Изгои (джен)

Ойгена разбудила гроза. Он проснулся от очередного особенно громкого раската грома, и сначала просто лежал, слушая казавшиеся ему почти оглушающими завывания ветра, шум ливня, разбивавшегося об окно, и тихое дыхание крепко спящего Рабастана. Ойген всегда любил грозу — по крайней мере, прежде, но сейчас она почему-то навевала на него тоску, которая становилась всё сильней с каждой минутой. Наконец, он тихонько встал, накинул халат Рабастана и, натянув носки, босиком тихо ушёл в гостиную, где скользнул за шторы и замер, прислонившись к оконному стеклу, по которому потоками стекала вода. Ему и самому хотелось плакать, как плакали небеса, от холодной пустоты внутри и давящей тоски, вдруг вернувшихся к нему с пост… нет — межазкабанских времён.

Когда-то, между побегом… нет — побегами и последним арестом — они были его частыми спутниками, и сейчас Ойген подумал, что, возможно, именно они парадоксальным образом позволили ему пережить возвращение Тёмного Лорда и не сойти тогда с ума. И не понимал, откуда и почему вдруг они вернулись — и не замечал текущих по щекам слёз.

Он вздрогнул всем телом, когда ему на плечо легла тяжёлая и тёплая рука.

— Я могу помочь? — негромко спросил Рабастан, и Ойген мотнул головой — и, только попытавшись заговорить, осознал, что плачет. И, кажется, довольно давно.

— Это всё гроза, — сказал он сиплым и севшим голосом. А затем откашлялся и предложил: — Пойдём пить чай? Ну к Бастет всё это. Тебя гром тоже разбудил? — он выбирался из-за занавесок в комнату.

— Возможно, — отозвался Рабастан. — Хотя уже почти четыре. А так темно от грозы. Идём, — он пристально оглядел Ойгена, однако же вопросов задавать не стал — к счастью, потому что у него не было ответов. Зато сказал: — Тебе нужен свой халат.

— Да. Извини, — Ойген тут же начал стягивать с себя халат, но Рабастан махнул рукой и ушёл на кухню.

Пока он ставил чайник на плиту и доставал чашки, Ойген сидел за столом, любуясь синим газовым пламенем и пытался понять, что же вызывает у него такой диссонанс. И, наконец, сказал:

— Здесь не хватает лампы. Неяркой и уютной.

— Я об этом думал, — согласился Рабастан.

— И ждал, пока я тоже додумаюсь? — засмеялся Ойген. — Слушай… а ведь я тут видел свечи, — оживлённо сказал он и, вскочив, начал открывать ящики. — Нашёл! — провозгласил он, радостно доставая две толстые белые свечи, частично уже сгоревшие, но ещё весьма высокие. А затем там же отыскал потемневший от времени подсвечник на две свечи. — Давай погасим верхний свет и посидим так, — попросил он. — Гроза требует романтики.

— Но лампу всё же купим, — Рабастан кивнул.

Ойген зажёг свечи, погасил свет — и вновь уселся за стол, глядя на чуть колышущиеся оранжевые язычки, вздрогнувшие от очередного раската грома.

— В детстве я любил грозу, — сказал он. — И в юности. Просто обожал — она меня воодушевляла, и я наполняла силой. А сейчас… мне пусто, — он протянул руку и быстро провёл пальцами над пламенем, оставившим едва ощутимый тёмный след на его коже. — Скажи, ты не ощущаешь пустоту внутри? Не знаю, как это описать точнее. Словно у меня не хватает какой-то части… говорят, что если отрезать, допустим, руку, она иногда болит. Хотя её и нет… мне кажется, я понимаю, как это.

— Я об этом не думаю, — Рабастан поставил на стол уже наполненный заварочный чайник и сел напротив Ойгена.

— Как у тебя выходит? — грустно спросил Ойген.

— С трудом, — Рабастан похлопал его по запястью. — Мне жаль. Но тебе придётся научиться самому с этим жить.

— Да я живу, — Ойген улыбнулся. И вдруг замер, затем прищурившись, спросил: — Самые красивые? Ты сказал — самые красивые, да?

— Прости? — в глазах Рабастана мелькнула тревога.

— Яблоки. Ты сказал, что выбирал самые красивые яблоки, — возбуждённо проговорил Ойген. — Зачем?

— Рисовать, конечно, — удивлённо ответил Рабастан.

— Рисовать? — переспросил Ойген, буквально впившись в него взглядом.

— Ну, знаешь — натюрморты, — губы Рабастана слегка дрогнули. — Их рисуют.

