Изгои (джен)

Разбудил Ойгена громкий птичий щебет. Этой ночью они с Ролин так и не добрались до спальни, заснув, в конце концов, на действительно удобном диване в гостиной — и в первый момент Ойген не смог вспомнить и понять, где находится. Сквозь ещё закрытые веки он понял, что вокруг светло — а тело тут же напомнило ему о существовании довольно приземлённых, но весьма неотложных потребностей. Впрочем, стоило ему пошевелиться, как тепло и тяжесть спящей рядом Ролин напомнили Ойгену о прошлой ночи, и он, заулыбавшись, очень осторожно сдвинулся к краю дивана, стараясь не разбудить её — и открыл, наконец, глаза, аккуратно сползая на пол.

И увидел за мелкой металлической сеткой порхающих амадин. Это было почти сказочно: вот так открыть глаза посреди Лондона и увидеть сад, птиц… и, обернувшись, спящую крепко расслабленную Ролин.

Очень тихо Ойген встал и, подобрав с пола презервативы и надорванные обёртки от них, тихо-тихо вышел из комнаты. Отыскал сперва туалет, а затем направился в ванную, ещё хранившую следы ушедшей ночи. Они с Ролин даже свои вещи не забрали с пола — и те так и валялись там, скомканные… как хорошо, что джинсы не слишком мнутся, подумал Ойген — однако тут же убедился, что это утверждение, оказывается, бывает верным отнюдь не всегда. И ладно, решил он — ему же не идти сейчас на благотворительный светский завтрак, не так ли?

Он умылся, однако душ пока что принимать не стал — ему так не хотелось смывать с себя запах Ролин! Нет — потом… перед уходом. Или даже после — когда…

Но вот чего ему действительно сейчас не хватало — это зубной щётки. Надо было взять её с собой — но разве он мог даже мечтать о том, что проснётся тут утром? Немного подумав, Ойген, чувствуя некоторую неловкость, открыл дверцу зеркального шкафчика над раковиной и, ожидаемо обнаружив там зубную пасту, выдавил себе немного на кончик пальца. Паста была белой, и пахла мятой — слабее, чем их с Рабастаном, но всё равно знакомо. Закрыв дверцу, Ойген размазал пасту по своим зубам, прополоскал рот и…

— Тебя разбудили птицы? — услышал Ойген через закрытую дверь — и, открыв её, увидел Ролин, босую, но, увы, совсем не обнажённую: её тело скрывала длинная, до пола, голубая шёлковая туника.

— Да, наверное, — он подошёл к ней и, переступив порог, обнял. Шёлк между их телами не то что не мог хоть чему-нибудь помешать — напротив, эта лёгкая преграда только возбуждала, и…

— Мне бы хотелось, — прошептала Ролин между поцелуями, — но мне позвонили сейчас из студии — в восемь мне нужно быть уже у микрофона.

— Позвонили? В такую рань? — переспросил он недоверчиво. — Сейчас же шесть утра!

— Бывает, — она улыбнулась и слегка отстранилась. — Форс-мажор. Придётся поваляться с тобою в другой раз… если ты не будешь против, — Ролин улыбнулась, и, когда он горячо закивал, спросила: — Ты со мной позавтракаешь? Или это слишком для тебя рано?

— С тобой таких понятий как рано, поздно или даже не вовремя просто нет — отозвался с улыбкой Ойген.

Ролин вдруг взяла его за плечи и, развернув, вздохнула:

— Ох, прости. Я вчера… тебе больно? — её голос звучал слегка виновато.

— Мне? — искренне изумился Ойген. — А должно быть?

— Ну, — она коснулась его спины, и место касания засаднило. — Я тебя расцарапала.

— Поверь, — он засмеялся, — это далеко не самые неприятные раны в моей жизни.

— Идём, — она взяла его за руку. — У меня есть мазь — увидишь, они быстро заживут и не будут тебя беспокоить.

Конечно же, подобные царапины не стоили никакого внимания — но Ойген и не думал спорить с Ролин. Как, впрочем, не и подумал одеться — просто пошёл следом за ней.

На сей раз, она повела его в другую комнату — и это оказалась спальня. Пока Ролин доставала из шкафа аптечку, Ойген оглядывал небольшую, светлую, почти что квадратную комнату с большой кроватью, застеленной хлопковым белоснежным покрывалом. Ойген представил на нём Ролин — и… вспомнил, что стоит тут совершенно нагой, и даже, кажется, не слишком прикрывается. А зря… Он быстро опустил вниз руку, в которой была зажата его одежда, и услышал негромкий смех.

