Изгои (джен)

Обед вышел почти непринуждённым и весёлым, и Мэри старалась не курить, а Ойген — привыкнуть к запаху. Верней, не обращать внимания на оный — в конце концов, полмира так живёт и вовсе не страдает. Обоим это удавалось плохо: и она то и дело тушила едва начатые сигареты, а он время от времени выходил в ванную умыться. Впрочем, в остальном обед почти удался, и Мальсибер обратил внимание на то, что вещей на кухне стало меньше, и стол теперь был почти от них свободен, так же, как и второй табурет. И полотенце в ванной было чистым, и вообще… пожалуй, он бы мог тут жить. И Рабастан бы смог — особенно если как-нибудь договориться с Мэри о том, чтобы она не заходила в их комнату… ну и разобрать здесь всё.

Впрочем, в этот вечер ни о чём подобном он не говорил, конечно — они просто поужинали, а потом Ойген ушёл, на прощанье позволив себе лишь поцеловать Мэри руку. А потом глубоко и с удовольствием дышал, идя по улице к станции Уэст-Хэм, и вновь колебался. Привыкнут ли они? И насколько сильным будет запах у них в комнате, если они всё же переедут?

В следующие воскресенье он приехал позже, но зато привёз с собой собственноручно выпеченные сконы: сделать их и вправду оказалось не так сложно. Правда, он бы не сказал, что вполне удовлетворён результатом: они вышли несколько плотней и суше, чем ему хотелось, но, в целом, были неплохи — уж точно не хуже того магазинного печенья, которым Мэри угощала его в прошлый раз. Рабастан их есть, конечно же, не стал — но он вообще так и не проявлял к еде никакого интереса, и Ойгену по-прежнему приходилось кормить его с ложки. Хорошо хоть, что тот никак не сопротивлялся и послушно всё глотал…

Сконы Ойген, за неимением нарядной упаковочной бумаги — да, её, конечно, можно было бы купить, но у него рука не поднялась выбрасывать так деньги — завернул сперва в фольгу, а затем в обычную коричневую бумагу, которой у них на складе было полно. И просто ручкой расписал её буквами «М», изобразив её самыми разными шрифтами. Вышло… ну, во всяком случае, оригинально. Лучшего придумать он всё равно не мог.

— Вы что, сами? — Мэри даже не поверила, когда он с шутливым комментарием вручил подарок. На ней сегодня был ярко-малиновый велюровый спортивный костюм на молнии, из-под которого виднелась сиреневая майка, а волосы были собраны в высокий хвост. — Сами испекли?

— И даже написал! — он тихо засмеялся. — Не могу сказать, что вышло идеально, но мне хотелось как-нибудь вас отблагодарить за палтуса. Он был прекрасен.

— Так вы любитель рыбы? — спросила она, разглядывая буквы на обёртке и вздохнула: — А у меня сегодня макароны с сыром.

— Это приглашение? — он снова рассмеялся — и тут же сдал назад, давая ей возможность отказаться: — Я пошутил, конечно. Но вы мне обещали скидку! — он выразительно поглядел на стоящий на её столе компьютер.

— Почему бы нет? — спросила она. — Мне будет скучно есть их в одиночестве, — показала она на сконы. — Поможете?

— Да. С радостью, — заулыбался он.

…Вечером, когда они уже допивали чай, и Ойген считал минуты до того момента, как он выйдет, наконец, на улицу и сможет глотнуть воздуха, а не дыма, Мэри его спросила, пряча волнение:

— Я в следующее воскресенье не работаю, но, может быть, зайдёте пообедать? Раз уж у нас наметилась традиция. Я ещё не обдумывала меню, так что можете высказать какие-нибудь пожелания. Если вы придёте, разумеется.

— Кто бы отказался? — ответил он вопросом на её вопрос. — А пожелания… раз рыба и макароны уже были, может быть, цыплёнок? Или отбивная?

— Может быть, — кивнула Мэри и, встав из-за стола, завозилась с чем-то у плиты. Ойген медленно допивал свой чай, дожидаясь, покуда она обернётся и можно будет вежливо проститься — и не то чтобы и вправду удивился, когда Мэри поставила перед ним пластиковый контейнер с остатками их ужина. Весьма приличными остатками, которых вполне хватит на две порции.

