Изгои (джен)

Утром, пробравшись сквозь плотный туман домой, Ойген буквально с порога рухнул в кровать, предусмотрительно поставив будильник сначала на полдень в надежде, что четыре часа хоть как-то должны дать выспаться — но затем малодушно подвинув время ещё на десять минут вперёд. Как бы он ни хотел, но сегодня был понедельник, а значит, клиентов не будет особенно волновать, во сколько он сегодня лёг спать.

Ему казалось, что он не проспал и четверти часа, когда откуда-то издалека раздался отвратительный электронный писк, однако сразу проснуться у Ойгена не получилось, и он смог лишь нащупать свой телефон, чтобы переставить его ещё на сорок минут вперёд — и выключился…

Когда он услышал противный писк снова, то сторговался с собой ещё на бесконечно прекрасные двадцать минут, но вот в третий раз его уже разбудил не будильник, а чей-то настойчивый и, судя по трели, раздражённый звонок. Не то чтобы мелодия отличалась, но… но всё равно казалось, что телефон словно чувствует, кто же конкретно звонит и добавляет особые ноты в попытке предупредить своего хозяина.

Ойген не стал тянуть, и, не открывая глаз, ответил, а затем самым серьёзным голосом, героически сдерживая зевок, пообещал перезвонить по окончании совещания, и только когда нажал кнопку отбоя был вынужден, наконец, неохотно разлепить глаза.

Он широко зевнул, прижал ладони к лицу, потёр его, полежал так немного… и, поймав себя на том, что вновь засыпает, вздрогнул и заставил себя резко сесть, а потом и встать. Спать хотелось отчаянно — как будто он подремал совсем недолго, и голова была тяжёлой со сна. Но нужно было заняться делами — и Ойген, ворча и вздыхая, отправился в ванную.

Горячий душ его настолько взбодрил, что он даже ощутил смутный голод, и, поскольку Рабастан отсутствовал по каким-то своим делам, отправился готовить самому себе завтрак и обед одновременно — тем более что идея заглянуть до работы в офис явно терпела крах, и можно было не особенно спешить. Проверить почту и ответить на часть звонков он мог бы и с кухни.

Но стоило ему сесть за компьютер, почитать новости и погрузиться в чтение переписки, как кто-то буквально сожрал из его реальности пару часов, а он даже тарелку в раковину не поставил. Но скоро нужно было уже тащиться в кафе, и он заставил себя сполоснуть всю посуду — не оставлять же её Рабастану, в конце концов.

Из дома Ойген вышел без десяти четыре с рюкзаком на плече. Было ещё светло, и в воздухе висела лишь лёгкая дымка, дарившая надежду на то, что погода, наконец-то, исправится. Людей на улице было немного, и Ойген неспешным шагом одолевал до каждой выбоины и канализационного люка знакомый маршрут, когда мимо него проехала, слегка притормаживая на повороте, скорая помощь. И глядя, как нервно водитель выглядывает в окно, Ойген понадеялся, что они успеют на вызов.

В эту смену народа в кафе было исключительно мало: возможно, понедельник выдался тяжёлым не у него одного. Так что он смог достать ноутбук и спокойно заняться своими делами: ответить на последние письма и вновь вернуться к своей бухгалтерии. Нужно было проверить, не кончились ли деньги на рекламных кампаниях — то, чем обычно занималась Энн, — и выставить накопившиеся счета, не оставляя должников на конец месяца.

Ближе к семи народу к кафе стало больше, отвлекаться приходилось немного чаще, и Ойген почувствовал, что устал, а в глаза ему словно песка насыпали. Лёгкий гул, стоявший в зале от десятка машин, мешал ему сосредоточиться, так что он просто переключился на то единственное, что не позволяло ему задремать за стойкой — на Зеркала.

