Изгои (джен)

В полицейский участок Ойген вошёл ровно в девять утра. Он был уверен, что ему придётся ждать, но дежурный сразу вызвал офицера Бейтса, и при виде его усталой уже с утра капибарьей физиономии Ойген почувствовал себя почему-то слегка неловко.

— Хорошо, что вы не опоздали, — поздоровавшись, сказал Бейтс. — Но всё равно придётся слегка подождать. И да, сперва формальности и бумаги. Выглядите, кстати, неплохо, — добавил он.

— Спасибо, — кивнул Ойген. — Я действительно в порядке — и даже вышел на работу.

— Вы везунчик, — заметил офицер Бейтс. — Хотя с другой стороны — как ещё посмотреть. — Ойген знал, от Бейтса не укрылась его хромота; впрочем, тот не стал заострять на этом внимание и тут же переменил тему: — Вам сама процедура знакома?

— Не совсем, — ответил Ойген настолько честно, как мог.

Офицер Бейтс кивнул слегка равнодушно, словно слышал эти слова каждый день, и повёл его за собой. Он шёл впереди, поясняя, что им сейчас предстоит, а Ойген прихрамывал за его спиной, слушая Бейтса вполуха, и старался не слишком глазеть по сторонам. И думал, что, кажется, все полицейские участки похожи один на другой. Что волшебные, что маггловские — хотя в Аврорате было много тесней, а ещё спокойнее и тише… Ну, или Ойгену оба раза везло… если можно так сказать, конечно. Но, в целом, атмосфера была весьма схожей… и до ужаса неуютной. Начиная с общего монотонного гула негромко разговаривающих людей и заканчивая запахом скверного кофе. И сколько бы Ойген ни говорил себе, что может совершенно спокойно развернуться и в любой момент отсюда уйти, что он теперь потерпевший, а вовсе не арестован, и при всём желании его просто не в чем сейчас обвинить, ему всё равно казалось, что все вокруг на него весьма недружелюбно глазеют, и каждый из них знает, в чём именно он виноват. Вот сейчас на его руках защёлкнутся стальные браслеты наручников, и…

Кабинет, в который его привёл офицер Бейтс, был совсем небольшим, и, кроме двух столов, заваленных бумагами, нескольких стульев и пары шкафов с папками там больше ничего не было… да просто и не поместилось бы. Как ни странно, табаком тут пахло совсем слабо и не так, как если б здесь курили — скорее, как бывает, например, в шкафу, где лежат прокуренные вещи.

Бейтс сел за стол и, достав бумаги из ящика, кивнул Ойгену на стоящий посередине одинокий стул для посетителей кабинета. Что ж, подумал Ойген, садясь, это было вполне логично — прежде, чем кого-то опознавать, сперва указать его приметы для протокола. А то вдруг ему придёт в голову что-то спустя столько дней просто выдумать… или он увидит кого-то знакомого, на кого точит зуб. Всякие бывают совпадения…

Стул был неудобным, опрос — длинным, нудным и подробным; Ойген старательно отвечал на вопросы, изо-всех сил стараясь вспомнить как можно больше деталей той ночи — и совсем затосковал. Он никак не мог отделаться от ощущения, что когда-то, причём не так уж и давно, так же — и, возможно, даже в этом же участке и на том же стуле — сидели другие люди. И пытались описать… его. Их. И надеялись, что их, кровавых ублюдков в чёрных плащах и масках, найдут и схватят.

— А как вы их задержали? — задал мучавший его вопрос Ойген, когда подписывал протокол, а значит, с бумажными формальностями было отчасти покончено.

— Кража, — офицер Бейтс не стал вдаваться в детали. — Задержали по горячим следам.

— Всех?

— Увы. Вломились за алкоголем на склад. Сигналка сработала. Одного пацана взяли — а у него в рюкзаке пара трубок и плееров. Явно чужих. И дома тоже. — Ойген нахмурился, скрывая разочарование, и Бейтс кивнул: — Понимаю ваше недовольство. Вашей, к сожалению, не было, и ноутбук явно уже кому-то ушел. Могу ваше недовольство понять — но времени-то уже сколько прошло. Да и с собой таскать тяжело.

— Да нет, — с некоторым удивлением ответил Ойген. — В смысле, я, конечно, был бы счастлив, если б мне так повезло; но, во-первых, уже не надеюсь, а во-вторых какое уж тут недовольство, — он улыбнулся — и, кажется, это вышло не слишком весело.

