Обратная сторона луны (джен)

Длинное полнолуние в этом месяце оказалось необычным для многих — в том числе и для Сколь и Хати, которым впервые предстояло провести его, во-первых, под действием аконитового, а во-вторых, вдали от своей стаи. Подвал для этого был давно готов, и они уже не раз в нём бывали, но одно дело просто спускаться туда, и совсем другое — остаться на ночь. Волками. Ни он, ни она не признавались в этом друг другу — но им было неуютно и страшно. И чем ближе было полнолуние — тем сильней им хотелось в лес, и тем более нервными они становились. Держать себя в руках они, конечно, умели — в лагере никто не делал скидок на близкое полнолуние, и старшие никаких срывов младшим никогда не прощали. Но здесь не было стаи, зато всё вокруг было странным и, хотя они и прожили здесь уже три недели, всё равно оставалось чужим и, в общем-то, незнакомым.

Мадам Монаштейн оказалась куда жёстче, чем им представлялось вначале — и это было для них хорошо. И Сколь, и Хати давным-давно отвыкли от иного обращения — если вообще когда-нибудь знали его — и любую мягкость считали синонимом слабости. Мадам Монаштейн — или «просто тётя», как она велела им себя называть — слабой определённо не была, что они и прочувствовали за эти три недели в полной мере. Они успели за это время проникнуться к ней уважением — и приучиться переодеваться в особую одежду для сна (легкие рубашки и брюки; от пижам они наотрез отказались, и «тётя», как ни странно, не стала спорить, а выдала им самые обычные вещи с условием, что в них они будут только спать), и выходить к завтраку умытыми, чисто одетыми и причёсанными, а главное — заниматься. Без каких-то заметных усилий «тёте» удалось приучить «племянников» к ежедневным занятиям — за прошедшие три недели почерк их стал куда лучше и писать они стали быстрее. Занимались они, впрочем, не только письмом: она усадила их за учебники и по зельеварению, и по гербологии, и по чарам — а ещё ежедневно после обеда сама, лично, по два часа обучала их тому, что назвала этикетом.

Хотя, если бы они знали значение этого слова, они поняли бы, что к настоящему этикету эти занятия имели весьма условное отношение. Она учила их, как производить нужное впечатление: от манеры улыбаться или благодарить — как они обнаружили с изумлением, это можно делать очень и очень по-разному — до манеры держать правильно руки и разговаривать определённым тоном и в определённой манере. Сколь и Хати, прекрасно знавшие все тонкости поведения в стае: кому и как смотреть или же не смотреть в глаза, когда и как оскалить клыки, а когда опустить голову и показать открытые руки, не имели никакого представления о принятых среди обычных людей правилах поведения. Миссис Монаштейн… «тётя» открыла им целый мир взглядов, жестов, слов и фраз, смысл которых, как выяснилось, мог очень заметно меняться в зависимости от того порядка, в котором были сказаны слова, интонации и выражения лица.

Время от времени их навещал мистер Маллет — осматривал их, и иногда эти осмотры были весьма неприятным: целитель порой накладывал какие-то неизвестные им заклинания и, как выразился Хати, «лез в голову». Волчата терпели — только однажды Хати, не выдержав, накричал на него и убежал в ярости сперва из комнаты, а потом и из дома, и ушёл бы совсем, перепрыгнув через забор и нарушив этим условия, поставленные судом, если бы ему не помешали незнакомые чары, отбросившие его назад. В тот день он к Маллету не вернулся — но в следующий его визит неохотно, но всё же позволил ему проделать всё, что тот посчитал нужным.

Они жили по одному и тому же жёсткому распорядку, совершенно не оставлявшему им свободного времени — разве что перед сном, но времени этого было очень немного, потому что, как правило, они засыпали, едва добравшись до своих постелей, в которых тоже постепенно привыкли спать в одиночку. Совершенно неожиданно им понравилось возиться в большом огороде — у них получалось на удивление хорошо, так же, как и уход за кроликами и курами, которые появились в первые дни их пребывания тут.

