша тяжело и мрачно — и, надо сказать, давалось ему это безо всякого труда. — Не повезло.

— Адвокат? — уточнил Уолш с усмешкой.

— Ага, — Мальсибер чуть кивнул.

— Беда, — покачал головой Уолш. — Насколько плохой? — участливо уточнил он.

— Да лет на семнадцать, — Мальсибер скривил рот.

— Прилично, — заметил Уолш. — А что так?

— Да кто там разбирался? — ответил вопросом на вопрос Мальсибер. — Не повезло. Не там гулял.

— И адвокат плохой, — Уолш понимающе кивнул.

— Плохой, — подтвердил Мальсибер.

— Ну, это в прошлом, — практически пообещал Уолш. — Работу ищешь, значит?

— Ищу, — подтвердил Мальсибер. — Мэри сказала, у вас есть.

— Ну, как не помочь земляку, — Уолш осклабился. — Давай попробуем. Сперва на две недели — а ежели сойдёмся… Мэри-то про вас прямо песни пела сладкие, — его глубоко сидящие глаза блеснули масляно, и Ойген не стал его разочаровывать, ответив соответствующей улыбкой. — Два дня через два, с полудня до восьми. Мы тут открыты круглосуточно, — добавил он. — Мужчин я чаще ставлю на ночь, но пока они у нас укомплектованы.

— Необычное у вас расписание, — заметил так небрежно, как только сумел, Мальсибер.

— Девочкам с утра удобно, — пожал мистер Уолш плечами. — Детей забрать из школы, мужа накормить в обед… и пробок нет. В четыре-то утра, — он хохотнул. — Шесть с половиной фунтов в час. Устроит?

— Я могу взять больше смен? — тут же спросил Мальсибер. Потому что если он будет работать два дня через два, денег ему ни на что не хватит. Хотя можно ведь остаться и курьером свободные дни… а что. Это вполне возможно — он знал, так многие работали.

— Посмотрим, — ответил мистер Уолш уклончиво. — Милли эту неделю доработает — и выйдешь в воскресенье. Поглядим, — повторил он — и протянул, прощаясь, руку. А потом добавил, протягивая ему какую-то листовку: — И заходи к нам. Будем рады.

Мальсибер благодарно кивнул — и замер, глянув на листовку. Католическая церковь святого Антония Падуанского. Лондон, Энтони роад, 56.

Антоний Падуанский.

Бабка Ойгена по материнской линии была из Падуи — и он отлично знал и город, и историю святого этого он тоже знал прекрасно, и посвящённую ему базилику…

— Спасибо, — тихо сказал Ойген, аккуратно складывая листовку и очень стараясь, чтобы его руки не тряслись.

— Ты же ведь католик? — с внезапным подозрением спросил Уолш.

— Сложный вопрос, — ответил Ойген. — У нас с богом… непростые отношения сейчас. Но всё равно спасибо.

— Заходи, — повторил Уолш, похлопав его по предплечью.

Ойген коротко кивнул и, попрощавшись, вышел — и, едва оказавшись за дверью, сперва прислонился было спиной к стене, а потом и соскользнул по ней и сел на пол, зажмурившись и закрыв лицо руками. Листовка, что лежала сейчас в его кармане, буквально взорвала ту стену, что он возводил между собой и прошлым, и те воспоминания, которых он бежал, обрушились на него почти с такой же силой, как тогда, на Чаринг-Кросс-роуд.

Тогда была предрождественская неделя — горячее время для курьеров. Доставок было много, и одна из них пришлась в тот день на Чаринг-Кросс-роуд — и Мальсибер приехал туда утром, доставив длинную и узкую коробку одной из первых, благо дом стоял неподалёку от станции метро, название которой, Лестер-сквер, показалось ему символичным. Следующий адрес был на той же улице, и Мальсибер, отдав маленькую лёгкую коробочку, почти бежал к метро — когда вдруг понял, что он знает это место.

Знал когда-то.

Потому что где-то здесь располагался вход в «Дырявый котёл» — которого он просто не увидел.

А это значило, что на него подействовали магглоотталкивающие чары.

Понимание того, что следовало из этого простого факта, Ойгена тогда буквально уничтожило. Он тогда зашёл в Сент-Мартин-ин-зе-филдс — не помолиться, разумеется, а просто чтобы где-то сесть, потому что ноги отказывались его слушаться. До этого момента Ойген был уверен, что он сквиб — так ведь называется волшебник, что не может колдовать. Но на сквибов магглоотталкивающие не действуют — а значит, он обычный маггл. Они оба. Все они — те, кто выбрал обменять их вечный Азкабан на этот мир — стали магглами.

