Изгои (джен)

Ойген проснулся сам, и некоторое время лежал с закрытыми глазами, привыкая к мысли, что его ждёт ещё один долгий день. Он коснулся груди под одеялом: пустота ощущалась в ней уже не так сильно, словно чернеющую в земле дыру глубиною в шесть футов милосердно припорошил вчерашний снег.

Он пролежал так довольно долго, но, в конце концов, открыл глаза — и, щурясь со сна, посмотрел в окно. Вчера он позабыл на ночь задёрнуть шторы, и сейчас в свете уличного фонаря за окном мелко и густо сыпал снег. Неужели их ждёт белое Рождество?

Было ещё темно, и Ойген неслышно встал и, тихо ступая ногами по прохладному полу, подошёл вплотную к окну. За стеклом весь мир был укрыт белым: улица, крыши домов, припаркованные машины, и Ойген стоял, глядя на эту неожиданную чистоту, погруженный в щемящее предвкушения грядущего праздника. Слегка горьковатое от печали, и всё же желанное. Как хорошо было снова чего-то желать, пусть пока и совсем осторожно.

Он был бы готов простоять так много часов, но ноги начали замерзать, и Ойген, тихонько вздохнув, вернулся к кровати. Нашарил под нею тапочки, затем завернулся в халат. Он посмотрел на тумбочку у кровати, на которой лежал телефон: воскресенье, а значит, мерзкого писка не будет — будильник он вчера отключил, но спать совсем не хотелось. Неужели он, как Рабастан, медленно становился жаворонком? Ойген сунул телефон в карман халата и, тихо приоткрыв дверь, вышел в сумрачный коридор. Было, если часы на телефоне не врали, восемь минут шестого, и даже Рабастан ещё спал. И, хотя дверь его комнаты была закрыта, Ойген прошёл мимо неё на цыпочках и спустился по лестнице, молясь про себя, как в детстве, чтобы она предательски не скрипнула под ногой.

Ещё на середине пути Ойген закрыл глаза и вдохнул запах хвои, наполнявший первый этаж и разливавшийся вместе с ощущением праздника по всему дому. Мерцая и переливаясь золотым светом гирлянды, которую они, не сговариваясь, оставляли включённой, стояла, занимая едва ли не четверть гостиной, она — огромная пушистая ёлка под потолок, украшенная многочисленными игрушками.

Ойген помнил, как увидел её впервые. Первые дни Адвента прошли для него в сером мареве, и пока вся страна готовилась к Рождеству, Ойген заново учился чувствовать себя целым и хотя бы отчасти живым. Это было дня через два после того, как он вышел, наконец, на работу. Рабастан просто принёс её, пока его не было дома, и Ойген, погруженный в свои проблемы и мысли, так и замер на пороге в гостиную, пытаясь уложить в голове разлапистое зелёное чудище, которое, кажется, не должно было даже протиснуться в дверь. А ещё Рабастана, балансирующего на стремянке с серебряным шаром в руках и ретировавшегося на подоконник Базиля, взиравшего на всю мизансцену совершенно круглыми, как у совы, глазами, полными изумления.

— Я быстро, — сказал Ойген, наконец, отмерев, и, почти бегом поднявшись наверх, оставил там вещи и бросился вниз — помогать.

Некоторое время они с Рабастаном развешивали на ветках стеклянные шары и фигурки, а потом Ойген, всё же, не выдержал и спросил, кивнув на кота, будто бы приклеенного к подоконнику:

— Разве он не должен сейчас нам мешать?

— Мы с ним поговорили, — ответил ему Рабастан и строго посмотрел на кота, который в ответ только тихо мяукнул.

— Эти игрушки новые? — спросил Ойген, подавая Рабастану забавного зелёного кролика с длинными, припорошёнными снегом ушами. — Или ты коварно выиграл на E-Бее ящик с какого-нибудь чердака за пять девяносто девять?

— Конкретно этого кролика в ящике не было, он абсолютно новый, — невозмутимо ответил ему Рабастан, и Ойген даже, кажется, тогда слегка улыбнулся.

Всё это время он пытался не замечать охватившего Рабастана рождественского безумия — тот был упорно и даже категорично настроен отпраздновать этот день, и дело было даже не столько в его праздничном настроении, сколько в какой-то воистину лестрейнджевской твёрдой уверенности, что так обязательно нужно сделать. Сегодня это была ёлка, и внезапно возможность включиться в процесс даже не показалось Ойгену выматывающей, каким оставалось большинство его повседневных дел.

