Изгои (джен)

На прощанье Ойген с Ролин долго и с удовольствием целовались на пороге, и он никак не мог заставить себя оторваться от её губ, ощущая себя каким-то неприлично счастливым. И, кажется, сумел сделать это только потому, что, несмотря на образовавшийся в календаре выходной, дел было действительно много, и Ойгену предстояло провести большую часть в разъездах. Прежде всего, следовало ещё раз заехать в игрушечный магазин и забрать подписанные документы у Дойла. А еще деньги за баннеры, которые в воскресенье появились на трех рекламных площадках — мелочь, зато наличными. Учитывая надвигающийся конец года, а значит, выплаты по счетам, включая возросший платеж за аренду офиса, это была очень важная мелочь.

Они беседовали в украшенном к Рождеству торговом зале, когда Дойлу пришлось отвлечься на телефон. И Ойген, застыв у стеллажа с плюшевыми медведями, снова перебирал в голове, что ещё следует успеть сделать до праздника, включая приготовления к вечеринке. Вновь останется гора мусора, подумал он — да, кстати, нужно завтра отдать зарплату Амине. Он не был уверен, празднует ли она Рождество, но, в конце концов, всё же праздники и начало каникул… Как же он мог забыть! Он как наяву увидел смущённое личико маленькой Джаны. С дочкой Амины успел познакомиться не только он, и когда последний раз она удивленно застыла у ширмы, разглядывая её, Толлет не удержался и, с разрешения матери, сделал несколько замечательных снимков.

Подарить ей что-то и увидеть на её лице радостную улыбку Ойген хотел давно, но куда уместней и правильней сделать это было бы от всего коллектива Лимбуса. А теперь было уже двадцать третье декабря, и до праздника осталось всего ничего, а никакого подарка у Ойгена всё еще не было. И можно было бы махнуть рукой, ведь вряд ли Амина с дочерью вообще празднуют Рождество — но эта оплошность казалась Ойгену досадной, неправильной и обидной, и он не намерен был это так оставлять.

Что любят нынешние пятилетние девочки, Ойген не знал — зато в этом отлично разбирался Дойл. Так что он подвёл Ойгена к витрине, на которой стояли коробки с Барби — десятками разных кукол — от самых простых до роскошных. Ойген с любопытством рассматривал их, не представляя, на чём остановить свой выбор и пытаясь представить себя для этого пятилетней девочкой — а потом увидел её. Куклу в роскошном платье благородного вишнёвого цвета. С пышной юбкой в пол, изящным, расшитым ветвями и листьями лифом, и высоким, лежащим на плечах пышным воротом, похожим, скорее, на шарф из блестящего тонкого газа. У его мамы был точно такой, неожиданно вспомнил Ойген, только платье было темней…

Ойген буквально прилип к кукле взглядом. Он её хотел, ведь все остальное на её фоне смотрелось каким-то пресным, лишенным этого волшебства, и то, что стоила она дороже прочих отошло, куда-то на второй план, куда Ойген с детства привык отправлять такие досадные вещи. Наверное, покупай он себе кроссовки, он бы остановился, и всё же задумался, но речь шла о подарке, и Ойген просто не смог переступить через это своё желанье. Лучше уж не купить ничего, чем на таких вещах сэкономить… К тому же, подумал он вдруг… можно ведь поступить иначе.

Сколько там Дойл должен им был за баннеры? Это, конечно, было не слишком красиво по отношению к собственной бухгалтерии, но Ойген решил, что как-нибудь переживёт это. Главное — не забыть отметить, что теперь это не Дойл должен Лимбусу, а Лимбус Дойлу, а разницу в десять фунтов в январе можно списать за рекламу. Фактически, думал Ойген, вышел натуральный обмен — и почему бы нет?

— А вы говорите, что ничего не понимаете в девочках, — усмехнулся Дойл, упаковывая прозрачную коробку в серебряную с золотистыми снежинками бумагу, и пообещал, что будущая владелица будет очень, очень довольна. И с усмешкой спросил, не хочет ли Ойген приобрести для куклы ещё что-нибудь — например, машину, дом, или, возможно, друга. Ойген с такой же усмешкой покачал головой и огляделся по сторонам, с нетерпеливым трепетом предвкушая, как уже через полгода будет приходить сюда и покупать подарки своему будущему племяннику… или, если повезёт, племянницы. Да, ему, определённо, очень хотелось девочку — может, потому что мысль о мальчике всегда имела горький оттенок вины, напоминая Ойгену о так и не рождённом брате.

