Обратная сторона луны (джен)

...Следующие дни Скабиор провёл как в тумане: от зелий он почти всё время спал, просыпаясь только когда Гвеннит мыла его, или когда поила то зельями, то бульоном, то ещё чем-то — он не очень понимал, чем, и просыпаться ему не нравилось, потому что к нему тут же возвращалась боль. Абсолютно не привыкший болеть, он и не умел этого делать, и боль тоже особенно терпеть не умел, и поэтому стремился скорее снова заснуть, надеясь, что, когда он в следующий раз проснётся, боли больше не будет. Так что, спал он много — а Гвеннит, отчаянно стараясь поменьше шуметь в это время, чтобы его ненароком не разбудить, по многу часов просиживала у его постели, погружаясь в странное, похожее на полусон состояние, чутко реагируя на малейшие его движения или стоны и не замечая вокруг ничего больше. Её реальность в такие часы начинала походить на кисель — плотный и вязкий, в который погружаешься медленно, и откуда потом очень непросто выбраться. И, поскольку заняться в подобном странном состоянии Гвеннит ничем толком и не могла — да и не было здесь особых занятий — ей оставалось только сидеть и изучать то единственное, что сейчас волновало её. Скабиора. Она часами разглядывала их лежащие рядом руки — вот её маленькая, мягкая ручка, а вот его, большая и бледная, пальцы ровные и не очень длинные, и мелкие шрамики на них, много-много, кое-где будто обрывки тонкой белой сетки… откуда? И кожа у них совсем разная — у него плотнее и толще, и поры шире, и волосы совсем по-другому растут…

Со временем она поняла, что его успокаивает любое её прикосновение — и стала брать его руку в свои, а то и дремать, положив щёку ему на ладонь, горячую и влажную от сильного жара. Она вообще приспособилась спать, сидя на полу и положив руки и голову на край кровати — и лишь на несколько часов иногда расстилая на полу принесённое из дома покрывало и положив под голову свёрнутую одежду. Её очень спасала погода — довольно сухая и тёплая, позволяющая сушить постоянно сменяемые простыни на улице, для чего ей пришлось протянуть неподалёку от домика между острыми обломками скал верёвку.

Все эти заботы постепенно стёрли смущение, которое она в первое время постоянно испытывала, ухаживая за Скабиором, и Гвеннит сама не заметила, как перестала в нём видеть мужчину, осознавая теперь просто кем-то родным и близким, кто — так уж вышло — сейчас нуждается в постоянном уходе и помощи. Тем более, что к боли Скабиор, как и большинство оборотней, совсем не привык, и потому переносил её скверно, очень надеясь каждый раз, засыпая, что та хотя бы ослабнет со следующим его пробуждением.

Но она оставалась — разная, и когда в какой-то момент Гвеннит, тщательно выполняющая все предписания, перестала давать ему снотворное, ему пришлось терпеть её уже по-настоящему. Тогда, чтобы отвлечься, он начал просить Гвеннит что-нибудь почитать — и она читала, впервые в жизни знакомясь со стихами и с художественной литературой, особенно маггловской, которую он так любил. Она не понимала поначалу, кажется, половину слов, и он объяснял, то скрипя порой зубами от боли, то насмехаясь над девочкой — но объяснял понятно и просто, и она читала часами, сама увлекаясь и стараясь как можно быстрее переделать все хозяйственные дела, чтобы скорее продолжить.

В какой-то момент у них кончились обезболивающие, а денег на них больше не было — и ей уже на весь день пришлось привязывать его за запястья и щиколотки к кровати, чтобы он не сорвал повязки, потому что и остальных зелий было совсем впритык, и купить новые было не на что. Когда он кричал от боли — а кричал он часто — она плакала, гладила его по руке и шептала что-нибудь успокаивающее, понимая прекрасно, что от её слов нет никакого толку и ужасно жалея, что не знает и не умеет накладывать никакие нужные заклинания. Тогда-то она, наверное, и повзрослела — в маленькой, вросшей в камни хижине, рядом с беспомощным, воющим от боли взрослым оборотнем, который, в общем-то, даже никогда ей прежде не радовался, Гвеннит раз и навсегда выбрала свою сторону, даже не задумавшись о том, что вовсе не обязана оставаться тут. А когда ему стало совсем плохо, она, накрепко привязав его, рано утром собралась и отправилась домой — за деньгами.

…Родителей её дома на сей раз не оказалось. Там вообще никого не было: день был очень тёплый и солнечный, и пока отец был на работе, остальные, по всей видимости, ушли гулять. С бешено бьющимся сердцем Гвеннит вошла в спальню родителей, открыла шкаф и вытащила оттуда коробку из-под печенья. У них был маленький сейф в Гринготтсе, но часть денег всегда хранилась здесь — в этом не было никакого секрета, у них в доме никогда особенно ничего от детей не скрывали. Девушка открыла коробку — та оказалась довольно тяжёлой — и замерла, глядя на серебряные и даже золотые монетки. Чувствуя себе предательницей и воровкой одновременно, она, вся дрожа, быстро пересчитала их, записала получившуюся сумму на бумажке, ссыпала деньги в карман своей сумки, сунула туда же бумагу, потом взяла чистый лист и написала записку, прося прощенья за то, что сделала и клятвенно обещая деньги вернуть. Положила её в коробку и, закрыв ту, вернула её на место. Ей было невероятно, просто непередаваемо плохо — но что ещё можно сделать, она не знала.