В тот день его надежда, что однажды, может быть, что-то изменится, и им разрешат вернуться — наверное, заставив принести Обеты, или, может, ограничатся контрактами, но если они все докажут… то, что от них ждут — умерла. Потому что сквибу можно вернуть магию — он всё равно почти волшебник.

Но из маггла никому не сотворить волшебника, что бы там когда-то не плёл Лорд. Впрочем, разве кто-нибудь из них поверил в это? А теперь они… Какая горькая ирония. Да, кто-то славно пошутил и посмеялся…

Это было… ну, наверно, справедливо, думал… нет, пытался думать Ойген, когда вообще смог делать это. И по-своему красиво… тот, кто это выдумал — не просто гений. Он гений с чувством юмора. О, как бы он хотел над этим посмеяться! Но тогда ему казалось, что он больше ни над чем не засмеётся, никогда.

Конечно, он ошибся. Но тот день стал одним из самых долгих в его жизни: он всё ездил и ходил по Лондону, отдавал коробки и пакеты, забирал на складе новые — и развозил их снова. Вокруг клубилась предпраздничная суета, и отовсюду доносились милые и трогательные песенки, и люди возбуждённо улыбались, предвкушая — а ему казалось, что он снова умер, и на сей раз окончательно и бесповоротно.

И когда тот бесконечный день закончился, и в нос Ойгену, наконец, вернувшемуся к Рабастану, ударил уже хорошо ему знакомый запах мочи, он остановился у кровати и проговорил:

— А ты, возможно, прав. Ты просто понял это раньше, да? И жить таким не хочешь. Я тоже не хочу. Но надо, — к счастью, Рабастан не мог спросить, зачем, потому что у Ойгена не было тогда ответа.

Сейчас, впрочем, тоже — но сейчас он не искал ответов. По крайней мере, вот таких глобальных — а цель попроще у него была. И даже не одна — и сейчас он сделал, наконец-то, шаг к тому, чтобы её достичь.

Кстати о шагах. Надо бы уйти отсюда — будет глупо и неловко, если мистер Уолш его застанет у себя под дверью. Это всё простуда, сказал себе Ойген, поднимаясь. И схлынувшее напряжение. Но теперь он успокоился и спокойно доберётся до дома — и ляжет. Он взял выходной — и выспится.

Однако когда Ойген вышел в зал, он понял, что, похоже, его планы изменились: встретившая его у самой двери Мэри вся просто светилась. Она даже приоделась: под свой малиновый велюровый костюм надела белую обтягивающую футболку, а на шею — золотую цепочку с кулоном в виде сердца. Наверное, подумал Ойген, он представлял сейчас с ней сильный контраст, потому что — он видел это утром в зеркале — был бледен, с красным носом и такими же глазами. И коричневыми кругами вокруг глаз. Чёрная, уже почти что превратившаяся в бороду щетина довершала картину, придавая Ойгену — как ему казалось — мрачный и едва ли не бандитский вид. Красавец! Но мистеру Уолшу было всё равно, а Мэри… она, кажется, была слишком воодушевлена, чтобы замечать такие мелочи. И хорошо.

Узнав новости, она буквально просияла — а когда он поблагодарил её за то, что она ради него пришла на два часа раньше, улыбнулась широко и радостно и кокетливо спросила:

— Я подумала… не хочешь ли со мной… позавтракать?

Ох, Мерлин… хотя почему он, собственно, поминает Мерлина? До сих пор-то? Здесь это звучит странно. Нет, нужно отучаться даже наедине с собой. Должны же и они были изобрести приличный способ божиться. Кажется, при нём кто-то поминал и собак.⁽¹⁾ И наверное и он должен — тем более, нельзя сказать, что этот вариант ему совсем уж незнаком.

Честно говоря, он не хотел — ни завтракать, ни… да ничего он не хотел, кроме как вернуться в свою постель. Но…

1) Исторически, с ещё достатутных времён, в английском языка слова, связанные с христианством, попадают в список слов-табу, так как к заповеди «Не поминать всуе» англичане отнеслись серьёзно. Поскольку эти слова считаются очень сильными, их используют для выражения сильных эмоций с помощью «сильного» языка, который называется руганью. Вместо них используется отдельная группа эвфемизмов, которая называется minced oaths («ослабленные восклицания»). Например вместо «Oh my Gоd!» исспользуют «Oh my Gаd!» или «Oh my Gosh!» и даже «Oh my dog!».

Вернуться к тексту