В офис Ойген, заехав в еще пару месте, добрался часам к одиннадцати, и застал там почему-то лишь Марка, которого как раз и не должно было тут быть сейчас.

— Энн приедет не раньше двух, — сказал он, — у неё с утра последние лекции в этом семестре, а потом нужно заехать к родителям. Саймон тоже с утра у родителей, а Джозеф чинит что-то в другом кафе — в ночную смену кто-то устроил небольшую аварию с кофе. А Толетт там, — он кивнул в сторону фотостудии.

— Марк, тут такое дело… Я заезжал к Дойлу за документами... и не удержался... Хочу сделать от нас всех подарок дочке Амины, — сказал Ойген, доставая из пакета коробку. — Там барби в таком красивом платье — Дойл клялся, что Джане понравится. Мне самому ужасно нравится, — признался он. — Я думаю, мы можем подарить её от всех членов Лимбуса, как ты считаешь? Он был должен нам двадцать пять фунтов за баннеры, и я взял её в счет оплаты... ну придется еще десять в следующем месяце за рекламу простить.

— Да, конечно, я только «за», — Марк просто кивнул. В том, что он не станет с ним спорить, Ойген был уверен. Так же, впрочем, как и во всех остальных. Да, у них кредит, конечно, но, в конце концов, разве они не могут потратить лишние тридцать пять фунтов? Да они на вечеринку потратят значительно больше!

— У тебя всё хорошо? — мягко спросил Ойген, глядя на слегка отрешенное и расстроенное лицо Марка.

— Да, — ответил тот, и даже попробовал улыбнуться, но улыбка вышла грустной и слегка вымученной. — Я просто выходной на работе взял. Два — до Рождества. Но дома сидеть скучно — вот я и приехал.

— Выходной? — переспросил Ойген, и Марк кивнул. — Ты выглядишь не слишком-то весёлым, — сказал осторожно Ойген.

— Я очень не люблю прощаться, — признался Марк. — Ужасно не люблю. Даже когда знаю, что пора.

— Прощаться? — сердце Ойгена болезненно сжалось, и он, чуть хмурясь, спросил: — С кем?

Впрочем, Ойген догадывался, о чём речь. И испытывал целую гамму чувств: с одной стороны, ему было стыдно за ощущение облегчения от понимания, что именно собирается рассказать ему Марк, и он что-то такое подозревал ещё в самом начале; c другой — Ойгену было за Марка искренне грустно. На него столько всего в последнее время навалилось! И ведь, наверное, непросто быть каждый день рядом с любимой женщиной — и видеть, как растёт в ней чужой ребёнок. И понимать, что многое бы отдал за то, чтобы он был твоим, и что такого никогда не будет…

Ойген подошёл и, поставив коробку с куклой на стол, сел на стул рядом с Марком.

— Я ушёл из социального центра, — ответил Марк, и уколы совести стали сильнее. И вовсе не за то, что Марк был расстроен, пока сам Ойген радуется Рождеству. А от мысли, что Марк здесь и сейчас так важен для Лимбуса. И как бы Ойген ему ни сочувствовал, не думать о том, что теперь Марк сможет больше времени проводить здесь, у Ойгена не выходило. Но что делать — он всегда был эгоистом в таких вещах, и никогда даже не пытался делать их этого тайну.

И всё же Ойген ощутил гнев. Так, значит, эта чокнутая мамаша сумела-таки Марка выжить! То, что Ойген сейчас ощущал, напоминало то чувство из школьных времен, когда ты набрал достаточное количество очков за сезон, чтобы кубок был в вашем кармане — но последний матч с Гриффиндором ты проигрываешь с разрывом в каких-то десять ничтожных очков, которые в общем зачёте ничего уже не решают… И этот последний проигрыш отравляет всё.

— Марк, мне жаль, — Ойген сморщился, словно от боли. — Это так нечестно! И…

— Да нет, — тот покачал головой. — Нет, меня никто не увольнял, если ты об этом. Я сам так решил и ушёл.

— Но почему? — непонимающе спросил Ойген.