— Чем? — едва слышно выдохнул Ойген.

— Да чем угодно, — улыбка Рабастана стала чуть заметней. — Карандашами, маслом… да хоть ручкой. Вероятно, нам снова следует посетить музей, — сказал он, покачав головой. — Мы, кажется, нашли очередной пробел в твоём образовании… или ты просто прикидываешься, к чему я склоняюсь.

— Я? — Ойген изобразил оскорблённое выражение на лице, а затем без перехода взмолился: — Покажи, пожалуйста! Покажи! — Он даже руки сложил на груди, и Рабастан вздохнул:

— Что показать? Мы их съели давно. И извели в пирог.

— Карт… рисунки! Асти, ну пожалуйста!

— Там нечего смотреть, — возразил Рабастан, но Ойген повторил:

— Пожалуйста! — так горячо, что тот, качая головою, встал и ушёл — и, вернувшись с большой папкой, зажёг верхний свет. Когда он положил папку на стол и открыл её, Ойген даже встал, не в силах усидеть на месте — и его руки так дрожали, когда он перебирал акварели и карандашные рисунки, что те плясали в них, будто бы он был пьян. Цветные! Они были цветными — и, по правде сказать, больше Ойген в этот момент ничего не понял — но всё остальное не казалось ему уже важным.

— Ну, попрыгай, — усмехнулся Рабастан, но его голос прозвучал, скорей, довольно. — Я, пожалуй, заведу мольберт — раз уж правда вскрылась. Но прошу тебя, — добавил он серьёзно… даже жёстко, — не смотри ничего сам. Обещай мне.

— Хочешь — навесь замок на шкаф, — тут же предложил Ойген. — Если тебе будет так спокойней.

— Давай не будем кормить мою паранойю подобными деликатесами, — ответил Рабастан. — Ей хватит скудного пайка.

Ойген ещё поразглядывал рисунки, а потом Рабастан унёс папку, и они, уже при свете, пили чай, а потом ещё и завтракали. Гроза, меж тем, закончилась, и Рабастан засобирался на прогулку, предложив:

— Идём со мной?

— Ну нет, — Ойген поёжился. — Я лягу досыпать, сытый и счастливый. А ты иди, трудись. Тем более, гроза прошла… а если б нет, ты что, пошёл бы? — спросил он с некоторым недоверием.

— Есть ли зависимость между твоими визитами в туалет и природными явлениями? — поинтересовался Рабастан в ответ. Ойген рассмеялся и помотал головой, и Рабастан сказал нравоучительно: — Собаки в этом смысле ничем от тебя не отличаются.

Когда он ушёл, Ойген в самом деле отправился в постель — и проснулся уже ближе к полудню по-настоящему счастливым. Теперь он действительно поверил, что всё начало налаживаться — вот если бы только не Саймон…

Первое заседание было назначено на десять утра в понедельник, двадцатого мая. Накануне они все, усердно делая вид, будто ничего особенного не происходит, укладывали доставленный парой дней раньше линолеум. А уже позже, вечером, когда Энн заехала в кафе обсудить некоторые вопросы по сайту Росса, она призналась, скрывая за ворчанием тревогу:

— Мне пришлось буквально выкрутить Филу руки, как учил дед, чтобы он выступил свидетелем защиты. Но он, в общем, придёт. Мы даже почти поссорились.

— Спасибо, — Ойген сжал её руку.

— К слову, он был ветераном коммунистического подполья, — Энн не сжала свою в ответ.

— Фил? — Ойген даже моргнул.

— Дедушка Ли. И он бы, наверняка, понял, но у них там была война, а Фил считает, что в наше время всё это очень и очень глупо, вот так подставляться ради других, — покачала она головой, и Ойген с грустью услышал в этой фразе чужие нотки. Да, он знал, что так и бывает, когда люди слишком сильно привязываются к кому-то, но ему не нравилось то, что он слышал — но что он мог сделать? — Его взяли в Гугл на полную ставку, круто же, — воодушевлённо поделилась с ним Энн, добавив мечтательно: — Я бы тоже хотела работать в Гугле…

— У тебя всё впереди, — улыбнулся ей Ойген, подавив вздох. Ему не нравилось думать об этом, но он понимал, что, в отличие от него самого, для Энн и Джозефа их маленькое партнёрское предприятие — лишь начало, а не желанный итог. И ему оставалось только надеяться, что это начало продлиться достаточно долго, чтобы студия Лимбус уверено встала на ноги — и что на их место потом придут другие. Это были очень горькие мысли, и Ойген гнал их от себя всеми силами, потому что сделать с этой ситуацией он всё равно ничего не мог — только травить себе душу. В конце концов, в мире нет вообще ничего вечного — говорят, что даже солнце однажды погаснет.

