Обратная сторона луны (джен)

Битва за Хогвартс оказалась совсем не такой, какой рисовал её в своём воображении Скабиор.

Он шёл туда с воодушевлением и восторгом, надеясь и увидеть, и поучаствовать в разгроме и уничтожении места, ставшего для него символом предавшего его, Скабиора, мира: лучшего места на свете с лучшими в мире наставниками, отвернувшимися и забывшими про своего ученика, как только судьба подкинула ему суровые испытания, и в них появилась нужда. И теперь, наконец, он мог отыграться — за всё. И он отыгрывался — как мог. Ему не было дела ни до студентов, ни до прочих защитников школы — ни до кого, кроме нескольких старых преподавателей, которых он знал когда-то, и которые, конечно же, давно забыли его. Но даже они интересовали его куда меньше, чем сам этот лживый замок. Вот его он крушил со всей силой и яростью, на которую был способен: сносил статуи, пробивал дыры в стенах, разносил вдребезги двери и устилал пол битым оконным стеклом. Добрался он и до своего бывшего факультета и, обнаружив, что дверь в гостиную приоткрыта, с яростным возбуждением влетел внутрь… и остановился, будто на миг снова вернувшись в детство и вновь почувствовав себя тем мальчиком, для которого только началась сказка. И это оказалось настолько ярко и больно, что он, закричав, размахнулся — и первым ударом разнёс в щепки то самое кресло, в котором когда-то любил сидеть вечерами. И это было только начало — дальше он пошёл в свою бывшую спальню, а потом и в другие, уничтожая всё, что попадалось ему на пути и оставляя после себя лишь груды обломков.

И когда он, наконец, ушёл, выплеснув свои обиду и ярость, ни в гостиной, ни в спальнях не осталось ни одной целой вещи — а уже после, когда замок будут восстанавливать перед новым учебным годом, никакое Репаро здесь не сработает, и эти комнаты придётся обставлять заново.

А когда битва закончилась, и они проиграли, он тихо и незаметно ушёл — так же, как ушли почти все оборотни, хорошо умеющие скрываться и исчезать — и, поплутав по лесу, запутывая свои следы, аппарировал, в конце концов, в своё убежище, радуясь, что остался жив и относительно цел. Однако радость эта быстро ушла, уступив место невесть откуда взявшейся пустоте и отвращению к самому себе: у него перед глазами ещё очень долго будет стоять гостиная, которую он уничтожил, и в которой был так счастлив когда-то, гостиная — а ещё спальня и чужое, трогательно домашнее покрывало на той постели, на которой когда-то давным-давно спал он сам. Ему будет долго сниться разбитый, покалеченный Хогвартс, и он возненавидит эти сны — сны, в которых не будет ни жертв, ни героев, там вовсе не будет людей — только огромный разрушенный замок и он, Скабиор, застывший посреди руин с зажатой в кулаке палочкой, а расколотый надвое герб школы, украшающий его грудь, ощущается так, словно пришит не к его потрепанному кожаному пальто, а к собственной коже, и каждый вдох, каждое малейшее движение приносит острую боль. Однако со временем эти мучительные сны прекратятся, и он сумеет почти забыть обращенную в руины школу, и битву, и успокоиться, и жить дальше.

Первый год после битвы за Хогвартс он откровенно боялся и прятался, практически носа не высовывая за пределы острова. Выходить, конечно, ему приходилось: и с едой там было не очень, и холодно, а дрова достать можно было лишь на материке, да и скучно, в конце-то концов, так сидеть сутками! Быт, конечно, занимал большую часть времени, но всё же свободное оставалось, и его надо было как-нибудь убивать. Поначалу ему было, конечно, не до изысков: сперва следовало зализать раны — пусть и до первого полнолуния, но всё же — а затем подумать хотя бы о маскировке при вылазках на материк или острова покрупнее.

