Обратная сторона луны (джен)

Очнулся он, к счастью, в лесу. Сам. И сразу же понял, что с ним случилось — но тут не надо было быть семи пядей во лбу: он обреченно скорчился на земле, вопя от боли в разодранных, словно пылающих изнутри плече и бедре и видя на них отчётливые следы звериных зубов. Шрамы от этих укусов — последних, полученных им ещё в человечьем обличье ран — сойдут потом, но до конца долгой и сложной жизни в плохую погоду его будет преследовать монотонная ноющая боль в этих местах.

Он плохо помнил, как добрался до места встречи, скуля и плача от боли, далеко не только физической.

Ибо только что он проиграл всю свою жизнь.

Потому что его все бросили — все они, кто должен был ждать и страховать его, испугались и аппарировали, оставив его, несовершеннолетнего, не освоившего еще аппарацию и не способного себя защитить мальчишку, в лесу в зубах оборотня.

Потому что… да просто потому, что ему было ужасно больно и очень страшно.

Ни в какой Мунго он не пошёл, конечно — зачем? Сделать они всё равно ничего не могли, оборотничество не лечится, заразился он или нет — было, во-первых, и так понятно, и, во-вторых, проверялось в ближайшее полнолуние. А вот зарегистрировать они его зарегистрировали бы — а этого Кристиан хотел меньше всего.

Так что он просто кое-как добрался до места встречи, где его всё-таки дождались, посочувствовали, отводя глаза: кто-то напуганно, но большинство — равнодушно, залечили, как могли, раны — и отправили домой.

Мать его от такого известия слегла — и уже не встала. У неё поначалу случился какой-то странный нервный припадок, за ним через несколько дней — следующий, а вскоре они стали повторяться чаще и чаще, потом у неё заболел желудок, а следом сердце… Она постепенно ослабла и почти потеряла способность колдовать. Работать она уже не могла, и владелица борделя попросила их с чердака съехать — нечего было занимать место без дела.

В школу Кристиан, разумеется, уже не вернулся. Какая уж тут может быть школа… Оборотней не учат. Но всё равно, когда они с матерью мыкались по каким-то невнятным съёмным углам, когда он один остался добытчиком хоть каких-то средств к существованию — он ждал хоть какой-нибудь весточки: письма из школы или хотя бы пары строк от «друзей». Он ведь ничего не сообщил никому — просто никуда не поехал первого сентября. И хотя он не представлял, что говорить Спраут, если она напишет или даже придёт — а он почему-то был почти уверен, что она тут появится, он знал же о том, насколько она бывает настырна, если ей что-то нужно — он всё равно подсознательно очень ждал её. Как ждал и писем от одноклассников…

Но ничего этого не было.

Вообще ничего.

Он так и не получил ни одного письма.

Как выяснилось, всем было наплевать. Все красивые рассуждения о том, что барсучки держатся вместе, что у них самый тёплый и дружный факультет в школе, что все студенты всегда могут прийти со своими бедами друг к другу и к самой Помоне — всё оказалось ложью. Никому до него не было никакого дела, а хвалёная заботливость Спраут спасовала перед необходимостью явиться в Лютный.

Да пусть бы даже и не явиться. Но хотя бы написать-то она могла?

Он не знал, и никогда не узнал, что в тот год очень уж неудачно всё для него сложилось: и первые, оказавшиеся тяжелыми, роды старшей дочери Спраут, пришедшиеся как раз на первые дни сентября, и всё ярче разгорающееся пламя войны, и то, что декан, разумеется, написала — но написала на старый адрес, а какая-то из «девочек» по доброте душевной не отправила школьную птицу к Амелии, а сама написала, что, мол, та нынче болеет, а Кристиан просто ухаживает за ней. А когда по прошествии пары месяцев мальчик так и не объявился, его просто отчислили.

И — забыли. Шла война, многие родители забирали детей из школы… Ну, а что письма никакого не было — так не до писем же. Мало ли.