И только когда они уже почти что закончили, как раз распутывая гирлянду, Ойген впервые заметил цель своего нынешнего тихого путешествия, пока их дом спал: на стеллаже между диваном и ёлкой стояло, волшебным образом выделяясь на фоне стен, склеенное из цветного картона подобие их с Рабастаном дома. Яркий, красочный адвент-календарь с кучей пронумерованных ящичков вместо окон.

Ойген, забыв о ёлке, заворожённо глядя на собственный силуэт, рядом с которым силуэт Рабастана уютно расположился на крыше картонного домика, припав на одно колено, снял Календарь с полки, как снимают реликвии, и осторожно провёл пальцем по ящичкам, которые ему предстояло открывать до Рождества. Каждый из них украшала цифра, непохожая на другие, и готовая рассказать целую историю о себе: единицу украшали нарисованные оленьи рога со свисающими с них точно такими же шариками, какие сверкали на ёлке, и Ойген вдруг ощутил, как горячая, обжигающая волна поднимается откуда-то из желудка, жгучим комком застревая в горле. Глаза предательски защипало, и на щеках стало солоно и тепло.

Кажется, ноги тогда взбунтовались, и Ойген так и сидел, рыдая, обняв календарь и прижимая его к себе.

Рабастан присел рядом:

— Ну, ты, наконец, заметил.

— Что? — всхлипывая, спросил Ойген. — Заметил что? Ёлка… её не было же? — спросил он с внезапным испугом.

— Ёлки не было, — успокоил его Рабастан. — А календарь уже вторую неделю стоит.

— Прости! — Ойген даже зажмурился от обрушившегося на него стыда. Как же он мог не заметить? Но сейчас он смутно начинал понимать, что замечал цветное пятно краем глаза. Но тогда ему не было дела ни до чего вокруг, но сейчас было просто невозможно проигнорировать настоящее рождественское вторжение в их с Рабастаном дом. А может быть, уже как положено начали действовать выписанные ему таблетки… — Прости, Асти, — повторил он.

— Ну уж нет, — с шутливой суровостью покачал головой Рабастан. — Только после того, как я тебя оштрафую.

— Что? — Ойген взглянул на него сквозь слёзы.

— Штраф, — с ироничной серьёзностью повторил Рабастан.

— Какой штраф? — Ойген вытер глаза тыльной стороной руки.

— Давай, открой-ка окошко, — Рабастан выразительно показал на ящичек с цифрой «один».

Ойген послушно потянул за крохотную петельку, выдвигая его: внутри тот был выкрашен серебряной краской, и в нём обнаружилась маленькая шоколадка. Ойген вытащил её и хотел было поставить его обратно, но Рабастан велел:

— Сначала переверни.

Ойген послушно перевернул ящичек, и увидел нарисованный на противоположной стороне силуэт сидящего на подоконнике кота. Базиля!

— Спасибо, — Ойген вновь почувствовал, что слёзы такие непрошеные, обжигают ему глаза, и, стирая их ладонью, мотнул головой: — Извини. Я…

— Растроган, — важно проговорил Рабастан, заставив Ойгена улыбнуться. — Как я уже сказал, я тебя штрафую. Ты пропустил одиннадцать дней, сегодня двенадцатый. И тебе придётся съесть всё.

— Сейчас? — шмыгнув носом, спросил Ойген, вставляя ящичек на его место и любуясь котом в окне.

— А как ты ещё планируешь за день прожить двенадцать? Пожалуй, я обреку тебя на ужасные пытки твоим любопытством, — зловеще улыбнулся ему Рабастан. — Но сперва закончим с гирляндой.

Выждав положенный срок, Ойген послушно открыл второй ящичек, голубой внутри, в котором оказалась крохотная, какая-то кукольная вишнёвая карамелька. А на другой стороне был нарисован… Ойген, сидящий за ноутбуком с котом на голове.

И Ойген, отложив календарь, молча притянул к себе Рабастана и обнял его так крепко, как только сумел. И прошептал:

— Спасибо.