А попасться он боялся до полуобморока: егерям светило лет десять на верхних уровнях Азкабана, а оборотни там не живут, это он знал прекрасно: говорили, что, в среднем, оборотень гибнет на третью трансформацию, и лишь некоторые, особо выносливые, выдерживают все пять. Ибо это человек может сидеть в каменном мешке и ждать — а волк этого не умеет и кидается на стены камеры, упрямо пытаясь оттуда выбраться, и в конце концов просто разбивает себе о них голову. Насмерть. Когда до конца обречённо осознает, что ему отсюда не выйти. Этого, разумеется, вполне можно было бы избежать, если уж не расщедриваясь на аконитовое, то хотя бы просто обездвижив волка, но эта несложная мысль, похоже, не приходила никому в голову — ну помер и помер, кому есть дело до какого-то оборотня?

Так что Скабиор в Азкабан не хотел, и поэтому был осторожен до трусости: он и остров-то этот выбрал именно потому, что на нём не было ни туристических троп, ни человеческих поселений, а до соседних, где те имелись, морем было слишком уж далеко, и шансов волку учуять людей не было ни малейших. А без этого он бы не кинулся в море и никуда не поплыл. Да и найти его здесь было проблематично, а уж поймать — и того сложнее: он отлично изучил все имеющиеся здесь расщелины и пещеры, а со временем и самые разные маршруты для аппарации на соседние острова. Для этого ему, правда, понадобилась лодка — и это была проблема, ибо менять размер и форму предметов у него получалось с трудом, да и обратно выходило далеко не всегда. Посему лодку пришлось добывать и прятать, ничего с ней не делая — он стянул её у магглов, перегнал сюда тёмной безлунной ночью и укрыл на берегу в скалах.

Самыми скверными были первые сутки после трансформации. В это время оборотни наиболее уязвимы, но все по-разному — и Скабиору, он знал, достался ещё не самый плохой вариант. Он видал тех, кто страдал дикими, до мучительной тошноты, головными болями, или кого просто рвало в эти сутки практически без остановки, встречал тех, кто бился в судорогах и терял сознание, знал таких, кто был частично или полностью слеп в этот день… Сам же он просто маялся от слабости и от ноющих, но терпимых болей в мышцах — и, как все они, от отвратительной мрачной нервозности и головокружений. Слабость, впрочем, бывала такая, что он едва добирался до своего жилища (как ни странно, аппарация у него всегда выходила — видимо, тело чуяло, что иначе ему просто валяться посреди скал, и делало, что могло) и, обессиленно падая на кровать, проваливался в глубокий сон — он мог, если везло, проспать целиком эти отвратные сутки. Правда, так ему везло редко. А вот если он просыпался, то начиналась мутная, отвратительная маета, когда невозможно найти удобную позу больше, чем на пару минут, и смертельно хочется спать, да уже никак не уснуть, и вроде бы голоден, но никакая еда не удерживается в желудке, и только хуже становится… В общем, эти сутки Скабиор искренне ненавидел — и как же хорошо было, в конце концов, отключиться, и проснуться на следующий день всё ещё слабым и с ломотой во всем теле, но при этом вполне живым и с ясной головой.

А вот день перед трансформацией ему даже нравился. Несмотря на то, что чувствовал он себя паршиво, это было совсем иначе: жар в теле позволял не мёрзнуть зимой и не чувствовать жары летом, тело болело, но в этой боли ощущалось нетерпеливое ожидание, а не усталость и пустота, зрение становилось почти болезненно острым — так же, как и нюх, и почему-то осязание. В такие дни любые телесные контакты приносили ему невероятное наслаждение, и тут дело было даже не в сексе, довольно бывало простой ласки, даже касания, причём не обязательно эротического и вообще человеческого. В эти дни даже прикосновение некоторых тканей к коже заставляло его урчать от удовольствия и тереться о них всем телом. Что уж говорить о сексе… Он шутил иногда, мол, переспи с женщиной перед полнолунием — и узнаешь, что такое мусульманский рай.

Впрочем, всю вторую половину девяносто восьмого года ему было не до того: в это время он прятался в своём небольшом домике и читал, а когда лежать и сидеть без движения становилось невыносимо — начинал делать что-то по дому, даже полы мыл, бывало, но на улицу не выходил: знал, что охотники на оборотней активнее всего именно в эти дни, ибо им хорошо известно, насколько невыносимо сейчас сидеть без движения.

