Изгои (джен)

Идти в понедельник по хорошо знакомой улице Ойгену было странно. Здесь когда-то начиналось то, что теперь так некрасиво кончилось — и, хотя он знал, что сегодня Мэри работает совсем в другом месте, и они наверняка не встретятся, он всё равно невольно искал её взглядом. И, даже уже сидя за стойкою у компьютера, Ойген ловил себя на том, что замирает каждый раз, когда под звон колокольчика открывается дверь, пропуская очередного посетителя. Их, к счастью, в этот предновогодний день было не так уж много, так что не слишком-то они Ойгена отвлекали, и к концу рабочего дня облагороженный Рабастаном сайт с раковинами и унитазам величайшего из Хогрватской четвёрки волшебника обзавёлся, наконец, приличной навигацией, и даже стилизованную растительность Ойген сумел эффектно сверстать. Оставалось отладить мелочи — на которые, правда, уходило изрядно времени. Но всё же самое сложное Ойген закончил, и ощущал прямо-таки физическое облегчение. Он сам удивлялся тому, как много сил — именно сил, не времени — требовал от него этот сайт, и он не мог дождаться того момента, когда сдаст его, наконец, заказчику и забудет о нём навсегда.

Выходил он из кафе в хорошем настроении — которое растаяло, едва он увидел на улице знакомый силуэт. Ну да, он ожидал, конечно, эту встречу, но…

Мэри выглядела бледной и осунувшейся, и, наверное, от этого синяки на её щеках выделялись значительно ярче. Ойген словно бы увидел собственные пальцы, сжимающие её челюсти, следы от которых — один справа и три слева — сейчас так жутко смотрелись на бледной коже.

— Здравствуй, — сказала Мэри, делая шаг к Ойгену. Она держалась обеими руками за край куртки на груди, нервно его сжимая, и выглядела такой жалкой и несчастной, что Ойгена буквально обожгло стыдом. — Давай поговорим, пожалуйста, — проговорила она умоляюще.

— Здравствуй, — сказал он, подходя к ней. — Говори.

— Я… — она сглотнула, и так вцепилась пальцами в ткань, что и ногти, и костяшки на них побелели. — Пожалуйста, прости меня, Ойген, — сказала, она, наконец, с молящими ноткам в голосе. — Я виновата, так виновата… правда, я… я прости, прости меня, — повторила она, глядя ему в глаза и Ойгену захотелось в самом буквальном смысле провалиться сквозь землю. Никогда ещё ему не было так неловко и стыдно — хотя, вроде бы, за что ему было стыдиться? Однако видеть Мэри такой ему было просто невыносимо, и он, очень стараясь сохранить хотя бы внешний призрак спокойствия, произнёс:

— Мэри, всё это уже не важно. Я тоже виноват: прости, что сделал тебе больно. И давай…

— Нет-нет! — воскликнула она, подавшись к нему и Ойген вздрогнул. — Что ты, нет — я виновата, одна я… прости меня, пожалуйста, — на её глазах блеснули слёзы. — Я такая дура, настоящая идиотка, и я не должна была… у меня не было права... прости. Прости! Больше я никогда… чем хочешь клянусь — я больше никогда не сделаю такого! Ничего подобного, клянусь! — повторила она с такими мольбой и жаром, что редкие ночные прохожие оглянулись на них, заставив Ойгена испытать ещё большую степень неловкости.

— Это хорошо, правильно, — на самом деле, Ойген вообще не представлял, что говорить сейчас. — Другой мужчина может среагировать… намного резче.

— Другой? — как-то растерянно переспросила Мэри. — Нет! Нет, я… Ойген, пожалуйста, всё что я хочу — помириться, — её голос стал тихим и жалобным. — Пожалуйста, прости меня. Вернись… пожалуйста. Только вернись…

— Нет, — Ойген очень постарался произнести это со всей доступной ему мягкостью. — Нет, Мэри, это невозможно. Мы расстались. Я, — он облизнул пересохшие губы, — я не желаю тебе зла. Я очень бы хотел, чтобы ты встретила кого-то. И была с ним счастлива.