— На вашем месте никто не был бы рад, — Бейтс явно по-своему истолковал его настроение и, куда-то позвонив, вздохнул: — Придётся ещё немного подождать, пока готовят опознание. С несовершеннолетними возни больше. Пока все нужные участники соберутся...

— Значит, я всё-таки почти не ошибся с возрастом? — уточнил Ойген.

— На год, — буркнул Бейтс. — Этому деятелю пятнадцать.

Они тоже все были мальчишками, подумал Ойген… но что это меняло для их жертв? Ничего — так же, как и для него самого, там, в парке, когда эти мальчишки, развлекаясь, избивали его ногами, а потом вылили на него остатки пива и еще помочились. Очень весело, да. Легче бы ему было, если бы им было не шестнадцать, а в два раза больше?

Видимо что-то такое отразилось в этот момент на его лице, что Бейтс издал звук между громким вздохом и стоном. И спросил с какой-то застарелой тоской:

— Жалеете его?

— Да сам не знаю, — ответил Ойген, помолчав. — Скорее, понимаю… сам был таким. Более или менее, — добавил он, кажется, верно истолковав выражение физиономии Бейтса.

— Вряд ли, — отрезал Бейтс, и продолжил с нажимом: — И не думайте, что этот эпизод — единственный. И что вы сейчас решите его судьбу. Вы тут вовсе не единственный пострадавший. Ставлю свой ржавый степлер, что парень так и так сядет — вопрос, на сколько. И поверьте мне: жалеть его точно не стоит. Он вас не пожалел — мол, вы сами виноваты: какой нормальный человек таскает с собой ночью в парк ноутбук? — он усмехнулся. — А ещё обязан напомнить, что дача ложных показаний считается преступлением.

— Мне, правда, не слишком уютно, — Ойген переплел на коленях пальцы. — Но это не значит, что я не опознаю его, даже если узнаю. Таких… — Ойген вовремя проглотил ненужно самоуничижительное «как мы», — молодых людей кто-то просто обязан вовремя остановить.

Только сказав это вслух, Ойген до конца осознал, что действительно так считает. И… наверное, жалеет, что его самого когда-то никто так не остановил — до того, как Ойген впервые отнял чью-то жизнь. Хотя кто мог его тогда остановить? И как?

— Надеюсь, — сумрачно проговорил Бейтс.

— Он выглядит так жалостно? — попытался разрядить ненужное совершенно напряжение Ойген.

— Да все они так выглядят тут, — ответил Бейтс. — Мальчишки. Хотя в парке они явно не пытались вас... разжалобить. Скорее, влили в себя по пинте пива, захотелось им приключений, а тут вы мимо шли...

— На самом деле, — Ойген усмехнулся в ответ, — я тоже хорош. Я тоже должен был принять во внимание, где я хожу.

— Вы правда так считаете? — явно сдержав раздражение, спросил Бейтс, и Ойген пожал плечами:

— Не знаю. Так быть не должно, конечно — но, с другой стороны... Что с ним будет? Пятнадцать лет…

— Суд будет, — пожал Бейтс плечами. — Дадут пару лет. Отправят в колонию для малолетних. Там, конечно, не пансион… но выйдет же — и либо поумнеет, либо по новой сядет. И так по кругу, — в его голосе прозвучала горечь. — Они все одинаковы, мальчишки эти… сперва их жалко, а потом…

— У него родители есть? — спросил зачем-то Ойген.

— Есть мать, — ответил Бейтс. — Племянник, и две сестры — младшей семь.

— А отец?

— Отец сидит, — Бейт ничуть не удивился вопросу.

— За что? — Ойген и сам не знал, зачем его расспрашивает. Какое ему вообще дело до этой истории? Ему своих бед мало?

— За убийство, — это прозвучало буднично и даже скучно. — Пьяная драка и труп. Удар немного не рассчитал, — со злой иронией пожал плечами Бейтс. — Тоже понять можно: собрался выпить с приятелем, а тут любимый футбольный клуб проиграл... Ну он и не сдержался. Вы знаете, что почти девяносто шесть процентов убийств совершаются голыми, так сказать, руками... или ногами — тем, чем нас наградил господь.

— Так много? — Ойген даже на мгновенье замер, пытаясь уложить в голове.