— Я не нашёл другого выхода, — грустно сказал Марк. — На самом деле, я просто не справился… и всё, что сумел сделать — это хотя бы достойно уйти. Понимаешь, — он расстроенно потёр пятно на щеке, — дети иногда бывают злыми. Особенно когда у них самих в жизни не всё хорошо. И они… ну, мы ведь дружили с ними. Когда меня отстранили, они расстроились… писали мне… Дети вообще быстро всё узнают — у них же сперва отменили занятия, затем заменили меня, потом расспросы эти, что именно там случилось, не кричал ли кто на кого, не кричат ли на них — и их это тоже задело очень сильно.. в общем, сперва они объявили Саманте бойкот…

— Ну, я их могу понять, — не удержался Ойген, которого этот рассказ растрогал. Кого, хотел бы Ойген знать, они сами бы поддержали? В школе? Кого из преподавателей? Он вовсе не был уверен, что такой вообще существовал.

— Я тоже, — кивнул Марк, — но я не хочу, чтобы мои дети кого-то травили. И уж тем более её, — он покачал головой и пояснил на невысказанный вопрос Ойгена: — Понимаешь, центр — это ведь для них убежище. Возможность заниматься чем-то интересным и приятным и не думать о плохом. Чему они научатся, добившись таким образом, чтобы она ушла? Как это изменит их? — горько спросил он. — Не говоря уже о ней самой…

— Но Марк, — не удержался Ойген. — Это ведь из-за неё всё и случилось! Эта твоя Саманта — ну, кто угодно, но только не жертва! И…

— Ты не понимаешь, — грустно покачал он головой. — Они все жертвы. И последнее, чем я хочу быть — это знаменем, под которым кто-то кому-то мстит. И я… я всё ходил — и не знал, что делать. А потом она мне написала… — он вздохнул.

— Саманта? — зачем-то уточнил Ойген, собираясь с мыслями. Он видел, чувствовал, что Марк действительно расстроен — и не злится. Но понять его не мог, как ни пытался.

— Она, — Марк снова потёр щёку. — Она писала, что не знает, что ей делать теперь, и что она не думала, что всё так получится. Ойген, она и сама не знает, почему тогда сказала так… она не думала, что всё выйдет так, и что мама… И все… И теперь она уже сама очень хочет уйти, но её никто не слушает, и мама запретила ей даже думать о том, чтобы наговаривать на себя — и она не может подвести ещё и маму. Она просто не знает, что делать. Я перечитывал несколько раз — и слышал, как она там плачет… и как чувствует себя загнанным в угол зверьком. И это было… — он покачал головой, — так невыносимо. Когда человеку так плохо, то уже не важно, почему и кто в этом виноват, ты понимаешь? — спросил он с надеждой, и Ойген кивнул не слишком уверенно. Он, знал, как это — чувствовать кого-то другого, понимал, но… но ведь это было так неправильно. И так нечестно по отношению к самому Марку.

— И ты ей ответил? — спросил Ойген.

Марк кивнул:

— Конечно. Постарался успокоить, как сумел, и сказал, что не сержусь, и что она ни в коем случае не должна бросать то, что ей нравится. Потому что у каждого в жизни должна быть подобная отдушина — тем более, что у неё ведь замечательно получается. И что всё будет хорошо, и мы найдём решение. А потом решил, что так дальше продолжать нельзя — и чем дольше всё это висит в воздухе, тем хуже. Всем. Даже центру. И написал заявление.

— Ты думаешь, — спросил Ойген, помолчав, — что дети тебя правильно поймут? И не возненавидят её ещё больше?

— Я надеюсь, нет, — ответил Марк. — Я их собрал и попрощался. Сказал, что мне предложили участие в очень интересном проекте, куда я давно хотел попасть, — он улыбнулся, выразительно поглядев на логотип Лимбуса на стене. — И что теперь у меня, к сожалению, больше просто не будет времени. Но я их не бросаю — потому что у них остаётся мисс Эндрю, а ещё придёт работать выпускник того же центра и мой ученик. И я очень прошу их помочь ему, потому что для него это будет учебная практика, и он очень хороший. Это правда, — он снова улыбнулся. — Он потрясающий. И я в него очень верю. Ну и, конечно, я сказал им, что они могут мне писать — всегда, и я отвечу.

— Ну, — Ойген тоже вздохнул. — Я надеюсь, что они тебе поверили.

— Я тоже, — Марк чуть улыбнулся. — И я очень попросил их дать Саманте ещё один шанс. Сказал, что мы с ней всё решили, и что ей тоже тяжело. И что мало кто из них пошёл бы против собственных родителей — и что она тоже так не может, и нельзя требовать от неё такого. У неё хорошая мама — только нервная очень… и ей тяжело. Я думаю, они поверили мне… по крайней мере, мы с ними договорились, и они дали слово. Когда война заканчивается — нужно просто жить дальше.