— Но мне никто не нужен! — она замотала головой — и слёзы пролились и потекли по бледным и, кажется, даже осунувшимся щекам. — Никто, кроме тебя… пожалуйста, вернись. Я… хочешь, я даже буду пить таблетки? Ты можешь даже проверять, — добавила она поспешно — и Ойген, не выдержав, шагнул к ней и, взяв её руки в свои, сжал их:

— Мэри. Не унижайся так, — Ойген сглотнул и мотнул головой, понимая, что говорит что-то не совсем то. — Никогда ни перед кем не унижайся. Мы оба сделали друг другу больше дурного, чем хорошего — довольно.

— Нет, пожалуйста! — она перехватила его руки и вцепилась в них. — Вернись. Пожалуйста! Ну мы же жили… Хорошо… Я просто… я так больше никогда... никогда не поступлю с тобой, и никогда не…

— Мэри, нет, — Ойгену казалось, что её руки обжигают, и он едва держался, чтобы не вырваться. — Не всё можно исправить. К сожалению. Ты же понимаешь, что после такого я никогда с тобой в постель не лягу. А лягу — буду идиотом. Я не хочу детей — категорически. Ты — хочешь. Нам просто не по пути. Найди того, кто тоже хочет быть отцом — и…

— Но я же хотела их от тебя, — прошептала Мэри. — Только тебя, потому что ты… ты для меня особенный... Но я... я даже не заговорю о таком, никогда, честно, Ойген, я сделаю всё что хочешь, и…

— Нет, — он, испытывая стеснение в груди, покачал головой. Как же ему хотелось просто оказаться сейчас в другом месте! — Нет, Мэри. Мне вообще… Мы просто слишком разные. Нам не стоило вообще сходиться.

— Стоило! — воскликнула она и попыталась его обнять, но Ойген высвободившись из её рук отстранился.

— Нет, Мэри. Я виноват в том, что ввёл тебя в заблуждение, я понимаю и принимаю это. Мне стыдно перед тобой. Но довольно — и давай закончим на этом.

— Нет, нет, Ойген, не уходи, не бросай меня, — она пошла за ним, держа его за руки. — Я знаю, то, что я поступила ужасно… гадко, скверно — я тебе клянусь, я правда тебе клянусь… ну хочешь, я буду каждый раз сама их покупать? Презервативы? Можем использовать даже два. И ты…

— Нет, — прервал он её и убрал от себя её руки. — Не хочу. Мэри, я не хочу с тобой жить. Пожалуйста, давай закончим всё на этом. Прости меня, — он от отступил, не давая ей больше шанса. — Прощай, — твёрдо произнёс он, развернулся и быстрым шагом пошёл прочь, очень стараясь не сбиться на бег — чего ему очень хотелось.

— Ойген! — с болью крикнула она вслед ему, но он даже не обернулся.

Он задыхался от смеси вины, жалости и облегчения, от которого чувствовал себя только хуже — и понимания, что всё это заслужено. Особенно потому, что он до сих пор вовсе не был убеждён, что, случись ситуации повториться, он не поступил бы так же. Но он не хотел, он ведь действительно не хотел причинять ей боль! Но, видимо, иначе кончиться всё это просто не могло. Но как он не почувствовал? Ведь что-то же должно бы было навести его на мысль, что Мэри может сделать что-то эдакое? Она же поступила так не сразу. Было, наверняка должно было быть что-то, что изменилось в её поведении. А он не понял, не увидел, не почувствовал. И это он, который прежде…

Значит, то, что он всегда считал «знанием человеческой природы», было не более чем гордыней, уверенностью в себе и фамильной магией. Он просто чувствовал — но ничего не понимал. А когда его лишили этого — он стал… таким, как все? Или он просто до сих пор не научился жить без магии? Хотя живёт так уже год? Нет, больше — полтора?

Но ведь он же понимает Джозефа, Энн, или Рабастана. Даже тех несчастных, кто потерял своих питомцев — их он понимает и сочувствует. Так почему он так ошибся с Мэри?

Как хорошо, что у неё есть Хелен, вдруг подумал вдруг он. И остальные. И как жаль, что у неё нет семьи — вернее, она с ними не общается — но хорошо, что есть хотя бы подруги. Ойгену было бы невыносимо думать, что она сейчас осталась одна.

«Ему невыносимо. Надо же, — услышал он в сознании едкий голос Северуса. — Эгоист.» Да, эгоист, послушно согласился Ойген. Конечно, эгоист. Но он ведь… он ведь думает о и Мэри тоже? Не только же о себе? Разве, будь он исключительно эгоистом, его вообще бы волновало, что там с ней? Ведь нет же? Или?