— А вы думали, статистику по убийствам портят отравленные дядюшки и огнестрел? — Бейтс невесело фыркнул. — Все беды от распущенных рук. И парень теперь за папашей отправится следом — можно сказать, семейная традиция на лицо. Хотя статья пока другая — повезло, — он выразительно поглядел на Ойгена. — И ладно бы, если б сотрудничал — срок бы ему скостили, а он молчит, как воды набрал в рот. Тоже мне, французский партизан нацистских застенках. — Бейст фыркнул и Ойген потёр руками лицо. Сам он тоже тогда молчал... — Кстати, — нарушил тишину Бейтс, когда пауза затянулась, — вы готовы проводить опознание очно, или будете настаивать на анонимности? — поинтересовался он. — Ну, знаете, многое ждут толстого стекла как в кино…

— Да нет, — пожал плечами Ойген. Не хватало ему ещё только прятаться! — Я готов посмотреть этому, как вы выразились, деятелю, в глаза.

Офицер Бейтс кивнул — как показалось Ойгену почти довольно — и в этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку, обменялся с невидимым собеседником парой фраз, а затем пригласил мистера Мура пройти, наконец, на опознание.

Пока они двигались сквозь полицейский участок, Бейтс снова излагал Ойгену порядок предстоящей им процедуры — пока они не остановились у простой безликой двери.

— Готовы? — спросил его Бейтс, и Ойген молча кивнул, чувствуя себя странно. Дверь открылась, и он вошел.

Внутри было светло. Так светло, что от этого холодного резковатого света Ойгену стало не слишком комфортно. У стены выстроились шесть подростков, и Ойген стоял перед ними лицом к лицу. Впервые в жизни он был «по эту сторону», оказавшись вдруг… на стороне Закона. И это было одно из самых странных и… ужасно неуютных ощущений в его жизни. Он привык быть там, где сейчас стояли шестеро мальчишек, привык быть тем, кого опознавали — а не тем, кто должен опознавать и сакраментально, тыкая пальцем, заявлять: «Это он!». Вернее, не совсем так — не то чтобы действительно привык, скорее… да, скорее, он полагал это правильным, с некоторым удивлением понял Ойген.

— Узнаёте кого-нибудь? — спросил Бейтс лишенным эмоций голосом, и Ойген на миг застыл.

Мальчишку из парка он узнал сразу — и сам удивился этому. Его выдали не веснушки, казавшиеся на его бледном лице в этом свете, скорей, сероватыми — хотя их Ойген отлично запомнил, пусть они и имелись и на лицах стоящих с ним рядом парней. Нет, его выдал взгляд, и узнавание в этом взгляде — и Ойген был уверен, что не ошибся. Пусть он не был уже менталистом и не мог заглянуть в разум мальчишке, но ему это было сейчас и не нужно. Он отлично знал, что бродило сейчас голове у этого пацана, и просто смотрел на него в упор, имея возможность теперь его действительно рассмотреть. Веснушки, широкий и чуть вздёрнутый нос с подрагивающими от напряжения крыльями — Ойген даже заметил и уже почти совсем заживший тонкий след от маленькой царапины слева. Глаз он не помнил совсем...

Но… какой же он… совсем же пацан!

— Вы кого-то узнаёте? — настойчиво повторил Бейтс, а Ойген, не удержавшись, повернулся, и теперь смотрел на сидящую в углу комнаты женщину, нервно сжимавшую в руках платок и глядящую на него угрюмо и без всякой надежды. Мать… Он точно знал, что это — мать мальчишки, именно она, а не стоящая совсем рядом с ней рядом женщина в простом строгом костюме и с лицом загнанного дешевенького юриста. Бесплатный солиситор, на которого каждый имеет право, так ведь у них?

— Я… — Ойген покачал он головой, чувствуя, что слова застревают в горле.

— Послушайте, — вздохнул Бейтс. — Мистер Мур, я вас понимаю. Посмотрите внимательно еще раз, — настойчиво и как-то… немного разочаровано, надавил на него офицер Бейтс. Ойген знал, не мог не знать, что Бейтс обязан был заметить то же, что заметил он сам.

Мать мальчишки, кажется, забывала дышать, и Ойген спиной ощущал её взгляд. Мать… В ней не было ничего даже отдаленно похожего на его собственную маму, совсем ничего, но Ойген сейчас горячо благодарил судьбу, Визенгамот, историю и все те обстоятельства, которые привели к тому, что она, по крайней мере, не участвовала ни в каких предварительных процедурах, и увидела Ойгена лишь на суде.