Он посмотрел статистику, переслал Саймону несколько жалоб, ответил на несколько сообщений, полистал ленты знакомых сообществ, а потом бросил взгляд на уже до мелочей знакомую фотографию на странице с пропавшими. В обсуждении накопилось уже порядочно комментариев, и Ойген щёлкнул мышкой, готовясь погрузиться в очередной поток городских легенд и тихо радуясь, что ошибку с зависанием Саймон поправил, видимо, без него...

Пролистав кусок какого-то старого обсуждения, Ойген внезапно заметил достаточно большое сообщение от пользователя с ником Полночный Бобби и полицейским шлемом на аватарке: обычно он приносил интересные вырезки из газет и данные из архива, в том числе и по делу пропавшей малышки Констанс. Однако сейчас вместо новой порции старых архивных заметок он принимал соболезнования. Его отслуживший в полиции многие годы дедушка, главный источник хоть сколько-то достоверных сведений, скончался сегодня в возрасте девяносто трёх лет, так и не раскрыв этого дела. Внук, явно искавший сочувствия и утешения, писал о том, что деду стало плохо сегодня днём, а ведь ещё какую-то пару дней назад он ходил провожать в лучший мир единственного живого свидетеля этого дела. Наверное, странно, что всё завершается так...

Пальцы Ойгена на мгновение замерли над клавиатурой, когда к нему пришло понимание, что, возможно, он видел этого человека, но тогда ему даже мысли и в голову не закралось, что среди сонма гостей есть его заочный знакомый, знающий о погибшей так много…

Это было такое странное чувство — понимать, что заочное знакомство так запросто могло бы стать настоящим, что Ойген какое-то время буквально завис на нём, пытаясь до конца осознать, что именно ощущает, но так и не сумел толком сформулировать, что именно чувствовал, и лишь смог написать полный грустного тепла комментарий.

Часам к десяти вечера он окончательно выдохся, и оставшееся время пребывал в странном пустом состоянии за гранью усталости и даже сна — и, хотя его сменщик пришёл вовремя, Ойгену казалось, что тот опоздал.

— Свобода, — почти механически кивнул ему на прощание Ойген, выходя, наконец, на улицу. Вопреки его надеждам, было не только темно, но и промозгло, и вновь сгустился влажный холодный туман, однако Ойгену было уже глубоко всё равно: он просто ждал такси, которое должно было отвезти его к Ролин…

Она ждала его, будто заранее чувствуя, насколько он вымотан и устал — и когда Ойген, едва войдя, обнял её, не стала размениваться на пустые слова, а просто стояла, обвив его руками, и молча тихо гладила по плечам и волосам.

— Прости, — сказал он, наконец, куда-то ей в шею, такую тёплую и пахнущую терпкими и пряными духами. — Безумная неделя… и я как-то выдохся.

— Идём-ка тебя кормить, — мягко улыбнулась Ролин и, чуть отодвинувшись, принялась расстёгивать пуговицы его дафлкота.

— Давно я так тепло в мае не одевался, — признался он, почему-то вдруг чувствуя себя неловко в единственном, что у него было приличного из верхней одежды.

— Ночами холодно, — ответила Ролин, помогая ему снять дафлкот и вешая его на вешалку. Ойген сбросил и кроссовки, и, она, взяв его за руку, как ребёнка, отвела в наполненную ароматом жареного мяса кухню, где усадила за стол и сразу же поставила перед ним тарелку с истекающим розовым соком стейком.

— Ты-ы, — протянул Ойген, глядя то на еду, то на Ролин. — Ты невероятная!

— Я достаточно давно живу на свете, — улыбнулась она, ставя и себе тарелку с таким же стейком, — чтобы знать, что вернувшийся в ночи после практически двух рабочих смен человек будет голоден. И потом, — добавила она, ставя на стол миску с мягкими восточными лепёшками и вторую, с салатом, — у мясника сегодня были восхитительные стейки — я не устояла.

— М-м-м, — протянул Ойген, потому что говорить с набитым ртом было неловко, а сделать вежливую паузу ему пока что не хватало сил и воли.

— Вина? — спросила Ролин, и Ойген даже не успел ответить, как перед ним уже стоял бокал, и золотистое вино уже неспешно его наполняло.