Он совсем запутался и, помотав головой, потёр лицо ладонями. Нет, довольно: всё равно он ничего уже не может изменить. Он, конечно, ещё много раз об этом вспомнит — но сейчас подумает о чём-нибудь другом, например… да вот хотя бы о слизеринских унитазах. Там ещё оставалось много мелочей — вот, к примеру, у него там до сих пор не доделано оформление списка свойств в каталоге. Итак, сортировка в товарах из той же серии или того же типа…

Он так глубоко задумался, что едва не проехал свою остановку, и выскочил из вагона буквально в последний момент. А потом, уже выйдя из подземки на улицу, медленно пошёл вперёд, повторяя про себя пришедшую ему в голову идею. И надеясь, что её удастся воплотить… И надеясь, что её удастся воплотить… но вообще-то хорошо бы найти в книге нужное место и проверить, чтобы страница грузилась не слишком долго. Проблему кэша он пока не знал, как решить.

Этим он и занялся, придя домой — или, по крайней мере, попытался. Потому что сперва они с Рабастаном ужинали, потом смотрели завораживающе красивый фильм про обитателей Амазонки и её окрестностей — и только после этого, когда Рабастан лёг спать и задёрнул свою шторку, Ойген устроился на полу работать. И, отвлекаясь то на затёкшие ноги, то на спину, начавшую ныть, провозился до полуночи без особого результата — и сидел бы дольше, но когда он понял, что уже не уверен, что кодит не во сне, то сохранил файлы, выключил оглушительно жужжащий компьютер и лёг, наконец, спать. Он был уверен, что немедленно заснёт, однако, стоило ему закрыть глаза, как он вспомнил свой разговор с Мэри и её лицо, и голос, и текущие по бледным щекам слёзы. И хотя Ойгену по-прежнему очень хотелось спать, заснуть никак не получалось, и он ворочался, пытаясь лечь то на бок, то ничком, то даже не спину, но ничего не помогало. Возможно, дело было в духоте: плотная ткань шторки, закрывая свет, ограничивала приток воздуха, и в какой-то момент Ойген даже отодвинул её, но потом вернул назад: рано или поздно он ведь всё-таки уснёт, и ему совсем не хотелось просыпаться в четыре или пять утра вместе с Рабастаном.

Он не знал, сколько вот так лежал и маялся. Ему было тошно, и деться было некуда, и он ворочался, не в силах успокоиться — покуда Рабастан наверху не простонал в ответ на очередную попытку Ойгена устроиться удобнее что-то невнятное. Нет, будить его было бы огромным свинством, решил Ойген и, поднявшись, пошёл в то единственное место, которое можно было счесть условно отгороженным от комнаты — в душевой уголок. И, сев на крышку унитаза, прислонился к занавешенному тканью стеклу.

Он не знал, сколько просидел так, глядя в темноту прямо перед собой, но, когда глаза у него снова начали слипаться, он уловил за стеклом в темноте движение, и увидел, как за толщей стекла в тёмной воды проплывают чёрные силуэты рыб. Как в том аквариуме, где они были с Мэри, с горечью подумал он — и дыханье у него перехватило.

Он попытался вдохнуть — и не смог: грудь сдавило. От открывал и закрывал рот, но не смог даже захрипеть, чтобы привлечь внимание. Ойген бессильно коснулся рукой стены, но вместо кафеля ощутил под пальцами холодный и не слишком-то гладкий камень. Камень, который он никогда не сможет забыть. Он снова, снова спускался, закованный в кандалы — вниз, вниз, в самое сердце зловещего острова. Никогда прежде не представлял, что находится под Азкабаном. Это было даже не подземелье, скорее, шахта. Его путь закончился в относительно небольшом, не больше холла в каком-нибудь мэноре, зале, который он толком так и не смог рассмотреть. Всё, что он помнил — это взволнованные и напряженные лица, и медные клапаны, старые трубы и какие-то приборы вдоль стен. Но в тот момент он действительно видел перед собой невысокий каменный бортик, о другую сторону которого плескалось что-то неясное.