Денег оказалось достаточно много — и она отправилась в Мунго. Как ни странно, целитель Воунс вспомнила и Гвеннит, и пациента, и, выслушав внимательно девушку, денег с неё за консультацию не взяла, зато советы дала, и подробно ей объяснила, что и как нужно сделать. Поблагодарив её, Гвеннит побежала в аптеку — и на сей раз денег хватило и на необходимое, и на самые лучшие обезболивающие зелья, и даже на то, что целительница обозначила как «необязательное», и ещё довольно много осталось. Она купила ещё еды — цыплёнка, овощей, фруктов… всё, что, как ей казалось, могло понравиться ему и помочь выздороветь — и, нагруженная всем этим, вернулась на остров.

Дорога заняла массу времени, и её очень выручили порталы, которые у неё были от дома до клиники и обратно. Домой она, конечно же, не пошла, но там всё-таки было уже совсем не так далеко, особенно, если на метле напрямик… Часа за два она добралась — и, когда оказалась в хижине, уже начинали сгущаться сумерки. Скабиора она застала в очень плохом состоянии — он уже не кричал даже, только стонал, громко и хрипло, кожа вокруг верёвок была содрана до крови, но Гвеннит привязала его хорошо, и те выдержали. Шепча бесконечные извинения, она торопливо напоила его обезболивающим — и уже после всем остальным. Зелья подействовали быстро — и он сразу уснул, и только тогда она, наконец, отвязала его и начала обрабатывать сперва запястья, а после лодыжки. Ей пришлось вновь сменить всё бельё на постели — а потом полночи стирать и развешивать его на улице, ужасно расстраиваясь и злясь на запрет несовершеннолетним колдовать вне школы.

Заснула она под утро — вновь напоив Скабиора, сонного, так и не проснувшегося толком, зельями, в том числе обезболивающим — сидя прямо на полу и положив руки и голову на край кровати. А проснулась от того, что он гладил её по голове и звал по имени:

— Гвен…

Она перепугалась ужасно и вскочила, очень боясь, что он всё-таки снял с глаз повязку — но нет, всё было на месте.

— Привет, — сказала она, садясь на край кровати и беря его руку в свои. — Извини, пожалуйста, что вчера тебя бросила так. Но мне нужно было слетать за…

— Я понимаю, — он улыбнулся и сжал её руки. — Ты молодец. Где ты деньги взяла?

— Дома, — она судорожно вздохнула и зажмурилась. — Я их… без спроса взяла. Их надо будет вернуть, обязательно! — добавила она умоляюще. — Пожалуйста, ты ведь достанешь потом? Да? Пожалуйста!

— Да достану, конечно, — он усмехнулся. Святая Моргана, пожалуйста, сделай так, чтобы она хотя бы сейчас не плакала! Не так много прошу ведь. — Не плачь.

— Я не буду… Я тебе верю, — она тоже сжала его руку. — Я написала им записку, что всё верну.

— Дай поправиться — деньги будут, — как можно убедительнее сказал он. — Ты чем меня напоила? Мне так хорошо, словно и нет ничего…

— Я была в Мунго у той целительницы и купила всё самое лучшее, — тут же похвасталась Гвеннит. — Она сказала, тебе вообще не должно быть больно, если всё это пить… И что ты непременно поправишься.

— Меня зовут Кристиан, — сказал он вдруг. — Крис, если хочешь. Хотя обычно меня называют Скабиором. Зови, как понравится.

— Крис, — улыбнулась она. — Красиво… Кристиан Винд.

— Строго говоря, Кристиан Говард Винд, — добавил он для чего-то. — Еда есть какая-нибудь?

— Да, я вчера приготовила, — встрепенулась она. — Есть и бульон, и цыплёнок, и овощи тушёные есть… Что ты хочешь?

— Всё хочу. И прежде всего — сесть. Если можно.

— Можно, — она кинулась помогать.

После она снова ему читала — а он объяснял и комментировал, и даже почти не смеялся над нею. А когда она, ужасно вчера уставшая и совершенно не выспавшаяся, начала засыпать, он велел ей ложиться к стене, а сам остался сидеть на краю — она тут же уснула, а Скабиор встал, медленно и осторожно передвигаясь на ощупь, добрался до стола и устроился там устало. Хотя боли он и не чувствовал, но он знал, что она где-то есть — чувствовал, как она притаилась, и старался двигаться как можно меньше. И теперь сидел, вернее, почти лежал на столе, и неспешно обдумывал всё происходящее.

А оно было странным. Не то, что он не привык, чтобы о нём заботились — нет, в общем-то, ему самому случалось в подобной ситуации помогать, но тут было другое: девочка эта, по сути, ни к какой, даже условной, стае не принадлежала и ничем обязана ему не была. Она всё ещё оставалась домашним ребёнком — маленькой девочкой, обиженной на родителей, конечно, и в целом растерянной, но всё же самой обычной и не имеющей представления о мрачной изнанке жизни, которой довольствуются такие, как он. И, как бы он над ней ни смеялся, Скабиор прекрасно осознавал, как трудно ей было заставить себя взять у родителей деньги — для него. Он, конечно, вернёт: ему-то красть не впервой и не составляет проблемы. Но то, что сделала она, было трогательно — и очень странно.

Сидеть оказалось совсем не так просто: поясница быстро заныла, даже несмотря на хвалёные обезболивающие, одновременно заболели — несильно, но весьма неприятно — сломанные и вроде бы уже сросшиеся рёбра… Или это были не рёбра, а то, что под ними — и он, так же на ощупь, добрался до кровати и лёг осторожно, кое-как уместившись на самом краю. И тоже почти сразу заснул, чувствуя рядом уютное тепло маленького полудетского тела и думая, что теперь он, похоже, серьёзно обязан этой вечно рыдающей хаффлпаффке — и, кстати, не сумел вспомнить, когда же слышал в последний раз, как она плачет.