Наверное, это было трогательно, и, возможно, прежде бы он это ощутил — но теперь ему пришлось изображать растроганность. Впрочем, ему это было не слишком сложно: он отлично себя знал, и своим лицом владел прекрасно. А гордость… да какая гордость, к Мордреду? Когда он концы с концами едва сводит и сам не понимает, как умудряется приобретать все нужные лекарства. И не представляет, что будет делать, если к ним что-нибудь добавится. А ведь так и будет…

И о какой гордости тут можно говорить, размышлял он, шагая к подземке с греющим спину через куртку и рюкзак контейнером. Да, в сущности, то, что он собирался сделать, было проституцией — завуалированной и, как говорится, социально приемлемой, но сути дела это не меняло. Многие, конечно, назвали бы это по-другому, но, если он чему и научился, живя в Хейгейте, так это умению называть вещи своими именами. Да, по сути, он готов продать себя — да ещё и уговаривать купить. Потому что по-другому Рабастана он не вытянет — и сам останется торчать там, где находится. Там, где они теперь жили, это было нормой, и он порой думал, что все магглы так живут, но упрямо твердил себе, что Хейгейт — это, по сути, Лютный, и нельзя судить всех магглов по его обитателям.

Но если они стали обитателями Лютного, то могут и использовать их методы. Хотя, по сути, разве выгодные браки, что встречаются совсем не так и редко, так уж отличаются от того, что он намеревался сделать? Ему нужны были те деньги, что они платили за квартиру! И нужна была другая работа. И из этого Хейгейта им нужно было убираться, потому что Ойген был уверен, что сама эта квартира, да и весь дом только ухудшают состояние Рабастана — да что Рабастана! Ойген и сам впадал в уныние, едва заходя в подъезд. Но если он бы потерпел, то Рабастана это в самом буквальном смысле убивало.

Снять бы домик где-нибудь в деревне! Маленький, с красивым видом из окна. Может быть, конечно, Ойген ошибался, но он был уверен, что Рабастану там бы точно стало лучше. Но для этого… для этого ему ещё работать и работать — и осваивать HTML. А на это требуется время — и работа, которое это время предоставит. Что-то он пошёл по кругу…

Он и в самом деле ощущал, что бегает по кругу, который теперь просто несколько расширился и включил в себя воскресные обеды в насквозь прокуренном заставленном коробками доме. Зато Мэри мало того что кормила его раз в неделю, но и давала ему с собой полный контейнер еды, которой ему хватало на два отличных ужина, и в кафе, если он попадал в её смену, брала с него плату всего за один час — сколько бы он ни сидел на самом деле. А на те воскресенья, когда не работала, сделала ему золотую скидочную карточку в двадцать пять процентов — и в такие дни он приходил на обед в семь, и сидел там два часа.

Они разговаривали. Они много разговаривали, и он расспрашивал её об этом мире — а она не удивлялась, зная, что он двадцать лет провёл в тюрьме. О себе он говорил ей неохотно: ему не хотелось врать, а правда… ну какая правда. Впрочем, кое-что он, всё же, рассказал — например, что их родители мертвы, и что на всём свете у них больше никого и нет. Но больше Ойген всё-таки расспрашивал её — сперва о Лондоне, о фильмах и о сериалах, которые она, как оказалось, обожала, и которые он сам теперь включал по вечерам просто чтобы быть в состоянии поддерживать беседу… ну и о работе, разумеется. К личному он подбирался осторожно, иногда касаясь в разговоре мельком то её школьных лет, то ещё чего-нибудь — и выяснил со временем, что в этот дом она переехала после развода. Видимо, развод был неприятным, потому что говорила о своём бывшем супруге Мэри с такой неприязнью и обидой, что Мальсиберу порой казалось, что он ощущает их — хотя, конечно, дело было просто в интонациях и выражении лица. И она клялась, что больше никогда и ни за что не выйдет замуж — мол, с неё довольно.