К высокому красному зданию Вестминстерского магистратского суда Ойген приехал загодя, и гулял некоторое время вокруг, пытаясь унять совершенно неуместный сейчас мандраж. Это он должен сейчас успокаивать и поддерживать Саймона, а не требовать к себе чьего-то внимания — но давалось всё это Ойгену тяжело. Он не мог не вспоминать свой собственный суд… суды, хотя ситуация Саймона не имела ничего общего с его собственной.

Энн приехала с Филом — и тот, пока они все ждали Саймона, говорил, что, конечно, ему сочувствует, но до сих пор считает всё это просто блажью и уж точно она не стоит того, чтобы ставить крест на своей карьере не только в этой компании, но и вообще в данной сфере — и ради чего?

— Он ведь просто не теперь нормальной работы уже найдёт, — Фил качал головой с упрёком. — Он же неплохой программист — но ему и через тридцать лет будут вспоминать эту историю! Кто рискнёт взять его на работу после такого? Разве что только Ми-6!

— Ну, мы не разведка, но как-то рискнули, — пошутил Ойген.

Фил вежливо улыбнулся:

— Я имел в виду нормальные… крупные корпорации. Вам-то с ним повезло, да и что вам терять — какие у вас секреты? Как же всё это глупо, — он снова покачал головой.

— Вы бы на его месте такого не сделали, — сказал Ойген.

— Разумеется, нет, — Фил посмотрел на Энн и улыбнулся. — Я бы и сюда не пришёл, но… в конце концов, он поступил благородно. Но благородство такого рода осталось во временах рыцарей, — покачал он головой. — Думаете, кто-нибудь скажет ему «спасибо»?

— Не всегда и не всё делается ради этого, — возразил Ойген. Он почти не смотрел на Фила — больше на Энн, которой, кажется, было неловко от этого разговора… а может, Ойгену так казалось.

Наконец, появился Саймон — один. И сказал на невысказанный вопрос:

— Я уговорил родных сегодня остаться дома. Это только первое слушанье — они разнервничаются, а зачем? Сегодня я только узнаю, чего они от меня хотят… в смысле, требуют. В исковом заявлении всё время что-то менялось. Спасибо, что согласился меня поддержать, — очень тепло сказал он Филу, протягивая ему руку.

— Да не вопрос, — отозвался тот, отвечая на его рукопожатие. — Ты отличный спец. И это было, можно сказать, даже круто.

— Спасибо, что пришли, — обратился Саймон уже к Энн и Ойгену. — Я довольно по-дурацки себя чувствую, на самом деле. Слегка по-киношному, — он чуть-чуть улыбнулся. — Словно всё это не то чтобы не со мной, но…

— Хорошо бы всё и закончилось, как в кино, — ответил Ойген. — Ну, знаешь, где под конец адвокат выступает с яркой проникновенной речью, присяжные проникаются и выносят вердикт «невиновен», обвиняемому аплодируют, а прокуратура начинает расследование против истца.

— Это вряд ли, — покачал головой Саймон, впрочем, улыбнувшись. — Ну что, пойдёмте?

Окажись он здесь случайно, то отличил бы это здание от офисного разве что по особой атмосфере, которую источают любые государственные учреждения. Внутри это ощущение лишь усиливали обычные коридоры, в которых офисный стиль мешался с какими-то помпезным декором, обычные деревянные двери, обычные ручки на них… и Ойген вдруг понял, что ни разу спокойно не бродил по коридорам Министерства Магии. Всегда под конвоем — ну, или незаконно. Ночью. Когда они пробирались в отдел Тайн. А то, что было в тот странный год, когда они были у власти, Ойген хотел бы забыть навсегда, и память была милосердна, подвернувшись дымкой. Коридоры, лица, допросные, где ему приходилось часами работать… всё это почему-то выцвело, как негатив, и ярко он помнил разве что уродующий Атриум Министерства монумент и почему-то украшенный к рождеству бальный зал.

Впрочем, в зале суда всё уже встало на свои места, и давящее ощущение опустилось ему на плечи. Ойгену всё казалось, что он попал в какие-то не слишком тщательно сделанные декорации к фильму, но это была реальность — и обвинения тоже были вполне реальными. И особенно реальным были требования истцов: сто тысяч фунтов стерлингов за разглашение коммерческой тайны и нанесённый этим урон.