Изгои (джен)

— Ты знаешь, — сказал Ойген, когда они с Рабастаном переходили от «Гвоздики, лилии, лилии, розы» к «Офелии», — я сейчас вот подумал: как жаль, что всё потеряется. То, что ты мне рассказываешь. Это же так интересно!

— Я понимаю, что ты не можешь всё за раз запомнить, — кивнул Рабастан и улыбнулся: — Я не против как-нибудь повторить и даже парой ссылок с тобой поделиться. Ты же не решил, что я начал так сразу привык ко всем примечательным в этой экспозиции магглам? О многом приходится узнавать, думать, проводить параллели…

Ойген удивлённо на него посмотрел и, кивнув, осторожно спросил:

— Асти, я тут подумал, а можно, я запишу тебя на диктофон? В следующий раз? А потом… ну, пусть будет?

— Диктофон? — Рабастан пожал плечами. — Если хочешь… у тебя есть диктофон?

— Нет, — признался Ойген. — Но я заведу. Специально для таких вот экскурсий. Вдруг, может быть, тебе самому понадобится — для блога твоего, например?

— А может быть, — согласился Рабастан. — Тебе и вправду интересно?

— Да-а! — ответил Ойген совершенно искренне. — Ты не представляешь… да я сам не представлял, как я соскучился по этому всему! — Он развёл руки в стороны, будто бы обнимая всё. — Таким походам и твоим рассказам… я половины, кажется, не вижу, когда смотрю на картины один!

— Да ты разве смотришь? — усмехнулся Рабастан. — На самом деле, это не твоя личная особенность — скорее, некое общее правило для большинства людей. Вы смотрите на картину в целом, переживая некое впечатление. И это здорово и неплохо. А я люблю детали. Даже сейчас — хотя теперь они уже не так важны.

— Теперь?

— Без подробнейшей и глубокой детализации волшебной картины не написать, — сказал Рабастан — и Ойгену послышалась горечь в его тоне. — Вернее, не так. Написать, конечно же, можно, и их пишут в разных техниках, в разных стилях, но, Ойген, они же должны ожить — как ты нарисуешь, так потом обитателям и предстоит жить долгие-долгие годы. Не говоря уже о том, в некоторые картины можно потом войти… ты же видел. Я не могу, как Пикассо, нарисовать вместо головы шар! И ухо на боку — и заставить портрет с этим мириться! Идём, — требовательно позвал он — и уверенно и быстро зашагал по залам, и Ойгену лишь оставалось успевать за ним. Остановился Рабастан возле «Слонов Целебесса» и, кивнув на него, сказал: — Вот ты не знаешь — а волшебный абстракционизм призывали приравнять к тёмной магии!

— Бастет, а такой есть? — Ойген округлил глаза. — Волшебный абстракционизм?!

— Да всё есть, — усмехнулся Рабастан. — Зачем только… Запомни Эрнста, — кивнул он на картину, на которой Ойген, честно говоря, видел не слона, а котёл с каким-то шлангом и чудовищную безголовую женщину-статую. — Идём дальше, — на сей раз идти было куда ближе, и они остановились перед картиной, на которой были изображены разноцветные… не то что квадраты и прямоугольники, но что-то близкое.

«Матисс. Улитка», — прочёл Ойген, а Рабастан воскликнул горячо:

— Улитка! Это — улитка! И я её даже вижу — но представь, что она ползёт! — и Ойгена буквально передёрнуло. — Или вот даже не абстракционизм, а хуже, — он развернулся и привёл Ойгена к «Осеннему каннибализму» Дали, который тот помнил с одного из прошлых посещений. — Посмотри внимательно. Представь, что всё, что ты можешь тут видеть, живо! Ну? Эти руки… головы… и капающая слюна. Ты слышишь чавканье?

Ойген болезненно скривился, вздрогнул и даже отступил на шаг. И взмолился:

— Хватит меня пугать! Асти, она… оно же мне теперь приснится!

— Вот! — торжествующе воскликнул Рабастан. — Честно говоря, я бы отнёс это к тёмной магии… Но своего, волшебного Сальвадора Дали, нам, слава Моргане, не выпало. Или мы просто о нём не знаем, так как он заблудился в собственных снах. Но мы не закончили. Идём, — позвал он требовательно, и Ойген, жалобно вздохнув, пошёл за ним, конечно. Потому что ему давным-давно не было так интересно. — Посмотри, — распорядился Рабастан, останавливаясь возле нарисованных, словно по линейке ярких квадратов и прямоугольников. — Мондриан. Вот что твой Толлет считает искусством! И это он в субботу и изобразит нам на стенах!