Но к этой сын, по крайней мере, скорее всего, вернётся…

— Их было несколько, — ответил Ойген, чтобы потянуть время. — Четверо, точно.

— Ну, уж пока что есть, — Бейтс почесал кончик носа.

А Ойген стоял и смотрел на мальчишку.

Это было так наивно, что почти смешно, но Ойген никогда не смог бы над подобным посмеяться. Упрямство. Озлобленность, за которой прячется страх, и упрямство — мальчишка смотрел мимо Ойгена, кажется просто на дверь или в стену. Да, он никого не сдал, и мог бы собой гордится, если бы действительно было, чем. Ойген с горечью вновь посмотрел на них — всех шестерых. По сути, Бейтс снял с него ответственность, но легче почему-то Ойгену не стало. Он всё прекрасно понимал. Он не жалел мальчишку — ведь тот не жалел его там, в тёмном осеннем парке. Развлекся с приятелями как мог... оставил его в луже босым и зашвырнул подальше его ботинки — почему-то их Ойген никак не мог выкинуть из головы, словно они лежали на незримой чаше весов каким-то особенно тяжким грузом. Но от этого принимать решение было не проще — хотя... был ли у Ойгена выбор на самом деле? Не Бейтс ли напомнил ему об этом уже несколько раз? Лжесвидетельство — это преступление, и если Ойген сейчас солжёт, а парень после выйдет — и кого-то вот так убьёт, или оставит умирать в луже, как отреагирует на это магический контракт? И… совесть? Да и потом, даже если Бейтс ошибся, и в суде не смогут ничего доказать, и Ойген солжёт сейчас, и этого озлобленного мальчишку выпустят — он устыдится? Исправится? Больше не будет? Или в своей безнаказанности решит попробовать что-то ещё со скуки? Пойдет и изнасилует кого-то в парке? Ойген отлично знал, что нет. Не устыдится. И всё же он не мог не жалеть его бледную мать, которая, сама не осознавая, что делает, не отрываясь глядела на сына?

— Я думаю, что это номер два, — глухо произнес Ойген. Нельзя было тянуть дальше.

И по реакции оживившегося — и, кажется, даже немного удивившегося Бейтса — понял, что спектакль почти окончен.

— Номер два, — сказал тот удовлетворённо, — шаг вперёд.

Мальчишка шагнул, бросив на Ойгена озлобленный и нервный взгляд, а женщина за его спиной тихо всхлипнула.

Ойгену было так паршиво, что он едва дождался окончания процедуры — и, когда они с Бейтсом, по завершении всех формальностей, вышли, соврал:

— Я немного спешу — мне бы перед работой заехать домой переодеться и кое-что забрать. Я вам ещё нужен?

— Нет, теперь вас уже вызовут в суд, — ответил Бейтс. — Я полагаю, где-то в конце января.

Они простились, и когда Ойген вышел, наконец, на улицу, он, не обращая внимания на холод и на ветер, расстегнул ворот куртки, стянул шарф, и так стоял какое-то время, подставляя лицо потокам воздуха. Ему было мерзко, гадко, тяжело, и так тоскливо, словно бы он там оставил кого-то ему знакомого. Нет, он вовсе не жалел мальчишку — и он снова опознал бы его, если бы пришлось. Но…

Рабастан ждал его дома — и Ойген, едва закрыв за собой дверь, попросил измученно:

— Завари мне… что ты пьёшь? Те травы. Можешь?

Рабастан кивнул — и, к счастью, не стал задавать никаких вопросов. И, когда Ойген вышел из душа, где так яростно тёр свою кожу, что та теперь кое-где ныла и саднила, его уже ждали на столе две чашки: с чаем и отваром, который он и выпил залпом. А потом подошёл к стоящему у стола Рабастану и устало прислонился к нему, ткнувшись лбом в плечо. И когда тот развернулся и неожиданно крепко его обнял, прижав так сильно к себе, словно бы пытался защитить и спрятать от всего на свете, Ойген вздохнул и пробормотал ему в свитер:

— Какая же дрянь на вкус. Почти как то, что нам в Азкабане давали. И как ты это пьёшь? — Рабастан положил ему руку на голову, и, Ойген помолчав, попросил: — Завари ещё, а?