Помогали книги.

* * *

Читать его приохотила мать — потому что, чем ещё можно занять ребёнка в борделе, пока мама в поте лица ублажает клиента? За ним, конечно, приглядывали по дружбе её не занятые в данный момент коллеги, но заниматься малышом им было, разумеется, недосуг, и если мальчишка начинал им мешать, они его просто зачаровывали, порой не стесняясь усыпить или наложить банальный Петрификус Тоталус — что, конечно же, совсем не нравилось маленькому Скабиору… Который, впрочем, в то время откликался не на едкую кличку «Скабиор», прочно приросшую теперь к его потрёпанной шкуре, а носил вполне благопристойное имя — Кристиан. Кристиан Говард Винд, сын Амелии Винд и никому не известного мужчины. Впрочем, там, где они жили с матерью, мало кто знал отцов — а те, кто знали, порой горько об этом жалели, потому маленький Крис вовсе не чувствовал себя ущербным, да и вообще не задумывался о том, что в его жизни что-то не так. Ему нравилось место, где они жили — все эти дразнящие томные запахи, красивые женщины, яркие лёгкие ткани, ароматы духов и вызывающе сладкая на вкус помада… Мужчин он, копируя отношение матери и её подружек, не то, чтобы недолюбливал — скорее, просто не уважал, а женщин, когда подрос, перестал уважать сам, хотя, впрочем, любил и жалел. Само понятие уважения имело свой, неповторимый окрас в Лютном и в прилегающих к нему переулках, безымянных и тёмных, в одном из которых и находился их с матерью дом. Строго говоря, дом был, конечно, не их — они вместе с некоторыми другими «девочками» жили на чердаке всё того же борделя. Кристиан был не единственным «чердачным ребёнком»: у некоторых из маминых «подружек» тоже были дети, и «девочки» старались выстроить свои графики так, чтобы одна из них могла бы приглядывать за всем выводком.

На первый взгляд, Кристиану повезло: он родился с некоторым талантом и, что важнее, с усидчивостью. Он не помнил, кто и как научил его буквам — но с уверенностью мог сказать, что ему не было и шести, когда он с удовольствием читал вслух другим детям, и за это получал от их матерей сладости. Книги ему попадались очень разные: от детских считалок и сказок до старых школьных учебников, из которых ему больше всего нравилась «История магии» — потому что она хотя бы была понятной и наполненной разными битвами и интригами. Позже мать научила его красиво писать — даже прописи специальные купила для этого, невиданное совершенно дело… «Девочки» смеялись над ней, а она говорила, что хочет, чтобы её сын чего-то добился в жизни, и что красивый почерк этому точно не помешает. Крис усвоил это «добиться в жизни» и очень старался, действительно выучившись красиво писать, а при желании или необходимости — не только привычным каллиграфическим почерком. И в школу он ехал с огромным воодушевлением — ему очень хотелось учиться…

Его распределили на Хаффлпафф, и он, мало что знавший о Хогвартсе, с радостью принял это. Ему там понравилось — хотя он ни капли не поверил в разговоры пухлой приятной деканши о дружбе и взаимной поддержке (к одиннадцати годам он уже очень хорошо знал цену таким разговорам, но поддерживать их умел, и делал это с должным энтузиазмом). Впрочем, соседи по комнате и вправду оказались вполне дружелюбными и совсем не задавались, и жизнь пошла своим чередом. Здесь было принято всем со всеми дружить — он дружил, почему нет, хотя дружба эта создавала определённые сложности: ему нечего было ответить на самый простой вопрос «кто твои родители», ибо не мог же он им сказать, что его мама — шлюха во второсортном борделе, а отца знает, наверное, только великий Мерлин. Он и не говорил: делал таинственные глаза и шутил, и от него, по счастью, отвязывались. Домой ни на рождественские, ни на пасхальные каникулы он не ездил — и это было самое лучшее время, ибо остальные все разъезжались, и он оставался в спальне один. Но летом поехать пришлось — и это стало для него сущим мучением. Он дико, до жгучих мальчишеских слез, стеснялся матери, ужасно боялся, идя вместе с нею по улице, встретить кого-то из одноклассников, а уж тем более — учителей, но сказать ей об этом не мог, как не мог и отказаться ходить с нею по магазинам. Лето стало его маленьким адом — но хуже всего были последние дни, когда он, наконец, получил список всего, нужного для второго курса, и следовало идти это всё покупать. Подержанные мантии и учебники его не смущали — он не слишком-то выделялся среди таких же небогатых учеников, которые встречались на любом факультете — но теперь, когда времени до начала занятий все меньше и меньше, риск столкнуться с кем-то знакомым стал просто огромен! И он, разругавшись с матерью, в конце концов просто стянул у неё отложенные для этих покупок деньги и всё купил сам — пока мать была занята с клиентами.