— Поздно, — Ролин повернулась к нему и, указав на кровать, велела: — Садись.

И когда он сел послушно, оперлась коленом о кровать за его спиной, и он почувствовал осторожные прикосновения, от которых неприятно саднило кожу. Впрочем, второй ладонью Ролин гладила его по плечу — и Ойген счёл это вполне достаточной компенсацией.

Закончив, она обняла его за плечи — и вдруг ласково и мягко провела пальцами по его левому предплечью. Там, где теперь был оставшийся от Метки шрам… Когда-то он сам говорил Ролин, что там была татуировка, которую он неудачно свёл — и вот…

— Прости, — шепнула Ролин, садясь к нему на колени. — Я поранила тебя.

— О да, — теперь это была игра, и он охотно её принял. — Ты ранила меня — и, может, быть исцелишь?

— Попробую, — она заглянула ему в глаза — и медленно поцеловала.

…А потом, когда они вдвоём лежали на уже смятом покрывале, Ойген приподнялся на локте и, скользя долгим взглядом по телу Ролин, признался:

— Мне кажется, я никогда не видел никого прекрасней тебя.

— Ты потерял так много лет, — она коснулась пальцами его щеки. — Не удивительно…

Пока он искал достойный ответ, она рассмеялась и, легко вскочив, вновь накинула свою тунику. А затем подошла к окну и раздвинула закрывающие его светлые шторы — и, сделав приглашающий жест, сказала:

— Оденешься — приходи. Я приготовлю завтрак.

И ушла, оставив его одного здесь, в спальне. В святая святых… Конечно, Ойген не удержался от того, чтобы познакомиться с обстановкой ближе. На одной из стен спальни висел в такой же, как у них офисе, икеевской алюминиевой раме, большой яркий постер с пронизанным солнцем сосновым лесом, а на тумбочке возле постели стояла пустая чашка аккурат рядом с лампой, и лежал ноутбук из непривычного Ойгену белого пластика с надкушенным яблоком в центре крышки. Ойген едва ощутимо провёл по гладкой поверхности пальцами, а затем подошёл к окну и постоял возле него немного, любуясь видом на Лондон — потом неслышно вздохнул, и с улыбкой пошел на кухню.

Ролин уже ждала его с завтраком — яичницей-болтуньей для него и овсянкой для себя. И это было так трогательно — то, что она приготовила еду специально для него — что Ойген даже шмыгнул носом, садясь:

— Спасибо. Знаешь, как приятно, когда кто-то готовит именно для тебя? И помнит, что ты ешь?

— Знаю, — она уселась напротив и взяла в руку ложку. — Но теперь мне правда пора ехать. Хотя я ещё никогда так не хотела махнуть на всё рукой. В конце концов, ведь мир же без меня не развалится на составные части?

— Мир — нет, — согласно кивнул он. — А вот эфир, наверно, да…

— Кому вообще нужен утренний эфир? — фыркнула она.

Но, конечно, они оба понимали, что остаться дома вдвоём не получится, и расставаться вот-вот придётся — и просто болтали, стараясь получить от своего первого совместного завтрака как можно больше удовольствия. И как им же не хотелось, чтобы эта идиллия подошла к концу! Но уходить всё равно пришлось — и когда Ролин предложила подбросить Ойгена хотя бы до станции, он отказался:

— Ты знаешь, что от тебя до нас — от силы полчаса пешком? Там солнце и тепло — я прогуляюсь. Не хочу забираться под землю сейчас.

Они поцеловались у машины — и когда та скрылась за поворотом, Ойген, одновременно счастливо и расстроенно вздохнув, развернулся и пошёл в другую сторону.

Домой.

Всё его тело буквально звенело от радостного возбуждения и счастья, и Ойген даже позволил себе немного пробежаться — мало ли! В конце концов, кому какое дело? Ему хотелось… да — взлететь, сесть на метлу — и взмыть вверх, в небо, но оставалось лишь бежать и стараться не слишком громко кричать от переполнявшего его счастья.

Когда Ойген добрался до парка, лежавшего примерно на середине пути, то уже слегка успокоился, и теперь с удовольствием любовался окрестностями. Народу в этот ранний час здесь было немного, и когда Ойген увидел на одной из неприметных лужаек сидящую на траве парочку в окружении валяющихся в траве собак, то в первый момент просто скользнул по ним взглядом и почти что прошёл мимо, когда что-то — он и сам не понял, что — заставило его остановиться и вглядеться в них пристальнее.