— Ты рискуешь, — предупредил он честно, удерживая тонкую руку Ролин в своей.

— Тем, что ты уснёшь прямо за столом? — она улыбнулась и, склонившись, погладила его по виску.

— Боюсь, что так, — признался он с чуть виноватым вздохом.

— Ничего страшного, — заверила его Ролин. — Я принесу подушку, плед, и постараюсь устроить тебя здесь удобно. Но, возможно, ты всё-таки сможешь совершить невероятно опасный и трудный поход до спальни? — предположила она, возвращаясь на своё место и принимаясь вновь за еду.

Ойген пил вино, механически жевал стейк — и думал, что ему даже болтать не то что не хочется, у него просто нет сил. Всё, на что он способен — просто сидеть, ужинать, слушать рассказы Ролин о каком-то молодом политическом активисте, гостившем в их студии — и молчать. И в молчании любоваться ей, испытывая где-то в глубине души смутную тень вины за то, что часть её слов просто ускользает от его внимания, теряясь за самими звуками её голоса, за жестами, за поворотом и наклоном её головы… Вино сладким теплом растекалось по его телу, не то чтобы туманя голову, но смывая, наконец, то напряжение, что оказалось не под силу сну.

Ролин поставила в раковину тарелки, и Ойген едва не уронил голову на стол. Кажется, у него выпал какой-то кусочек реальности — возможно, он уснул на секунду? — потому что Ролин вдруг оказалась уже рядом с ним.

— Идём, — она мягко коснулась его плеча. — Осталось совсем немного.

Она повела его в ванную — и, улыбнувшись, начала расстёгивать пуговицы на его рубашке, покуда он просто стоял, стараясь не упасть и не слишком качаться, отвечая что-то не слишком внятное. И Ролин, снимая, стягивая рубашку с его расслабленных плеч, коснулась губами его щеки и шепнула:

— Я давно хотела это сделать.

— Сделать что? — он просто стоял и наблюдал за тем, как она расстёгивает его джинсы и наслаждался сладкими мурашками, бегущими по его коже от её прикосновений.

— Попробовать себя в роли банщицы, — Ролин на удивление ловко спустила его джинсы и, когда Ойген избавился от остатков одежды, мягко подтолкнула его вперёд.

И только когда он зашёл за стеклянную перегородку душа, он запнулся и спросил, глядя стоящий в центре изящный обтекаемой формы прозрачный предмет интерьера:

— Что это?

— Ойген, это табурет для душа, — улыбнулась Ролин. — Табурет — это Ойген. Мне показалось, тебе сейчас нужно даже не постоять, а посидеть под душем.

А потом разделась и сама и, усадив Ойгена на табурет, включила воду. Она встала у него за спиной и мягко притянула Ойгена к себе — и он, прислонившись спиной к её животу и ощущая кожей, насколько Ролин казалась ему тёплой и мягкой сейчас, признался:

— Ещё совсем чуть-чуть — и я замурлычу.

— Ты станешь крупной кошкой и сбежишь? — спросила она, начиная разминать его плечи.

— Почему сбегу? — Ойген прикрыл глаза от удовольствия.

— Ну, кошки не слишком жалуют воду, — ответила Ролин и, наклонившись, поцеловала его в макушку. — Хотя я слышала, что ягуары… кажется — как раз совсем не против…

— Я ягуар, — тут же согласился Ойген. — Большой. И чёрный, — он рассмеялся устало и сонно.