— Ты знаешь, лучше это, чем Дали, — Ойген шутливо поёжился. — Теперь я не смогу смотреть его, как прежде… Но все-таки этот Мондриан хотя бы не выглядит агрессивным…

— Ладно. Пейзажи у него интересные, — несколько смягчился Рабастан. — Извини, — он неожиданно выдохнул, словно отпустив некое напряжение, скопившееся внутри: — Идём, посмотрим перед уходом на что-нибудь красивое.

Они неспешно пошли назад — и Ойген буквально через минуту молчания попросил:

— Ну расскажи мне что-нибудь ещё, а! Значит существуют разные техники? А почему у нас ничего не висело в школе? Там же столько картин.

— Опустим то, что экспозиция в Хогвартсе собиралась не один век. Ты знаешь, сколько в мире волшебников-импрессионистов? — спросил вместо ответа Рабастан. — А знаешь, почему?

— Сколько? — Ойген никогда в жизни не слышал о волшебном импрессионизме. Как, впрочем, и об абстракционизме. — Нет, я не знаю, расскажи!

— Да потому что, — Рабастан вздохнул. — Представь себе… К примеру, того же Моне. Но волшебного. Как эти пятна движутся, колышутся, дышат… да вспомни хотя бы даже ту улитку — но она, по крайней мере, совсем не похожа на реальность. Когда мы с Руди были во Франции, мы ходили посмотреть на картину, которая вызывала морскую болезнь, представляешь? Ладно я, проняло даже Руди!

Ойген представил, как те странные кувшинки движутся сами собой — и его замутило.

— Я даже не слышал никогда о волшебном импрессионизме... и тем более абстракционизме. Значит... ты правда видел такое?! — спросил он с жадностью.

— На что ты вообще тратил время! — фыркнул Рабастан. — Но, впрочем, я не удивлён... ну извини, — он вдруг смягчился. — На самом деле, мне немного странно говорить с тобой об этом.

— Почему? — Ойген вправду удивился. — Ты же ведь ведёшь журнал — у тебя там настоящие дискуссии, я видел! Не всё, правда, понял, но ведь вы там обсуждаете… всё это?

— Вовсе нет, — Рабастан покачал головой и стал серьёзен. — Ты знаешь, мне в волшебном мире банально почти не с кем было поговорить: кого ни возьми — все на портрете видят почившего родственника, а не технику, в которой тот изображён. И даже если мной… моими работами и восхищались — никто даже не пытался осмыслить, сколько в них вложено, и как я сумел воплотить всё, что сумел! Я понимаю, почему так происходит, — продолжил он. — В волшебном мире все эти разговоры — удел закрытого сообщества художников, а оно крохотное. Антиквары ещё, и парочка коллекционеров, и всё — можно всем открытки подписать к Рождеству за пару часов, я укладывался минут в пятнадцать, так как большую часть этих снобов терпеть не мог, — Рабастан презрительно изогнул губы. — Ты даже не представляешь! У магглов же… стыдно признаться, но всё это поднято совсем на другой уровень. Можно сутками, до хрипоты спорить в сети про того же Россетти — и всё равно останется ощущение, что пытаешься вычерпать десертной ложечкой океан.

— Я тоже так хочу! — попросил Ойген. — И не только про маггловских художников… послушай — я понимаю, сейчас всё это уже в прошлом... но ты знаешь — я чувствую, что несколько дурею со своей работой, — признался он. — И мне не хватает вот этого всего. Очень. Одно время мы с тобой ходили по музеям, а потом стало не до того... я не хочу всю жизнь заниматься только клиентами и ремонтом, — сказал он грустно. — А читать тебя… это всё равно не то.

— Я думаю, мы вполне можем раз в неделю куда-нибудь выбираться, — кажется, Рабастан обрадовался. — Я понимаю — ты сейчас занят, и тебе сложно заранее назначить этот день, но я подстроюсь. И я был бы рад. Ещё и потому, — он очень внимательно поглядел на Ойгена, и ему на миг стало от этого взгляда не по себе, — что мне порою кажется, что ты… немного забываешь, кто ты. Ты имеешь право, — добавил он быстро, не дав ему вставить слово. — Но мне это грустно.

— Нет, что ты, — покачал головой Ойген, и Рабастан ответил ему мягкой и чуть грустной улыбкой — и не стал с ним спорить.

Уходить из Тейт Ойгену совершенно не хотелось, но сегодня он сменял Кея и считал себя обязанным приехать вовремя, а лучше — минут на пять пораньше. Лучше пусть он подождёт эти несколько минут сам, чем даст Кею повод снова смотреть на него сверху вниз — ему точно будет так будет спокойней.