— А вот теперь тебе придётся помучиться, — с каким-то садистским выражением лица заявил Рабастан, когда Ойген его отпустил. — Тебе предстоит открыть одиннадцать цифр, и я не дам тебе сделать это так сразу. Только раз в полчаса. Не чаще. Осталось всего девять.

В тот вечер Ойген получил ещё три шоколадки: с миндалём, изюмом и белую; карамельную и шоколадную помадки; мятную и яблочную карамельки и два печенья: ореховое и имбирное. Увидел ещё четырёх себя, трёх Рабастанов и пять Базилей — видимо, кот оказался более благодатной моделью, чем люди, и появлялся на картинках как в компании, так и сам по себе.

Нагнав, наконец, неумолимо приближающееся Рождество, оставшиеся окошки Ойген открывал, как и положено, по одному каждый день, улыбаясь забавным сценкам и жуя печенье или конфеты. И где Рабастан нашёл столько разных!

Но тогда, сидя под мерцающей и переливающейся гирляндой и ощущая блаженный вкус шоколада и миндаля во рту, Ойген, учившийся постепенно жить так и таким, каким теперь и осознавал себя, пришёл к простому и очевидному выводу: без Рабастана он бы, наверное, просто не справился. Тот одним только своим присутствием делал жизнь легче, и рядом с ним Ойген ощущал себя не таким потерянным. По крайней мере, перед ним не нужно было изображать ничего. И пустота, жившая в Ойгене, его не пугала.

Наверное, это было странно и даже неправильно, но самым невыносимым для Ойгена стало даже не ощущение вины — с ней он смирился — но именно это зияющее ничто, которое заставляло Ойгена вздрагивать и касаться рукой груди. Как будто в нём теперь отсутствовал какой-то важный кусок, и Ойген очень хотел заполнить пустоту, оставшуюся на этом месте, но никак не мог понять, чем. Оттуда сквозило холодом — но, когда рядом с ним был Рабастан, эта дыра будто бы становилась меньше, и холодный сквозняк немного стихал. Только благодаря ему Ойген вместо того, чтобы предаваться стыдной жалости к самому себе, пытался делать хоть что-то, хоть как-то её прикрыть, и постепенно даже вглядеться в неё и попробовать осознать её суть.

Непросто было признать, что на самом деле эта пустота не была чем-то новым. Она жила в нём намного дольше, чем он бы хотел сам считать, и дело было не только в Марке. Марк просто стал последней каплей, переполнившей чашу. Пустота забурлила в нём и выплеснулась вовне, или, правильнее говорить, провалилась глубже? Да, пожалуй что так. Словно до этого она была прикрыта гнилыми досками — по ним можно было осторожно ходить, но стоило как следует потоптаться, и они рухнули глубоко-глубоко в подвал.

Однако, этот холодный мрачный сырой подвал был там всегда, задолго до этого горького Хэллоуина, когда неудобная правда показала своё уродливое лицо. Как ни странно, пришедшее осознание принесло с собой не только горечь, но и в какой-то степени облегчение. Пустота жила в нём так долго… и как бы старательно Ойген ни запирал дверь в подвал на засов, она оставалось там, и однажды всё равно бы вырвалась на свободу из дыры, что выгрызли в нём Дементоры и оставил по себе Азкабан… или, может быть, они просто сделали её больше, ведь проделал он её в себе когда-то сам… Всё, что Ойген Мальсибер делал, всё, что он пережил, просто не могло исчезнуть из него в никуда.

До того, чтобы осознание обратилось словами, оставалось полшага.

— Если определять меня одним словом, то я — убийца, — это было на одном из сеансов, и Ойген тогда просто не смог сидеть. Подойдя к окну, он стоял возле него, обхватив себя руками, и смотрел в тяжёлое и серое, как мир внутри него, небо. — И сделал себя им сам, прекрасно понимая, что я делаю. Всё остальное… я не знаю, имеет ли теперь хоть какое-нибудь значение.