Амелия умерла в декабре, незадолго до Рождества. Жили они в то время в каком-то сарае на задворках Лютного — там было совсем темно, сыро и, если не топить печку, очень холодно, а согревающие чары получались тогда у Кристиана через раз. Сам он, будучи оборотнем, не простужался и вообще достаточно равнодушно переносил подобные тяготы, а вот Амелии всё это на пользу не шло, но большего для неё он сделать не мог — у него даже не нашлось денег на приличного целителя, когда ей стало совсем худо. Агония растянулась на несколько дней — он уже никуда не ходил, просто сидел с ней, старался, как мог, согреть и хоть чем-нибудь накормить, хотя она уже почти ничего и не ела. А когда она, наконец, умерла, он нашёл в себе силы позвать её бывших коллег — и своих новых товарищей. Оборотней и воров. Так они и хоронили её: шлюхи из второсортного дома терпимости, кучка потрёпанных угрюмых оборотней — грязные, сомнительного вида оборванцы и оставшийся совершенно одиноким мальчишка. Снега не было, стоял слякотный холодный декабрьский день, но земля довольно сильно промёрзла — пришлось даже растапливать её заклинанием.

Цветы потом тоже наколдовали…

В тот сарай он уже не вернулся — все сколько-нибудь ценные вещи он собрал перед похоронами и оставил у одной из «девочек», благо, набралось их совсем немного.

Он отправился во взрослую жизнь налегке: без иллюзий, без веры в людей, без денег и без дома. Зато с уверенностью в том, что выживание — единственная стоящая в этой паршивой жизни цель, и нет ничего, чего нельзя было бы сделать ради него, и нет никого, кого нельзя было бы ради него предать, подставить или убить.

От матери ему осталось общее представление об элегантности, любовь к шёлковым шейным платкам, завязанным изящными и причудливыми узлами, и их батистовым носовым собратьям, кроме того, изумительный по красоте почерк — а ещё любовь к книгам, которую он вынес скорее просто из детства, но всё равно связывал с матерью. А ещё некоторая сентиментальная привязанность к шлюхам и вообще барышням нетяжёлого поведения — он всегда будет отлично понимать их, и часто даже почти дружить и защищать, при необходимости.

* * *

Место это на Оркнейских островах он отыскал давным-давно, задолго до всякой войны, постоянной смены министров, неожиданного для всех возрождения Лорда Волдеморта и занимательных мрачных будней в качестве егеря. Занесло его в эти края случайно — но, оказавшись здесь, Скабиор пришёл в полный восторг от островов, продуваемых северными ветрами, практически лишённых деревьев и покрытых травой, мхами и вереском. Что-то невероятно созвучное его внутреннему состоянию было в них — каменистых землях, почва которых была столь скудной, что питания хватало исключительно травам и недоставало даже чахлым кустам, не говоря уже о нормальных деревьях. Он полюбил бывать здесь — просто бродить, встречать рассветы и закаты, валяться в колючем вереске и купаться в холодном море.

И однажды во время этих своих прогулок на одном из самых отдалённых и необитаемых островов наткнулся на заброшенную избушку, вросшую в камень так глубоко, что окошко её, довольно высокое, находилось вровень с землёй, а стёртые, поросшие мхом ступеньки вели вниз фута на три-четыре. Людей здесь не было лет сто или двести — и Скабиор решил присвоить домик себе. Он медленно и неспешно сделал его вполне пригодным для жизни: восстановил дверь, вставил давным-давно исчезнувшее (или и вовсе никогда не существовавшее) стекло в небольшое оконце, поправил очаг, к счастью, неплохо сохранившийся (сложнее всего было восстановить дымоход, хотя тот пострадал, в основном, снаружи, осыпавшись над очагом достаточно сильно, но вполне сохранившись на остальном своём протяжении), постелил на пол крепкие дубовые доски… Всё это приходилось таскать, пустив в ход левитацию: уменьшать-увеличивать он толком так и не научился, ему всегда скверно давалась трансфигурация, но времени у него было много, и за пару лет он справился. Постепенно в домике — совсем небольшом, не больше полутора сотен квадратных футов — появилась кровать, стол, сундук, даже раковина (впрочем, без всякого водопровода, а с банальным ведром под ней и с примитивнейшим рукомойником — над) и полки, может, не слишком ровные, но зато весьма прочные, какие-то шкафчики и ящики… И там стало почти уютно, а зимой ещё и тепло. Выручали дрова, которые приходилось добывать на материке (где, по счастью, было достаточно леса) — он пытался размножить их чарами, но они и сгорали как-то уж очень быстро, почти не давая тепла, и он бросил, в конце концов, это баловство, и топил обычными.