А ещё их совершенно заворожила музыка. Миссис Монаштейн вечерами играла на пианино, а Сколь и Хати сидели обычно по обе стороны от инструмента, прислонившись к нему и положив на него руки, ловя, таким образом, не только звуки, но и вибрации дерева. Как-то, не выдержав, Сколь тихонько начала подпевать, просто выводя голосом достаточно сложную мелодию — и вот так выяснилось, что у неё достаточно сильный и приятный голос, а острота слуха, присущая оборотням, у неё, видимо, наложилась на отличные природные данные. С этого момента к её занятиям добавились уроки музыки и вокала — и буквально через несколько дней к ним присоединился и Хати, который, кажется, сделал это просто потому, что не хотел ни в чём отставать от сестры. Одарён он был несколько меньше, но мадам Монаштейн сочла его данные достаточными для обучения, полагая, что подобное развитие в любом случае не будет для него лишним.

…Скабиор явился к ним в среду, написав накануне вечером мадам Монаштейн вежливое письмо с просьбой его принять — и получив буквально через пару часов любезное приглашение на завтрашний файф-о-клок. Его ждал идеально сервированный на четверых столик — и почти пугающе вежливые и аккуратные Сколь и Хати. Скабиор даже не нашёл, что сказать — только оглядел их ошеломлённо и позволил втянуть себя в пространную светскую беседу, в которой, правда, волчата никак не участвовали. Наконец, допив чай, они вежливо попросили позволения удалиться — и ушли, провожаемые его обалдевшим взглядом.

— Вы их зачаровали? — спросил он Монаштейн, как только они остались одни.

— Ну что вы, — улыбнулась она, — как можно? Да и зачем? Они весьма сообразительны и умны — им просто нужна капелька воспитания, немного внимания и совсем чуть-чуть дисциплины, вот и весь рецепт. Однако могу я поинтересоваться причиной вашего визита? Что-то случилось?

— Я волновался, — сказал он с милой улыбкой. — Без малого две недели прошло, как мы виделись — с тех пор я не получал никаких известий… у вас всё в порядке?

— Всё замечательно, — кивнула она, кладя ему на тарелку ещё одно печенье. — Вы видели: молодые люди определённо делают успехи.

— Да, это впечатляет, — кивнул он. — Я понимаю, что вопрос не совсем к вам, но мне не хотелось бы тревожить мистера МакТавиша по таким пустякам — быть может, вы знаете, как продвигается наше дело, и не нашлось ли решения с выплатой штрафа?

— Увы, — вздохнула она. — Тарквин, конечно, даст какую-то сумму — но, конечно, весь штраф она не покроет. Боюсь, у меня тоже нет таких денег… а ведь им, помимо штрафов в пользу министерства, придётся ещё возмещать убытки мистеру Белби.

Скабиор, изумлённый этим «Тарквин, конечно, даст какую-то сумму», ответил не сразу — зато, когда он заговорил, его слова вызвали вежливое удивление уже на лице Монаштейн:

— А у меня как раз есть новости. Кажется, у отдела защиты оборотней есть один вариант… я, конечно, не знаю пока что деталей, но, возможно, они сумеют помочь.

— Отдел защиты и поддержки оборотней? — переспросила она задумчиво. — А я, признаться, совсем не брала их в расчёт…

— И напрасно, — проговорил он, покачав головой — и признался: — Хотя, должен сказать, я тоже был слегка удивлён. Но нам всем повезло: Спраут — великая женщина! И весьма необычная… вы знали, что, в отличие от своей бабки, она в Штатах училась? Так удивительно…

— Я слышала что-то, — кивнула она — и он, несмотря на серьёзное выражение её лица, совершенно точно понял, что она смеётся. — Ну что же — вы принесли замечательные новости. Увы, мы к настоящему моменту успели лишь подготовиться к тому, чтобы целитель Маллет мог засвидетельствовать на суде, что дети находились под ментальным воздействием, и вы даже не представляете, как нам повезло с несдержанностью сотрудников аврората… но вы меня весьма, я признаюсь, удивили — и очень обрадовали. Я начинаю верить, что у нас всё получится.