Даже то, что когда-то он верил, что пытается сделать мир, в котором он живёт лучше… Или просто хотел верить? Шаг за шагом, одно за одним… вера, странное чувство единства, какой-то мрачный азарт общей тайны и стыдный страх ударить в грязь лицом перед старшими… кем? Нет, не друзьями… да и соратниками они смогли называть себя лишь когда выбор встал они или их…

Тогда же он просто убеждал себя, что это нужно для торжества идей… которые сейчас казались ему плоскими и пустыми. И показались бы, наверное, даже смешными, если бы он был способен теперь над этим смеяться... Ведь правда, правда всегда была в том, что он никогда, никогда не получал от этого удовольствия. Но он заставил себя втянуться по крохотному шажку за раз. И чем глубже ему приходилось войти в эти воды, тем безразличней он становился к своей жестокости, и тем проще потом было не думать об этом, просто выкидывать неприятные вещи из головы и переключаться на что-то другое.

Он всегда казался себе таким остроумным и лёгким… и даже не задумывался ни о чём таком. Но сейчас, вот только сейчас он начал понимать, как должна ощущаться расколотая душа. Нет, это не отколотые куски, а тонкая паутинка трещин, которые однажды в один момент заставляют её рассыпаться осколками... одна трещина, две... наверное, они бы смогли зарасти со временем... но Ойген не представлял, как должна выглядеть теперь его собственная душа. Да и осталось ли от неё хоть что-то?

Возможно, Изи Роузмонд была одной из немногих, кто смог это увидеть.

— Те, кому вы причинили боль, бесспорно, важны, — доктор Купер слегка наклонил к плечу голову и мягко спросил. — Но что насчёт вашей боли? Знаете, иногда говорят, что если что-то болит, то оно ещё может чувствовать. Даже если это фантомная боль, для вас она всё равно реальна, и ваше страдание не становится меньше.

— Но это не сделает из меня хорошего человека , — Ойгену одновременно хотелось взять и уйти, но в то же время позволить своим мыслям покинуть, наконец, его голову, вот только он, кажется, произнёс уже все слова, и их не осталось больше.

— Мне кажется, вы слишком строго относитесь к себе, — сказал доктор Купер. — Многое становится проще и видится иначе, если помнить, что люди — не предметы, и у них нет каких-то положенных этим самым предметам характеристик. Окно, у которого вы стоите, стеклянное — оно будет стеклянным всегда. Даже когда разобьётся. А мой стол останется деревянным, даже если я решу однажды порубить его на дрова. Но с людьми всё не так просто… Если человек добр — это не означает, что он добр всегда, все двадцать четыре часа семь дней в неделю триста шестьдесят пять… или шесть дней в году.

Он умолк, давая время Ойгену обдумать услышанное.

— Пожалуй, — помолчав, признал тот.

— Это лишь значит, что большую часть времени у него есть некий ресурс просто быть таковым. И это вовсе не значит «всегда». Самый вежливый человек иногда срывается и грубит, а умник творит вопиющие глупости. Энергичные люди иногда загоняют себя и падают вдруг без сил, а талантливые — и вы это, наверняка, знаете, — впадают в творческий ступор. Потому что никто не стол.

Ойген непроизвольно дёрнул уголком рта в какой-то нервной ухмылке. Уж ему ли было не знать, что кое-кто вполне мог быть столом, иногда даже не по своей воле. Но, впрочем, доктор Купер говорил ведь не об этом сейчас…

— Жаль, — негромко отозвался Ойген, проводя пальцами по стеклу. — Иногда… Пожалуй, мне хотелось бы… Немного побыть столом.

— Не только сейчас? — понимающе спросил доктор, — Мистер Мур, Ойген, оглядываясь назад, скажите, часто ли вам случалось быть столом? Можете ли подумать сейчас о том, когда вам бы действительно хотелось им стать? Столом, который безопасно стоит где-нибудь в кабинете?

Столом? Таким прочным дубовым столом, с деревянными ножками?

Ойген прикрыл глаза. Он просто не мог всё рассказать как есть — и дело было не в тайне, нет, он просто не мог всё это произнести вслух. Не здесь и не сейчас.

Но и молчать не мог…

Он просто дохнул на стекло и нарисовал пальцем решётку.

— Я знаю, — после некоторой паузы заговорил доктор Купер, — что условия в тюрьме были кошмарны. И охранники… они сильно травмировали вашего брата, — мягко проговорил он. — Образ, в котором он их представил… вы знаете, что ему проще выражать эмоции на бумаге… и вышла действительно пугающая метафора. Он разрешил мне говорить об этом, если вам будет трудно…

Ойген окаменел, а затем, с трудом повернул голову, и с расширившимися от страха глазами почти прохрипел:

— Как… как он говорил о… них?