Больше всего в его домике было, как ни странно, книг, причём вовсе не только волшебных. Ещё подростком Скабиор с удивлением обнаружил, что магглы пишут совершенно замечательные стихи — и очень полюбил их. Он вообще — совершенно неожиданно для себя — ещё в юности, когда скитался по всей Британии, то примыкая к какой-нибудь стае, то вновь оставаясь один — пристрастился к поэзии, которая могла выразить то, что сам он простыми словами сказать не умел. Он и сам попробовал сочинять — и, к огромному его удивлению, у него получилось. Хорошо или нет — он понятия не имел, потому что оценить это адекватно он сам, конечно, не мог, а показывать кому-то свои стихи даже не думал: признание подобного рода его не интересовало, а делиться с кем-нибудь личным было против всех его правил. Но сочинять ему нравилось, и он мог часами с удовольствием подбирать слова, переписывая текст вновь и вновь — до тех пор, пока он его не удовлетворял полностью. Это была почти игра, его собственная игра с самим собой. И вот в эту-то игру он и играл с упоением, сидя в своём крохотном домике или в дурную погоду, или вот как сейчас, перед полнолуниями. Стихов постепенно становилось всё больше, и стопка пергаментов на краю стола потихоньку росла — ему нравилось писать на отдельных листах, нравилось переписывать окончательный вариант каллиграфическим почерком, украшая его по краям виньетками из листьев и собственных инициалов: выходило совсем, как в книжке, и даже лучше. Иногда он валялся на кровати, задрав ноги на стену, и перелистывал их, ловя себя на том, что старые читает совсем, как чужие — и они ему по-прежнему нравятся.

* * *

Когда после битвы прошёл год, Скабиор слегка успокоился. Особых репрессий не было, никого на каждом шагу не арестовывали, егерей особенно не искали — сажали, конечно, но, в основном, тех, кто попадался на чём-то другом, а чтобы разыскивать специально, такого, кажется, не было.

Робардс — новый начальник аврората — как говорили, был мужиком суровым, но очень разумным, и сосредоточился не на прошлом, а на настоящем, в чём Скабиор его, безусловно, поддерживал. Сам же он вёл сейчас исключительно добропорядочный образ жизни — от чего и заскучал уже до зубовного скрежета. И потому начал потихонечку выходить: сперва, одеваясь совсем неприметно и стараясь появляться только у магглов, выбирая крупные туристические города, где появление незнакомца наверняка пройдёт незамеченным. Но, в конце концов, не выдержал, разумеется, и рискнул заглянуть к волшебникам — и обнаружил, к своему огромному удовольствию, что никому там не интересен. Однако до Лондона и родного Лютного переулка он добрался не скоро — но когда всё же пришёл туда, первым делом заглянул с чёрного хода к «Спинни Серпент».

Где, как оказалось, его превосходно помнили — и очень обрадовались. Весть о его появлении разлетелась быстрее молнии, и все знакомые с ним девочки, что были сейчас свободны, окружили Скабиора с радостным визгом и затащили его в одну из комнат, где немедленно повалили на большую застеленную красным атласом постель — и уже через пару минут он растаял, растворился в их шелках, духах и телах, уже не очень соображая, кого и куда целует, и кто и куда целует его. День пролетел, как не было — и когда он заснул под утро в сладком изнеможении, о котором так долго мечтал, обнимающий и обнимаемый нежными, всегда любимыми красивыми и доступными женщинами, он решил, наконец, что вернулся, и война закончилась.

