Обратная сторона луны (джен)

Кроме них семерых, в «общей камере», как решительно обозвал эту пещеру Причард, находилось ещё около десяти человек. Припомнить точное их количество Арвид не мог: их лица не сохранились в его памяти, только ощущение их присутствия где-то рядом. Он даже не мог точно сказать, сколько среди них было женщин, а сколько мужчин, но он точно знал, что они не были плодом его кошмаров. Ещё тогда, пытаясь внимательнее их рассмотреть, где-то внутри пообещал себе, что ни за что не станет таким, как они — как же это было самонадеянно! Некоторые из узников смотрели на новоприбывших с жалостью и какой-то надеждой, но большинство просто глядело сквозь них, и в глазах их было какое-то спокойное обречённое равнодушие. Далеко не все шли хоть на какой-то контакт, и как Арвид и его товарищи вскоре заметили, некоторые из них находились в состоянии, похожем на тяжелейшую форму безумия или под воздействием каких-то чар — они не говорили, не понимали обращённых к ним слов и почти что не двигались, лёжа на земле и время от времени начиная что-то тихонько напевать себе под нос. Их тихое бормотание наводило на Арвида непонятный ужас — куда больший, чем даже то, что он определил для себя как допросы, просто потому, что не мог подобрать более подходящего слова, и то, что сменяло их, как день ночь.

На самом деле, они куда больше напоминали беседы, как правило, проходившие в очень светлом помещении, тоже, похоже, являвшемся частью системы пещер, но эта имела рукотворный выход на одну из скальных террас и несколько световых колодцев — очень часто она бывала залита солнцем, бьющим в глаза и обрамляющим фигуру Моахейр золистым сиянием: она, хотя и присутствовала на каждом допросе, сама говорила совсем немного, чаще просто стояла, повернувшись к свету лицом, и Арвид мог наблюдать, как лучи играют в её длинных седых волосах. Беседовали другие — мужчины и женщины, ласково и приветливо ему улыбающиеся и поившие его удивительно вкусной и свежей водой, лучше которой он никогда в жизни не пробовал. Там же его и кормили — свежим хлебом, упругим и мягким, с коричневой, обсыпанной мукой корочкой, изюмом, яблоками, копчёной рыбой… И — говорили с ним. Расспрашивали о родителях, о семье, о работе — обо всём. Довольно быстро он понял, что меньше всего их почему-то интересует Гвеннит — её имя почти не звучало в задаваемых ему вопросах. Сначала он даже предположил, что им нужно прежде всего узнать что-то об Аврорате, однако со временем Арвид понял, что ошибался. Ни о чём, что хоть как-то можно было бы отнести к категории информации под грифом «секретно», его ни разу не спрашивали — чаще разговоры крутились вокруг отношения Арвида к важным для него людям. И, прежде всего, к его собственному отцу и вообще к родителям. Они слушали его скупые ответы, кивали, и снова наполняли кубок прохладной водой — и время от времени мягко спорили, впрочем, не слишком настаивая и уводя разговор в сторону, если Арвид начинал злиться. Они расспрашивали о нём самом, о книгах, которые он любил в детстве, о том, почему он связал свою жизнь со служением обществу, с улыбкой спрашивали, не обижает ли его то шутливое прозвище, о котором он сам зачем-то им рассказал. Им важно было, о чём он мечтал в детстве и в школе, даже его успехи в учебе, казалось, были им интересны, а еще они говорили… о магии и о её природе.

Последняя тема была для Арвида непривычной и поначалу заставляла раз за разом вспоминать о факультативах у Флитвика — и о тех беседах, какие они вели в гостиной по вечерам. Здешние его собеседники оказались умны — и знали очень много такого, о чём ему никогда даже не доводилось слышать. Особенно сама Моахейр — именно о магии она и говорила с ним чаще всего, рассказывая и даже порою показывая удивительные для него вещи.

— Кто ты? — однажды спросила она. — Не отвечай мне сейчас. Подумай. Кто ты — и тот ли ты, кем действительно хочешь быть.

Он не знал, как и почему это происходило — но не сделать того, что она даже не потребовала и не попросила, а предложила, было совершенно невозможно. И он думал — думал о том, кто же он, в самом деле, и пытался вспомнить, кем и когда хотел быть.