Это всё, конечно, не так много значило: многие так говорят, да и не собирался он на ней жениться. Но такое её отношение к мужчинам затрудняло дело — а у него кончались деньги, да и силы. Вернее, денег было столько же — а вот лекарства теперь стоили дороже, не говоря уж о визитах к доктору Куперу, без которых обойтись не получалось. Мальсиберу уже и так пришлось признаться, что они несколько стеснены в средствах, и доктор Купер, покивав, пообещал учесть это при назначениях и выбирать не лучшее, а более доступное. Быть может, именно поэтому лечение не то чтобы не действовало — нет, Ойген видел изменения в состоянии Рабастана: тот начал, например, вставать, и теперь, по крайней мере, добирался самостоятельно до ванной. И еду жевать он начал, наконец, хотя по-прежнему никакого интереса к пище и не проявлял. Но, по крайней мере, теперь можно было не переминать всё в пюре — и это очень облегчало жизнь Ойгену.

Но всего этого было так мало! А ещё дешёвые лекарства начинали давать побочные эффекты, а аналоги стоили существенно дороже — и Ойген чувствовал себя буквально загнанным в угол. И всё чаще ловил себя на мысли, почему он так старается? Это может продолжаться месяцами и годами — и всё равно ничем хорошим не закончиться, потому что Рабастану никакой врач не поможет. Он не сможет рисовать! То, что с ним сделали, не шло ни в какое сравнение с тем, что произошло с Мальсибером: да, у него отняли ту часть, которая и делала его собой, но оставшихся кусков хватало для того, чтобы собрать из них нечто вполне жизнеспособное. Но то он — а Рабастан картинами жил. Буквально. Ему не станет хорошо, просто не может стать — просто потому, что он больше никогда не сможет рисовать. Так зачем же Ойген его мучает? Чтоб не оставаться одному? Но ведь это подло. Куда гуманней будет просто отпустить его — и выживать уже самостоятельно.

Ведь так?

Хотел бы он сам, чтобы его так мучили? Он не знал. Хотел бы, вероятно… да что там — да, хотел бы. Но он не Рабастан — кусок, который у него изъяли, был всего лишь его частью. Важной, даже главной, да — но частью. А не самой сутью.

Значит, Рабастана нужно отпустить?

— Прости, — Ойген недавно закончил массаж, потому что невозможно же лежать так… сколько Рабастан уже лежит? Да и врач советовал — пришлось учиться, на массажиста у них денег не было. Конечно, это всё не то, и Ойген это понимал — чему там можно научиться по картинкам и по описаниям. И по воспоминаниям о школьной практике: все квиддичисты были в состоянии помочь товарищу размять затёкшую спину или мышцу сведённую. Да, профессионал бы справился намного лучше — но если его нет, что делать? Только то, что можешь. Даже немного лучше, чем ничего, твердил себе Ойген. И сейчас, закончив очередной «сеанс», просто сидел рядом с Рабастаном, медленно стирая с кожи остатки масла. — Наверно, нужно отпустить тебя. Возможно, ты хотел бы — я не знаю. И мне хочется порой, не буду лгать. Но… это неправильно, — он покачал головой. — С людьми нельзя так. Если бы я знал, чего ты хочешь, я бы сделал. Но… — он снова качнул головой. — Я, наверно, должен бы тебе пообещать, что если ты захочешь… сам, действительно захочешь — я убью тебя. Но я… я не хочу. Не то что не смогу — мы все умеем, да… но я не хочу жить с твоей кровью на руках. Я эгоист, я знаю, — он сжал его плечо. — Но я так не могу и не хочу. Это неправильно, — повторил он и добавил виновато: — Ты прости. Но я… Зачем тогда всё это? — сказал он то, о чём все эти месяцы и думал, и что порой единственное не давало ему сдаться. — Я не позволю нам вернуться туда, откуда мы ушли. Если сдаться — можно было смело оставаться. И точно так же лежать в Азкабане, глядя в стену. Какая разница, на что смотреть так — на сырые камни или на эти пошлые цветы? В тюремной робе. Я не хочу назад, — упрямо сказал он и, взяв светло-зелёную рубашку, усадил его на кровати и отработанными уже до автоматизма движениями принялся надевать её на Рабастана.