— Марк, ты потрясающий, — тихо проговорил Ойген, наклоняясь ближе к нему. — Правда. Я бы так вряд ли смог.

— Конечно, смог бы, — убеждённо улыбнулся Марк. — Вспомни того же Саймона… да и вообще. На самом деле, может, так даже и лучше. Всем. Иногда, — он снова улыбнулся, — нужно ставить точку вовремя, чтобы можно было идти дальше.

— Марк, — Ойген покачал головой и хотел было его обнять, но подумав, протянул ему руку. Рукопожатие вышло, крепким, долгим и ужасно тёплым.

Потом Ойген встал, хлопнув его по плечу, и отвернувшись к чайнику, щелкнул кнопкой, и какое-то время бездумно слушал, как тот негромко начал шуметь.

Затем были документы, звонки, счета и снова клиенты. Саймон появился около часа, и с удовольствием устроился за большим монитором. К двум подтянулась Энн, в какой-то момент появился и Джозеф. И все пытались успеть как можно больше.

Но все это время мысли Ойгена возвращались к их разговору с Марком. Да, подростком быть трудно, особенно когда ты какой-то не такой, или в твоей жизни всё складывается паршиво... но кто-то находит себя и становится серьёзным специалистом, а кто-то попадает в тюрьму... И ведь как забавно сложилось у них самих: Северус, выросший в маленьком захолустном, покрытом угольной пылью Коукворте, стал уважаемым всеми профессором, а Ойген Мальсибер остался в волшебном мире лишь в паре томов уголовных дел... Перед глазами Ойгена снова встало веснушчатое лицо того мальчишки, хотя все выходные он гнал эту мысль от себя, и он снова затолкал её в самый дальний чулан, сосредотачиваясь на том, кто и сколько им должен. Цифры. Цифры ему помогли.

И всё же эта тема получила неожиданное развитие. В пять он вышел из такси под мелкий дождь у офиса ДжиБиСи Лимитед и, ёжась от пронизывающей декабрьской сырости, похромал к ярко освещённому входу в стеклянное четырёхэтажное здание.

Войдя, он поздоровался с охранником на посту, и уже знакомым путем отправился к лифту, возблагодарив Мерлина и небеса, что ему не придется взбираться по лестнице на своих двоих. Пока лифт поднимался вверх, он разглядывал отражавшееся в хромированной поверхности свое бледное и всё ещё осунувшееся лицо. Хотел бы он знать, здесь было такое странное освещение, или он и действительно выглядит настолько бледным?

Когда Ойген вошёл в кабинет Росса, тот поднялся ему навстречу и, кажется, был действительно ему рад. Впрочем, едва они крепко пожали друг другу руки, Росс со своей шотландской практичностью перешел тут же к делам.

Несмотря на энергичный вид Росса, Ойген знал, что конец года вымотал и его, поэтому не удивился, когда секретарь принесла им кофе, а едва вышла, Росс достал бара пару стаканов и бутылку хорошего виски. Неплохо иметь в кабинете бар, подумал Ойген, глядя, как Росс разливает янтарную жидкость. Немного, от силы на полпальца.

— Рад, что ты в порядке, — сказал он. — Поначалу голос у тебя был убитый.

— Ну, так это когда было, — возразил Ойген, с сомнением глядя на виски. — Я уже почти здоров — хромаю только, — он кивнул на свою ногу.

— Трость? — предположил Росс, и Ойген покивал:

— Я об этом думал. Но к трости нужен другой антураж, — он указал на свои джинсы. — А я пока что не готов, пожалуй.

Они переглянулись и рассмеялись. Росс, впрочем, деликатно не стал вспоминать об этой части их знакомства.

— За тебя, — сказал Росс, поднимая один стакан и очень выразительно делая глоток. И Ойген благодарно кивнув, тоже позволил себе оценить напиток, в который раз убеждаясь, что крепкое спиртное не то, что он действительно мог бы любить. Но иногда в нём был некий, пожалуй, в чём-то сакральный смысл. В конце концов, на этом не один век стоит их культура.

Некоторое время они молчали, и Ойген долгим взглядом всматривался в огни за панорамным окном: в привычно недостроенном парке горела часть фонарей и на какой-то технике мигали красные габариты.