— Без имён, — это прозвучало почти успокаивающе. — Он называл их «Безликими стражами».

— Они, — как же просто… В этом весь Рабастан… это была такая простая идея, даже не пришедшая Ойгену в голову — и он воспользовался этим нежданным даром, — были не так плохи... мы даже в каком-то виде дружили... но... но… Там было… там было ужасно, — Ойген вновь отвернулся к окну, чувствуя, как губы слегка дрожат.

Он никогда и ни с кем об этом не говорил — о самом тяжёлом и страшном, что ему довелось пережить. О тюрьме, в которой он провёл едва ли не треть своей жизни. Ему был всего-то двадцать один год, когда за ним с лязгом захлопнулась дверь одиночной камеры — мальчишка, как он понимал теперь.

— Так ужасно, как я и представить себе не мог. — Мальчишка, который в жизни толком ничего не видел и ничему не научился — кроме как разрушать чужие жизни.

Рациональной частью себя Ойген вполне понимал, что это было более чем заслуженно… И всё же… И всё же…

— Вам было страшно? — спросил доктор Купер.

— Да, — Ойген сжал пальцами свои плечи. — Сначала да.

Слова, которые копились в нём долгие годы, в диалогах с самим собой, выплеснулись наружу.

Тогда он не считал это заслуженным — очень сложно думать о ком-то ещё, будучи запертым в каменном холодном мешке и надеясь, что не замёрзнешь насмерть. Он не мог спать, не мог есть, пока голова не начинала раскалываться от голода. Думать, сходя с ума, день за днём, бесконечно вышагивая от стены до стены и чувствуя, как подводит желудок, и заранее содрогаясь, зная, что скоро по коридору поползёт стылый мрак, и ты окажешься в большем аду, чем просто камера Азкабана.

Наверное, если бы он был один, он бы умер намного раньше, но… Кем надо быть, чтобы то, что в соседних камерах сидят люди, наполняло тебя пыльной и жалкой радостью, но стоило только её ощутить, чтобы получить совсем иную компанию. Он даже не знал, сколько у него ушло лет, чтобы сперва им овладело стылое равнодушие, а потом и эта компания не уже казалась ему такой уж плохой…

Кому и когда он мог бы признаться, что пугали его отнюдь не дементоры как таковые, а обрушившаяся на него жуткая ясность, что это всё — навсегда. Мама… Отец… Он никогда не увидит всех, кого он любил. Он вообще больше никого не увидит.

Ни-ког-да.

Кажется, он плакал, или просто очень хотел этого — Ойген даже не понимал толком, и лишь осознал в какой-то момент, что просто задыхается и не может больше говорить. Он замолчал, стараясь выровнять дыхание, а потом, вдруг разом резко ощутив усталость, доплёлся до кресла и почти упал в него.

— Я… знаете, — он взял очередной бумажный платок из непонятно как и когда оказавшейся рядом с ним коробки и вытер лицо, — я… Знаете, это как… представьте мальчика, который вдруг оказался заперт в одиночестве и понял, что всё потерял. И в отчаянии плакал день и ночь и думал, что он самый несчастный мальчик на свете. Но, — он покачал головой, — на самом деле он вовсе не был самым несчастным. Просто не хотел увидеть это.

— Мальчик не перестаёт быть несчастным и испытывать боль, даже если кому-то ещё очень плохо, — мягко возразил доктор Купер.

— Но его страдания заслужены, — возразил Ойген. — И это многое меняет. Это меняет всё. Из-за меня, — добавил он с жёстким отчаянием, — умерли мои родители. Просто не смогли пережить то, что… что я сделал. Я убил их, и никто иной. Как убил других людей, которые мне ничего не сделали… я даже не знал их. Так что это было правильно. И справедливо.

— Это так, — не стал с ним спорить доктор Купер. — Я не оправдываю ваши преступления — но это не значит, что вам не было плохо тогда и плохо сейчас. Вы спрятали эти травмирующие переживания так далеко, как только смогли — но они ведь всё равно никуда не делись. И теперь, когда прятать их вы больше не можете, вам нужно научиться с ними справляться и жить. Правда в том, — добавил он, помолчав немного, — что вы не только совершали скверные и тяжёлые вещи. Но вы испытали многое из того, чего никому я бы не пожелал пережить — и это тоже часть вас, которую вы больше не сможете отрицать.