В какой-то момент он начал рассказывать обо всём сам — действительно обо всём, и даже о том, о чём раньше не разрешал себе думать. Он неожиданно для себя смог признать вслух, что, возможно, будь он сам взрослым во время Второй магической, он первым бы никогда больше не подал руки своему отцу…

Со временем эти беседы стали ему — да и, насколько он мог судить, всем остальным, хотя никто, конечно, не признавался — необходимы, как воздух, которым одним действительно можно дышать.

Потому что обратная сторона магии этого места, открывшаяся для него… о ней он предпочел бы не вспоминать, возвращаясь лишь к наполненным солнечным светом беседам и родниковой воде.

Это случилось… он точно не мог даже предположить, когда, так как в этом месте словно не было времени, а в «общей камере» нельзя было судить о наступлении дня и ночи. Пожалуй, это должна была быть его четвертая или третья беседа, между которыми время тянулось, словно густая патока. Единственным, что вносило в это течение хоть какое-то разнообразие, были моменты, когда кого-то уводили или же приводили обратно. И когда он, счастливый и окрылённый, шёл по низким извилистым коридорам за своим привычным сопровождающим, надеясь, что сейчас снова сможет хотя бы попытаться понять, где же они находятся, и в глубине души уповая на то, что ему все же позволят увидеть с террасы окрестности, они свернули вдруг не туда — и вот так Арвид впервые осознал, что это место являлось еще и школой.

И, как и в любой другой школе, неотъемлемой частью жизни были уроки.

Странно, что об этом никто не сказал ему раньше — уже позже он понял, что не был первым среди своих. Этот опыт ему довелось испытать четвёртым по счету — после О’Нил, Причарда и Сандры Фоссет, которые вернулись, хотя и на своих ногах, но словно бы в некоем трансе, и каждый из них вёл себя очень по-своему: О’Нил просто истерично рыдала, сжавшись в комок и вскрикивая от любой попытки к ней прикоснуться, Причард сидел с совершенно пустым, ничего не выражающим лицом, никак не реагируя ни на какие прикосновения, а Фоссет глупо, и от этого очень страшно хихикала, время от времени по-детски зажимая себе рот кулаком. Даже сейчас Арвид не мог сказать, почему не пытался их расспросить, да и не сразу понял, что что-то не так — и почему-то списал их реакции на то, что во время беседы что-то пошло не так, как, например, это было с пакистанцем Амиром Саджадом — сотрудником ирландского отделения ДМП. Он держался слегка отстранённо, но было видно, что беседы почему-то давались ему тяжело. Обычно после них он молчал и смотрел в одну точку — впрочем, после «уроков» это занятие полюбил каждый из них, хотя однажды Саджад вышел из себя и, сплюнув, назвал Моахейр «старухой горы».

Уводили и приводили пленников на «уроки» двое, мужчина и женщина, обходясь, на сей раз, без слов и изъясняясь — очень доходчиво и очень просто — короткими и властными жестами. Любое сопротивление со стороны пленников они с лёгкостью блокировали чарами — того же Причарда заставили взвыть от боли, молча и равнодушно наставив на него свои палочки в ответ на его попытку наброситься на них, когда прелесть «уроков» прочувствовал уже каждый из пленников. Арвид же, тогда даже не представлявший, что его ждет, пошёл с ними сам — и, пока они шли, осознал что маршрут изменился. Он разглядел извилистые узкие коридоры, больше похожие на тоннели, в стенах которых время от времени встречались закрытые двери. С потолка тут и там свисали тонкие корешки — а кое-где более толстые их собратья спускались по стенам и уходили куда-то вниз.

В тот первый раз, когда сопровождающие, толкнув одну из дверей, ввели Долиша в класс, он онемел, увидев ряд парт, самых что ни на есть настоящих школьных парт, за которыми сидело около дюжины человек самого разного возраста — от десяти до двадцати лет. Арвида поставили спиной к стене, и тонкие, с палец толщиной, корни мгновенно обвили его лодыжки, колени, талию, запястья и локти.