Он не был уверен, кого признал первым — банду пуделей или же Рабастана.

И все же Долан, Дерби и Дэмиан лениво валялись в траве с четвёртым товарищем покрупнее, а Рабастан сидел напротив молодой женщины почти, что спиной к нему, а вот профиль его дамы Ойген сумел рассмотреть профиль — острый нос, светлая чёлка и множество длинных, спадающих ниже пояса, разноцветных косичек с бусинами на концах. И было в её чертах что-то лисье…

Её руки касались плеч Рабастана, а тот положил свои поверх ей обтянутой тонкой маечкой небольшой груди, и дела это с удивительно серьёзным лицом.

Было в этой картине что-то слегка сюрреалистичное, но Ойген никак не мог понять, что казалось ему самым странным. И поймав себя на мысли, что её грудь идеально поместилась у Рабастана в ладони, Ойген всё же слегка смутился, и всё еще пребывая в шоке ретировался, не до конца понимая, что ему по этому поводу думать, и думать ли вообще. Уже на ходу он пытался понять, что только что пронаблюдал — и почему эти двое сидели, во-первых, на лужайке в парке, а во-вторых, делали то, что делали с такими серьёзными и в то же время спокойными лицами?!

Но ведь не мог же он подойти и спросить! Нет же? Ойген весь извёлся, пока дождался возвращения Рабастана — но, когда тот вошёл в квартиру, ни о чём спросить, конечно, не решился. Тем более, что выглядел Рабастан вполне обычно — и разве всё это не было его личным делом?

Они мирно позавтракали — и Ойген, впавший к концу трапезы в глубокую задумчивость, решил не ложиться сейчас досыпать, а пораньше отправиться в офис. Рабастан помахал ему рукой, прощаясь, и включил свой компьютер.

Когда Ойген снова оказался на залитой солнцем улице, в растерянности потёр шею. Странное сегодня утро, думал он, идя привычной дорогой. И… на самом деле, чему он вообще удивляется? Рабастан всего-то на четыре года его старше — почему до этого момента Ойген даже не задумывался о том, что у того и может, и даже, наверное, должна быть и своя, частная, жизнь, в которую он никого посвящать не был обязан. Он ведь монахом никогда не был!

Уже подходя к кафе, Ойген увидел ходящих по его крыше двух мужчин — а, зайдя во двор, столкнулся с глядящим на них Уолшем.

— Пляши, Мур, — сказал тот, указывая наверх. — Протечки мы заделаем по страховке. И теперь я, как ответственный арендодатель, — его глаза хитро сверкнули, — обязан все те помещения, где есть люди, пропитать от грибка. А то вдруг вы меня засудить решите, — он засмеялся.

— Мы можем сами! — Ойген сделал очень честные глаза. — Я имею ввиду пропитать.

— Я заметил, — Уолш чуть сощурился и погрозил ему пальцем. — Знаю я, что вы задумали.

— Знаете? — невинно удивился Ойген.

— А ты как думал, — потёр руки Уолш. — Я у пирата вашего невзначай спросил, что можно ещё придумать — он мне, пока внучку с лошадками в клубе снимал, всё и выложил.

Ойген сделал испуганные глаза и даже попятился. И спросил слабым голосом:

— Как всё?

— Вот так, — развёл руками Уолш. — В общем, — перешёл он на деловой тон. — Я готов вам из страховой суммы выдать деньги на эту дрянь от грибка. И раз вы сами тут всем займётесь, даю вам карт-бланш — потому что по уму бригаду бы надо искать, а мне сейчас не до этого совершенно. И да, — добавил он серьёзно, — с отоплением тоже надо решать что-то, а то вам придётся греться на бегу.

— Не знаю, потянем ли мы это по деньгам, — заметил Ойген. — Отопление. Тут нужно посчитать и…

— Вот и изучи этот вопрос, и заходи ко мне… на неделе. Созвонимся, — Уолш задрал голову и крикнул замершим на месте рабочим: — Ну! Что там?

— Дыра! — радостно прокричали ему сверху.

— Вот уж сюрприз, — пробормотал Уолш и крикнул: — Быть не может!

— Я вам нужен тут? — поинтересовался Ойген, и Уолш махнул ему рукой:

— Иди, — и Ойген пошел, стараясь не думать о пуделял, но получалось неважно.