— Ты? Да-а, — Ролин засмеялась в ответ, и Ойген почувствовал, как она слегка отодвинулась, а потом его плеч коснулось что-то мягкое — губка. Пена пахла лимоном, и Ойген поймал себя на ребяческом желании её лизнуть. Он вдруг подумал, что после мамы в раннем детстве его ведь никто никогда по-настоящему целиком не мыл — и тут же загнал эту мысль как можно дальше: именно сейчас вспоминать маму ему совершенно не хотелось…

Ролин обошла его кругом и встала спереди, и Ойген теперь мог любоваться её обнажённым мокрым телом. И, ведомый каким-то простым, но глубоким и нежным чувством, просто положил ладони на её прекрасные бёдра, достойные поклонения целых племён, но больше ничего не стал делать — и, кажется, она сейчас была вполне согласна с ним в этом бездействии. Губка в её руках скользила по его телу, оставляя пенящийся бело-серебристый след, и Ойген расслабленно наблюдал за тем, как она неспешно движется всё ниже… ниже… А потом Ролин грациозно опустилась перед ним словно в храме, и поставила одну из его ступней на своё колено. Когда губка осторожно прошлась по его стопе, а затем между пальцев, Ойген не удержался:

— Кощунственно, но я сейчас чувствую себя тем самым римским патрицием с роскошной нубийской невольницей перед ним…

— Главное, никогда не говори такого никаким другим журналистам, — Ролин подняла голову, и Ойген, дотянувшись до её щеки, прижал к ней свою ладонь, и она потёрлась о неё — как кошка. — Впрочем… что мы знаем? — она улыбнулась, и щекотно провела пальцем по своду стопы.

— Что в древности тебя бы приняли за Бастет, — сказал он. — И перед тобой на коленях стоял бы я.

— Но не сегодня, — улыбнулась Ролин — и Ойген не стал возражать.

Потом она, поднявшись одним плавным движением, вновь оказалась у него за спиной, позволив блаженно откинуться на себя, и долго массировала его голову, то намыливая волосы, то смывая, и Ойген ощущал тонкий аромат её шампуня — тот тоже пах лимоном и чем-то ещё, какими-то цветами. Ему было так хорошо, что он совсем было заснул — и проснулся от слов Ролин:

— Знаешь, ты сейчас настолько милый, трогательный и домашний, — она уже, оказывается, смыла с него всю пену, — что мне хочется завернуть тебя в полотенце и отнести в кровать. Но, — она вздохнула, — я вряд ли смогу. Тебе придётся добраться туда самому.

— Знала бы ты, как мне хорошо сейчас, — негромко проговорил он, прикрывая глаза и беря в ладони её мокрую и мыльную руку. — И до чего мне не хочется шевелиться…

— Но придётся, — ласково проговорила Ролин. — Ты не можешь спать здесь — иначе завтра твою кожу можно будет просто снять с тебя морщинистым чулком.

— Нет, — подумав, признал Ойген. — Это будет некрасиво. Ладно, — он неохотно поднялся, позволяя выключившей воду Ролин завернуть его в большое мягкое полотенце.

Ойген был уверен, что уснёт, едва окажется в кровати — но ошибся. Они лежали с Ролин в темноте, обнявшись, и Ойген, балансируя на грани яви и сна, чувствуя всем своим телом её тело, слушая её дыхание, вдыхая её нежный запах, ощутил вдруг странную горечь. Всё было так хорошо, так невозможно для него хорошо, как, может быть, и вовсе никогда с ним просто не было — но это была самая бóльшая степень близости, что он мог позволить себе. Он дошёл вдруг до той черты, до края, за которым были брак, семья и правда, и у которой ему так вечно и стоять — и не перейти никогда. Его жизнь, его миры навсегда разделила стена, о которую ему биться вечно — без надежды ни забыть, ни обойти её. Никогда…

Ролин пошевелилась во сне, и Ойген, инстинктивно прижав её к себе, вдруг понял, что даже стань он вдруг сейчас волшебником, он бы всё равно хотел быть с ней. Не важно, что она маггла… ничего вообще не важно, кроме того, что она — это она. И она здесь, сейчас, рядом с ним. Ему было так тепло и хорошо с ней, что всё остальное ничего не значило.

А ведь если бы с ним не случилось всё… всё то, что с ним произошло, подумал Ойген, уже совсем засыпая, он бы никогда не узнал Ролин. Просто не встретил бы в этой жизни… и, возможно, всё, чего он оказался лишён, того стоило…