Когда кандалы сняли, Ойген неловко размял запястья. Теперь все в зале молча смотрели на него. Это было его решение, его выбор — и он сделал шаг, но не ощутил, что его нога стала мокрой. Ойген медленно начал спускался по вырубленной в бассейне лестнице, чувствуя, как внутри него всё замирает. Когда он вошёл в… в то, что не было водою, по пояс, то осознал, что вокруг него клубится туман. Густой, словно вода, но невесомый, и Ойген спускается в него глубже и глубже. Когда туман коснулся его подбородка, Ойген невольно вдохнул и задержал дыхание. И, помедлив, спустился вниз ещё на одну ступень — и туман поглотил его с головой. Вокруг Ойгена словно сгустились сумерки, и звуки вокруг стали тише. В груди начало болезненно печь. Ойген держался изо всех сил, но в какой-то момент вдохнул против воли, и понял, что может дышать этим то ли туманом, то ли неведомым газом, оставлявшим на языке странный привкус.

Здесь, в глубине бассейна, он вновь остался наедине с собой; он вытянул руку и почувствовал, как туман пощипывает ссадины на запястьях. И тут Ойген не столько увидел, сколько почувствовал движение вокруг себя, и замер от страха. Что-то двигалось в этом плотном тумане, что-то неведомое. Ойген стоял и всматривался в него какое-то время, и сумел различить, как вокруг него в этом мутном сумраке хищно двигались гибкие вытянутые тела странных, похожих на угрей, тварей.

Одна из них проплыла практически рядом, коснувшись его, и он ощутил, насколько нежной была её кожа. Сперва движения этих странных существ казались ему хаотичными, но затем он понял, что они всё ближе и ближе кружат вокруг него, не решаясь приблизиться. Сумрак вокруг стал плотнее — а затем что-то произошло.

Ойген услышал странное, на грани слышимости, гудение, а потом то здесь, то там во мраке вдруг засверкали крохотные, едва уловимые искры, и он ощутил, как всё его тело покалывает. Искры вспыхивали всё ярче на поверхности кружащих вокруг него стремительных хищных тел — а потом вокруг него и под ним загорелись звёзды. Казалось, будто он парил в ночном небе, и их свет становился всё ослепительней, а покалывание, сперва едва ощутимое — всё сильнее… а затем звёзды вокруг запульсировали, и он словно бы провалился в бездну, ощущая, что теряет в ней часть самого себя.

…- Ойген! — кто-то звал его по имени, настойчиво и громко, и тряс его тело — но зачем? Там, среди тех подводных звёзд, осталось главное, осталась сама его суть — и тело стало просто оболочкой, мешком из плоти с костями, в котором Ойген был отныне и навсегда заперт.

А потом вдруг на него обрушился ледяной водопад — и от неожиданности его тело словно что-то вспомнило и задышало, а потом подчинилось и остальное, и Ойген смог открыть глаза и, кашляя и отфыркиваясь, спросил:

— Что это?

— Душ, просто душ, — пробормотал Рабастан, вновь укладывая его, мокрого по грудь, на подушку. — Мерлин, как же ты напугал меня.

— Я? Почему? — Ойген поднял руки и попытался стереть воду с лица — и удивился, как хрипло звучит его голос.

— Ты так кричал — а потом вдруг замолчал и перестал дышать, — Рабастан завернул кран и повесил на место душ, который держал в руках, и Ойген заметил, что они буквально ходят ходуном. — Я испугался до смерти.

— Прости, — Ойген, осознал, что всё ещё сидит на унитазе, и сдвинулся поудобнее, обнимая себя за плечи, и ощущая, как его самого трясёт. — Мне снилось то место… тот самый бассейн.

— Там? — еле слышно переспросил Рабастан, накрывая его полотенцем.

— Да, — Ойген опустил сжал его руку, ощутив, насколько та тёплая. — Я вновь спускался туда… и эти искры и те существа… и звёзды… и всё это, — он тоже нервно вздрогнул и крепче сжал руку, больше чтобы успокоиться самому. — Но это просто дурной сон. Воспоминание. Всего лишь, — сказал он, заставив себя улыбнуться, и вытер волосы. — Но я бы выпил чаю. Вернее, — он усмехнулся, — выпил бы я даже и не чаю, но не буду. Будешь чай?

— Давай, — Рабастан прерывисто вздохнул, и Ойген, отпустив его, сказал преувеличенно весело:

— А знаешь, после такого купания я подумал об одной вещи. Я ведь точно забирал наши халаты. Давай найдём их? Холодно в мокрой пижаме, а одеваться лень. Поможешь?

— Да, давай, — с благодарностью согласился Рабастан и, выйдя из душевой, зажёг к комнате свет. Простой электрический свет, в котором ни таилось ни грамма опасности.