— Напьюсь, когда они всё закончат, — поделился с ним Росс. — Или если. Кого-то из ответственных лиц недавно арестовали. Ну, туда ему и дорога. Хоть какая-то польза от нашей полиции, — он зазвенел стаканом о край стоящего на столе стакана Ойгена и выжидающе на него посмотрел.

Ойген сделал ещё глоток, чувствуя, как виски, проваливаясь куда-то внутрь, все-таки действительно согревая — и вдруг неожиданно для себя признался:

— В четверг был на опознании. Они нашли одного... Пятнадцать лет… мальчишка, — он покачал головой. — Такое мерзкое ощущение осталось после всего.

Пожалуй, Росс был одним из немногих людей, с которыми Ойген действительно мог бы поговорить на подобные темы без лишних купюр, особенно после истории с Саймоном, за которую он все ещё оставался должен.

Росс помолчал, задумавшись о чем-то своём, и кивнул:

— Полицейские участки никто любит. Даже те, кто там работает. Иногда. Вещей, я так понимаю, при нём не нашли?

— Моих — нет, — Ойген покачал головой, а затем вкратце пересказал то, что успел узнать от офицера Бейтса.

— Да, чаще всего малолетки именно так и попадаются, — кивнул Росс. — Берут, что плохо лежит, и... — на его лице не отразилось никакого особенного сочувствия: — А ноут он перекупщику скинул ещё когда ты под капельницей лежал.

— Да я уже смирился. Сам, в общем-то, дурак, — Ойген взял свою чашку с кофе и начал пить, пока тот не остыл.

Росс тоже сделал глоток.

— Смирился? — недоверчиво переспросил он, внимательно на него глядя, и когда Ойген кивнул, усмехнулся.

— А о пацане все равно думаю, — наверное, сама атмосфера располагала к подобным признаниям, и Ойген вытянул ноги поудобнее под столом. — И знаешь, что самое странное? — Я… честно сказать, мне странно было там стоять в той роли. «Потерпевший», — проговорил он, словно пробуя это слово на вкус. И добавил, кривовато усмехнувшись: — Честно говоря, я не могу отделаться от мысли, что мне там вообще было не место. И что всё случившееся — просто воздаяние, причём довольно мягкое. А я теперь всё хожу и думаю — что с ним будет?

— Смотря куда попадёт, — Росс невесело усмехнулся. — Много ему не дадут. Отсидит половину срока — и вернётся на улицу. Скорее всего, опять во что-то ввяжется — и сядет, теперь по другой статье. Может быть, за грабёж, а может, ещё на пару статей себе наработает. Тех, кто занимается подобными мальчишками, раз, два — да обчёлся, и это или церковь, или те несколько жалких фондов или «старшие товарищи». Последних больше, — он сощурился. — Некоторым везёт, но… Для муниципалитета, знаешь, есть проблемы актуальнее. Намного.

— Ну да, — Ойген сам не знал, зачем завёл этот разговор. Ему было и горько, и неуютно, но он не представлял, как теперь остановиться.

— У этих мальчишек в жизни нет ничего, — Росс глядел куда-то сквозь Ойгена. — Они просто ничего другого вокруг не видят. Они ни за что не борются, никаких высоких идей, — он вновь сфокусировал взгляд на Ойгене, и тот, понимая, что Росс имеет в виду, кивнул, подозревая, что он скоро и сам начнёт верить в то, что Ирландия должна быть свободной. — Они просто плывут по течению и идут за кем-то, кто готов их куда-то вести. Кто поудачливее и позлей — могут куда-то пробиться. А остальные... — Росс кивнул на бутылку. — Немногие могут остановиться. Потому что перспектив у них просто нет.

Росс был прав и Ойген понимал это, и, вспоминая взгляд мальчишки исподлобья и его нервно и упрямо поджатые губы, думал, что не так уж много у него шансов. И сам он смог двигаться дальше потому, что никогда в его положении не был. Даже когда он, лишившись всего, оказался в Хейгейте, он не просто не мог и не хотел воспринимать подобную жизнь как норму — нет, он точно знал, что это уже самый край. Дно, на котором жить нельзя — только существовать. А живут иначе — и он не собирался оставаться там просто потому, что знал, отлично знал, как должно быть. И что жизнь — это совсем другое.

Впрочем, разве это теперь ему должно быть до этого пацана дело, жёстко сказал он себе — и уверенно допил кофе.