Это что-то сломало в их отношениях: Амелия, поняв, что её единственный обожаемый сын стыдится её, отнестись к этому, как к чему-то естественному, не сумела — не зная, как справиться со своею обидой, она то плакала, то ругала сына, то вынуждала его по сто раз на дню врать ей, что он вовсе не чувствует ничего подобного — и он врал, и злился на неё за это, и на себя злился за эту злость… и уехал в школу расстроенный, сердитый и виноватый. Его начали раздражать все эти милые чистенькие детишки, главной проблемой которых были плохо сданные экзамены, а главной претензией к родителям — слишком суровые требования к ним, детям. Кристиан слушал, кивал, а сам хотел стукнуть говорящего по башке — ну как же они могут не понимать, как им всем повезло?!

Домой он вернулся лишь в середине июня — очень хорошо сдав экзамены и так гордясь своим «превосходно» по чарам, что даже почти выкинул из головы все их с матерью ссоры. Однако едва увидев её на платформе — наряженную в, на его взгляд, слишком яркое и открытое платье (которое, на деле, было самым обыкновенным, и его легкий летний фасон был уместен в жару — но Кристиан, к несчастью, уже не мог быть беспристрастен), он вновь разозлился, и вся его радость от оценок померкла. Они поругались тут же, у поезда, и продолжали ссориться уже дома… так всё и пошло дальше.

Третий, четвёртый и пятый курсы отдалили их друг от друга ещё сильнее — хотя время от времени Крис не выдерживал и пытался мириться с матерью, но то не находил нужных слов, то выбирал неудачные дни, когда уже Амелия была не в настроении, и из его попыток так не выходило ничего стоящего. Но когда он сдал СОВы — и знал, уже выходя из аудиторий, что сдал по-настоящему хорошо, когда понял, что вот он — первый его шаг к реальному шансу выбраться из той канавы, где ему не повезло родиться, и не просто выбраться самому, но и вытащить оттуда свою несчастную мать — он вдруг совершенно перестал на неё злиться. Возможно, потому, что почувствовал себя взрослым, возможно, потому, что был слишком счастлив и горд тем, что пять лет трудов принесли… вот-вот принесут уже свои плоды — но, вернувшись домой, он искренне попросил прощения, смиренно выслушал всё, что наговорила ему Амелия… и смолчал. И они, наконец, сумели поговорить — со слезами с обеих сторон и с крепкими до боли объятьями.

А августовским полнолунием Кристиан встретился с оборотнем.

Он, безусловно, был сам виноват: знал, куда лезет, знал, что в том лесу встречаются оборотни, но не принять пари и показать себя трусом было, разумеется, невозможно. Это была своего рода инициация — принятие во взрослый круг, и он согласился с восторгом…

И проиграл.

Самого нападения он почти не помнил: помнил лишь, как стоял на залитой светом полной луны лесной поляне, как увидел колыхание высокой, почти в человеческий рост, травы, как услышал едва различимый шорох у себя за спиной — и как не успел махнуть палочкой, хоть и держал её наготове. Зверь напал сзади и просто повалил его ничком на землю, и последним, что сохранило сознание Кристиана, была резкая, страшная боль в ноге и странный, ни на что не похожий звук его собственной разрываемой плоти. Больше Кристиан ничего не запомнил…