Он почти поселился там — с молчаливого одобрения бессменной мадам приходил чуть ли не каждый вечер, принося с собой разные сладости, скидывался с девочками на обед или ужин, и чувствовал себя по-настоящему дома. Он был одинаково ласков со всеми, и не только в постели: с удовольствием болтал с ними, лечил синяки и ссадины, утешал и смешил, рассказывал занятные и трогательные истории, которых знал множество, играл с ними в карты — честно… Ему было хорошо здесь, спокойно и очень уютно — он слушал рассказы о новеньких, узнавал о тех, кто так или иначе уже ушёл, даже с детьми играл, хотя никогда не любил и не понимал их, но детям не так много нужно для развлечения, и простенькие карточные фокусы, на которые он был мастак, приводили их в совершенный восторг.

Вот так он вернул себе свой второй дом — и зажил почти так же, как до войны, и, может быть, даже и лучше. Со временем у него появились здесь свои любимицы — одной из них была Ева: высокая красивая женщина, из самых дорогих и востребованных девочек, многим казавшаяся просто воплощением плотской любви и чувственности — но он-то знал правду… и ей нравилось, что он её знает.

День перед полнолунием Скабиор полюбил проводить с ней. Вот и сейчас он валялся на ковре, обтираясь спиной и боками о ворс, тёрся щеками и лбом, выгибая спину и тихо, словно зверь, урча от удовольствия. Луна должна была стать полной лишь завтра — но чувствительность его уже сегодня была обострена до предела, и прикосновения мягкого ворса к коже доставляли ему наслаждение, которое вряд ли сможет понять человек, но которое отлично известно любому зверю. Люди почти позабыли о том, как прекрасно может быть осязание — он и сам большую часть своей жизни не помнит об этом, но сейчас, перед трансформацией, вспоминает — и наслаждается.

Женщине рядом с ним это нравилось — она обожала быть с ним в эти дни, обожала смотреть на него вот такого, человека с повадками и чувствами зверя, ей даже секса от него не было надо, да она, на самом-то деле, вообще не любила заниматься этим, хотя и скрывала ото всех — но он знал… Она была холодна, эта женщина, и не чувствовала почти ничего — он не знал, почему и как это вышло, да ему и не интересно было совсем: может, её кто-нибудь изнасиловал, и последствия оказались столь неприятными, может, просто природа её такова. Но факт оставался фактом: сколько бы она не изображала из себя femme fatale, она была безнадёжно холодна. А нравился ей в телесной любви контакт тел, ощущение чужой тяжести и тепла, скольжение кожи по коже — всё то, что обычно составляет только прелюдию, и просто сопутствует главному.

Потому и любила она бывать с ним перед полнолунием — потому что самому ему тоже было сейчас не до секса, слишком сильно он сейчас чувствовал, и хотя в другое время он был вовсе не против любых форм и видов близости, нынче ему более чем хватало обычных ласк и прикосновений. Ему нравилось ощущать, как она расслаблялась с ним в этот день, сбрасывала с себя маску умудрённой опытом, пресыщенной и развращённой женщины и становилась такой, какой и была — порочной, умелой, но при этом мало что чувствующей и желающей.

Сейчас они лежали на ковре вдвоём: он внизу, она — на нём, растирая ему шею и вырисовывая что-то ногтями у него на плечах и спине. Её тело было пока что почти совершенно, но лицо уже выдавало и возраст, и весьма специфический опыт, так что он был даже рад не видеть его. А ведь он помнил её молоденькой и красивой — во всяком случае, очень хорошенькой и популярной. Как же они быстро стареют, эти девочки… Ему стало грустно, но грустить он не любил, тем более по такому странному поводу, и поэтому он потянулся и потёрся щекою о ворс ковра, думая о завтрашней ночи и о том, что надо уйти сегодня пораньше. Но пока…

Он резко перевернулся, роняя её, сел на неё верхом — и начал разминать её тело быстрыми, сильными движениями, и она застонала от удовольствия, а он вторил ей тихим рычанием. У неё была гладкая, мягкая, очень ухоженная кожа, и трогать её было очень приятно… Он так увлёкся, что пропустил, как стало темнеть, и вскочил в возбуждении и ужасе, оттолкнул её — и аппарировал, слыша за спиной её смех.

Счастье, что чем-чем, а аппарацией он овладел в совершенстве — страшно подумать, что в противном случае могло бы случиться.