Ойген взял ещё один бумажный платок, хотя он не был ему сейчас нужен, и просто смял в руках:

— Я… я действительно не знаю, как мне жить с этим всем... Но умереть я тоже не могу, — он криво усмехнулся, — я этим сделаю только хуже… И… не хочу. Я так жалок, что ищу, как перестать страдать, пусть и не имею на это права. Нет, и я не вижу выхода, но он же должен быть.

— Нет такой арифметики, которая бы вычитала страдания друг из друга, — доктор Купер покачал. — Как их вообще исчислить?

Ответа у Ойгена не нашлось, как и сил спорить, и он прикрыл ладонью глаза:

— Но так должно быть… нельзя равнять того, кто заслужил и тех, кто пострадал безвинно… я знаю, что я — заслужил, — быстро добавил он. — Я знаю… но господи, — сорвался внезапно он, — как можно теперь хоть что-то исправить?! Как?!

Под рукой вновь стало мокро, и Ойгену не было стыдно за свои слёзы — они просто были сами по себе, и, в конце концов, у доктора оставалось ещё много бумажных платков…

Тогда, после того сеанса, Ойген очень о многом думал и пытался хоть что-нибудь сделать правильно — пожалуй, именно это намерение и подтолкнуло его в итоге к расставанию с Ролин.

Но прежде он смог, наконец, найти в себе силы понять, что для него всё ещё оставалось важным, и попытаться хоть что-нибудь из этого сохранить. И речь шла не только о Зеркалах и о всём том, что они строили вместе. Как бы там ни было, была и другая ответственность, которую он сам же взял на себя, от которой никак не мог, да и не желал отказаться.

Энн, Энн, которую отделяли от него море, суша и магия, всё это время не могла найти себе места, и только её обязанности, Марк, и стойкие заверения Рабастана не позволили ей бросить всё и прилететь в Лондон вместе с дочкой во время его странного отпуска. И это было действительно к лучшему, иначе поутихшие слухи набрали бы новый виток. Об этом и о многом другом они поговорили с ней позже по телефону, но в первые дни его аська просто взрывалась от сообщений и он, кусая кулак, чувствовал смешанную с радостью боль. Он разглядывал фотографии так выросшей за это время племянницы и… нет, почти не плакал. Может быть, только чуть-чуть… Это в Британии мужчинам не пристало показывать свои чувства, но его итальянская половина в эти моменты брала над ним верх.

Похоже, терапия была не так бесполезна, как Ойген вначале считал, да и сам он... действительно не хотел быть несчастен, и делать несчастными всех вокруг. И теперь шаг за шагом пытался поступать так, как должен. После вчерашнего разговора с Ролин он словно бы пересёк какой-то незримый рубеж, сумев поставить точку в том, что мучило их обоих, и, кажется, даже получил шанс сохранить их душевную близость и дружеское тепло. Видимо, он всё сделал верно, и мир вокруг ответил ему чистым и белым снегом. Магглы могли разве что верить в добрые знаки и чудеса, Ойген же когда-то жил среди них и знал, что просто так в мире ничего не бывает.

Он вынул из календаря коробочку с украшенной остролистом цифрой двадцать, и, сунув в рот кусочек розового маршмеллоу, перевернул её и улыбнулся картинке отнимающего у него кусок свежего батона Базиля, который и вправду имел слабость к горячему хлебу.

Снег валил за окном, и Ойген, подышав на стекло, нарисовал снежинку. Она вышла слегка кособокой, но ему нравилось. И он, немного полюбовавшись творением рук своих, вдруг зевнул. Может быть, поваляться ещё полчаса было не так уж плохо? Пока Асти не встанет? Ойген поднялся по лестнице и, прислушавшись к тишине, царящей на втором этаже, бесшумно приоткрыл дверь его комнаты… и потрясённо замер.

Нет, Рабастан не спал: в свете уличного фонаря он сидел на полу, а вокруг него весь пол покрывали бумаги и фотографии из той самой проклятой сумки. Сумки, которая даже сквозь зеркальную дверцу шкафа давила на Ойгена, и которую Рабастан забрал к себе на сохранение, чтобы однажды вернуть. Сумки, которую Ойген тайно надеялся никогда уже не увидеть.