— Итак, — проговорила невысокая темноволосая женщина, подходя к нему и внимательно вглядываясь в его глаза. — Твоё имя, — она выжидающе замолчала,

— Арвид Долиш, — ответил он — так, как уже привык отвечать.

— Кто хочет продолжить занятие с Арвидом, который согласился нам сегодня помочь? — спросила она, оборачиваясь к классу.

То, что началось дальше, напоминало жутковатую пародию на практикум по окклюменции в Академии Аврората, не считая того, что вместо самых постыдных воспоминаний, вытащенных инструктором, и первых неудачных попыток хоть как-то их защитить, здесь все происходящее имело обратный эффект. Говорить Долиш не мог — видимо, на него наложили Силенцио или какой-то его аналог — но этого и не требовалось.

Когда он пересказывал эту часть в ирландском офисе Аврората, он попытался сравнить то, что с ним делали с легилименцией — исполняемой, зачастую, грубо, и потому довольно болезненно — однако, он был уверен, это ей не являлось. Потому что человек, подвергаемый легилименции, никаких голосов не слышит и никаких образов не видит — а они были, настолько яркие, что в какой-то момент затмили собой реальность. Невыразимцы тогда никак это не комментировали, хотя по тому, как они переглядывались, Арвид, пожалуй, мог бы предположить, что им было, что возразить, но вместо этого кто-то из них резонно задал вопрос, пытался ли он оградить свой разум от нежелательного воздействия. Он тогда еле сдержался, чтобы не ответить грубо и, может быть, непечатно, но всё же просто очень сухо сказал, что да, пытался, конечно, однако подробностей никаких сообщать не стал, просто не представляя, как можно было в пару фраз уместить всю ту беспомощность, которую ощущаешь, когда тебе лезут в голову, а ты, как бы ни старался, не можешь этому помешать, и что всё, чему тебя учили, оказывается ерундой, и ты теряешь контроль над собственным разумом. Ничего этого Арвид тогда не сказал, ограничившись лишь нейтральным: «но я ничего не смог сделать», — и неожиданно увидел в глазах Поттера глубокое искреннее понимание и сочувствие.

А тогда… Чего бы только Арвид не отдал, чтобы просто не видеть свой дом — и Гвеннит, в чёрном, в гостиной, посреди которой на столе стоял маленький детский гроб. И младенца, лица которого он никак не мог разглядеть, но и так знал, что это — его… их сын. Гвеннит плакала — тихо и обречённо, и гладила маленькое, завёрнутое в белый саван тельце, а Арвид стоял, смотрел на них и знал, знал, почему и как это случилось. Потому что она осталась одна — и от горя родила раньше срока, и ребёнок родился слабым и однажды утром попросту не проснулся…

…Арвид пришёл в себя, обливаясь слезами — и понял, что лежит на полу в «общей камере», а сидящая рядом Фоссет молча гладит его по плечу.

— Ты как? — спросила она, увидев, что он очнулся.

— Ничего… уже ничего, — он кое-как стёр слёзы с лица. — Какая странная магия…

— Ненавижу менталистику, — произнес сидящий неподалёку Причард. Он выглядел усталым, мрачным, но собранным. — Не знаю, что именно они со мной делали, но повторять очень бы не хотелось.

— Я почти ничего не помню, кроме кошмаров, — сказал Арвид, тоже садясь. Голова немного гудела, но в остальном он чувствовал себя достаточно сносно.

— Никто не помнит, — буркнул Причард. — Но я начинаю понимать, почему эти, — кивнул он в сторону других пленников, — в таком состоянии. И не намерен разделить их судьбу.

— Тогда просто позвольте себе принять истину, — сказал кто-то из лежащих у стены, — позвольте себе с ней согласиться, — голос его звучал слабо и немного невнятно. — И не нужно сопротивляться. Если вы не станете сопротивляться, то не будете мучиться. Они не любят причинять ненужную боль.

— Да с чем согласиться-то? — возмутился Причард. — Даже если представить, что мы готовы — они ничего же не предлагают!

— Вы пока просто не осознали предложенного, — возразил голос с усмешкой. — Вы поймёте. Со временем вы все всё поймёте…

— «Со временем», — отрезал Причард, — мы выберемся. Раз сюда можно войти — значит, и сбежать можно, — решительно сказал он.