На улице было сухо, но холодно. Дул сильный ветер и Ойген с Рабастаном шли до подземки, наглухо застегнув куртки. Ойген поёжился: всего несколько дней назад было ещё лето — а теперь в Лондон пришла осень, похоже, пребывавшая в дурном настроении.

Впрочем, когда они вновь выбрались на поверхность, в их районе ветер не был настолько злым, и дул очень тихо. Ойген повеселел и к кафе подходил в замечательно настроении, хоть и голодным. Он раздумывал над тем, что заказать — пиццу или, может быть, что-то китайское — когда его обогнала высокая светловолосая девушка в военной форме. Совсем молодая. Их взгляды мимолётно пересеклись, и она улыбнулась ему открыто и светло, и он ответил ей такой же ясной улыбкой — и тут зазвонил мобильник, неосторожно брошенный Ойгеном в рюкзак, и ему пришлось притормозить, чтобы его извлечь оттуда. А потом решительно прервать словесный напор Линды, извинившись и пообещав перезвонить ей через полчаса.

Как удачно, что он шёл на смену не впритык, думал Ойген, заходя в кафе — и остолбенел в дверях при виде той самой девушки, буквально висящей на шее у Кея.

Тот его не видел — и Ойген, подходя к стойке (он и хотел бы выйти, чтобы не смущать их, и заодно себя, но стрелки на часах показывали ровно четыре), против воли услышал часть их разговора:

— …потому что это справедливо и возможно! И я говорила, что так будет!

— Говорила, говорила, — Кей погладил её по волосам. — И славно — сколько можно тут штаны просиживать… а, — он увидел Ойгена и, отпустив девушку, велел ей: — На улице меня подожди.

Она глянула на Ойгена, затем снова на Кея, и в её взгляде появилась растерянность. Кей с равнодушным презрением махнул рукой, словно на Ойгена не нужно было тратить внимания. Она кивнула и не стала ничего уточнять, но её взгляд на Ойгена сделался подозрительным. Ойген не знал, рассказывал ли кому-то про него Кей, но похоже было, что, по крайней мере в лицо его не узнали.

— Не спеши, пап, — девушка слегка сощурилась — и вышла, просто равнодушно пройдя мимо него, но Ойгену этот жест отчего-то показался демонстративным, хотя вряд ли она действительно вкладывала в него нечто подобное. Нет, она не пыталась обойти его по дуге, не касаясь даже краем одежды, нет… Просто…

Ойген даже сам не понял, что именно уязвило его — может быть, пропавшее мимолётное дружелюбие, возникшее между ними пару минут назад? И когда Кей сдал смену и вслед за дочерью покинул кафе, от чудесного настроения у Ойгена не осталось и следа. Он даже не сразу осознал, почему. Ну в самом деле, не потому же, что он стал свидетелем трогательного семейного момента у человека, с которым они друг другу взаимно не нравились?

В чём же тогда?

Может быть в том, что у самого него никогда не будет семьи? Так странно было видеть взрослого чужого ребёнка, зная, что у самого не будет детей. Его не обнимет дочь, они не выберутся на холмы с сыном, как они выбирались иногда вдвоём с папой. Ему перевалило за сорок, и эта часть жизни уже никогда не коснётся него. Он — последний… Так по-дурацки сам лишивший себя же будущего. Террорист, который сводит теперь как-то концы с концами… Заслуживший презрение…

— Привет, — он даже не увидел, как Энн подошла к его стойке. — Я там была, — она кивнула наверх. — Вы всё сделали! Я думала там поработать, но, по-моему, там запах пока не выветрился, — она потёрла горло и пожаловалась: — Меня снова мутит. Ненавижу все эти запахи! Проклятая химия!

— Я изгоняю тебя до послезавтра, — сказал Ойген повелительно. — Мы завтра продолжаем: пройдёмся по кирпичам грунтовкой, так что нечего тебе тут делать — иди и спи на парах. Говорят, что во сне знания усваиваются неплохо.

— Я хочу помочь, — она вздохнула. — Но, правда, я…

— Энн, — он накрыл её руки своими. — Мы действительно справимся — и, хотя это против равноправия и всякого такого, я всё равно скажу: это дело совсем не для дам. Мы сделаем всю чёрную работу — и ты придёшь на всё готовое. Я думаю, так будет правильно.

— Не говори так никогда, — Энн улыбнулась. — Иначе тебя однажды распнут феминистки.

— Я только тебе, — он засмеялся и почувствовал себя немного лучше. — Ты же меня не сдашь?

— Никогда, — радостно улыбнулась Энн, — Пока у тебя есть кофе. И добавь мне побольше сахара. Есть я всё равно не смогу.