— А потом что? — спросил он, переходя, наконец, к истинной цели своего визита.

— Потом? — переспросила она.

— После суда. Если их всё-таки не отправят в Азкабан — что дальше?

— Дальше, я полагаю, они будут готовиться к сдаче СОВ, а затем и ТРИТОНОВ… хотя об этом говорить пока рано — дети едва пишут и не очень бегло читают. Я полагаю, что им потребуется, как минимум, года два, если не три, чтобы сдать первый экзамен. Ну и, конечно же, посмотрим, что решит суд: кроме возможного заключения, я вижу главную неприятность в том, что их палочки могут быть сломаны. Этого очень хотелось бы избежать — но, к сожалению, это не в нашей власти. Но даже в этой ситуации перед ними будут открыты иные пути, и всё будет зависеть от их старания.

— И где же, по-вашему, они будут этим всем заниматься? — спросил он с искренним недоумением. Что ещё этот хелев МакТавиш задумал?

— Здесь, разумеется, — удивлённо сказала она — и, укоризненно качнув головой, пояснила: — Боюсь, вы не совсем понимаете, что происходит, мистер Винд. Я согласилась назваться тётей этих детей — и теперь до их совершеннолетия я остаюсь их официальным опекуном. И намерена исполнять эти обязанности так хорошо, как только сумею — а у меня, поверьте, есть некоторый опыт обучения и воспитания юных. Они останутся здесь — как минимум до семнадцатилетия. А потом уже сами решат, как им жить и чем заниматься — я же до того времени постараюсь дать им как можно больше. Я не бросаю своих учеников, мистер Винд. Никогда.

— Простите, — слегка растерянно проговорил он. — Я думал…

— Вы просто не очень хорошо меня знаете, — кивнула она. — Но, полагаю, у нас будет достаточно времени, чтобы познакомиться ближе.

…В четверг вечером, когда до восхода полной луны оставалось не так много времени, вся эта новая, начавшаяся налаживаться жизнь потеряла для Сколь и Хати всякую привлекательность. Им хотелось на свободу и в лес, а подвал с его голыми кирпичными стенами вызывал в них желание вырваться и сбежать отсюда, оказаться на свежем воздухе, а не в каменной ловушке с отсыревшим недвижным воздухом, где стены и потолок давят, словно грозя сдвинуться и раздавить, как букашек. Но деваться им было некуда — и они молча уселись на пол, спина к спине, оставаясь в халатах, которые можно было легко скинуть перед самым началом трансформации и которые, по словам «тёти», было не жалко порвать.

— Я понимаю, что вам здесь не нравится, — с сочувствием сказала мадам Монаштейн. — К сожалению, выбора пока у вас нет… хотя у меня есть одна мысль. Но для того, чтобы её воплотить, мне понадобится помощь… и, в любом случае, хотя бы одну трансформацию вы должны провести в подвале.

— Две, — поправила её Сколь. — В этом месяце луна длинная.

— Две, — покладисто согласилась она. — Мне действительно это не нравится, но вы должны иметь возможность честно заявить на суде, что трансформации вы проводите в подвале.

Сколь и Хати, уже научившиеся понимать некоторые намёки своей новообретённой родственницы, переглянулись — и рассмеялись.

— Я спущусь утром, — пообещала она, — на дверь наложены чары: если вы постучите раньше, я услышу и приду за вами немедленно. Хорошей луны вам, — пожелала она — и ушла. Они услышали, как щёлкнул засов — один и другой… и всё стихло.

Дальнейшее было словно в учебниках: трансформация, осознание себя зверем… и тоска по воле, куда более сильная, нежели в человеческом облике, но гораздо слабее, чем в зверином. Поэтому они просто пролежали всю ночь, прижавшись друг к другу, и время от времени воя на невидимую в этом подвале луну, которую они отлично чуяли сквозь стены и землю.