Обратная сторона луны (джен)

Большего от сокамерников они в этот день не добились — а на следующий «допросы» и «уроки» возобновились. Хотя, может быть, прошёл и не один день — здесь невозможно было отследить время: сумрачное освещение в пещере никак не менялось, а часов не было ни у кого. Их карманы вообще практически опустели: им не оставили ни магических, ни просто хоть сколько-нибудь опасных предметов — исчезли даже пряжки с ремней и очки Рионы О’Нил. Зато, словно в насмешку, им оставили лишь носовые платки и прочие безобидные мелочи — даже поношенные перчатки Арвида и сплетённый из зелёных ниток браслет Шона Маллигана, который подарила ему десятилетняя дочь.

Так или иначе, их жизнь в Билле Мёдба — Шатер Маб, как перевел Маллиган название этого места — вошла в размеренную колею, и ставшие вполне предсказуемыми допросы чередовались с «добровольной помощью на занятиях», где на пленников вновь и вновь обрушивались видения, причудливо свитые из обрывков воспоминаний и фантазий тех, кто осваивал колдовскую науку. Они были разными, но время от времени повторялись, словно ученикам нужно было закрепить пройденный материал.

…Гвеннит в чёрном у детского гроба…

…Гвеннит в белом свадебном платье рядом с незнакомым мужчиной, счастливая и смеющаяся…

…Гвеннит с незнакомым мальчиком лет семи — грязно и бедно одетые, в грязноватой узкой и длинной комнате, в которой есть только кровать с наваленными на неё неопрятной кучей грязными одеялами и пара каких-то мешков в углах. Плесень на стенах, отваливающаяся штукатурка…

…Гвеннит, сжигающая их общие колдографии…

…Гвеннит — в гробу… маленький мальчик, цепляющийся за его край…

…Гвеннит и мальчик в гробах, которые мрачноватого вида могильщик в одиночестве опускает в землю…

…Гвеннит, сидящая на полу в луже крови, расплывающейся под ней, и с ужасом обхватившая себя за живот…

Гвеннит… Гвеннит… Гвеннит…

Как ни странно, Арвид очень редко видел родителей — и вообще никого из посторонних. Чаще всего свою жену и — иногда — своего ещё не рождённого сына. Или… или уже рождённого? Сколько уже прошло времени? Арвид не знал…

Каждый «урок» давался ему всё тяжелее — впрочем, не только ему. Хуже всех приходилось почему-то О’Нил — возможно, она просто оказалась самой слабой из них, но и Арвид, и Причард, с которым они иногда обсуждали происходящее, сходились на том, что здесь что-то не так, и что ей действительно достаётся сильнее всех.

А потом вдруг их вывели разом из «общей камеры», всех, даже тех, кто с трудом понимал, что нужно куда-то идти, и повели по совсем другим коридорам в тот самый зал, освещённый огнем, пылающим в чашах, где они впервые услышали странную музыку. Арфа и теперь была здесь — и та самая женщина, которая сейчас сидела за ней, и народу вокруг было много. Большинству присутствующих Арвид дал от двадцати до сорока с небольшим — но были и дети, некоторые — совсем юные, вряд ли старше восьми, как ему показалось. Они все сидели на полу, полукругом, и молча смотрели на Моахейр.

Конвоиры молча толкнули пленников, заставляя опуститься на колени — и, наложив на них заклинания, не позволяющие подняться, тоже заняли места среди зрителей.

Моахейр тронула струны…

И музыка зазвучала.

Будто волна нежности пробежала по обращённым к Моахейр лицам — они расслаблялись, поджатые губы смягчались, а затем растягивались в блаженных улыбках, глаза освещались любовью и верой, и слёзы катились из них, смахиваемые подрагивающими пальцами. Она и сама улыбалась им — с такой же любовью и нежностью, и казалось, что её порхающие по струнам руки прикасались не только к ним, а осторожно гладили каждого, кто смотрел и слушал её в тот момент. Коленопреклонённые пленники слушали переливы арфы сперва отстранённо — и не сразу заметили, как музыка захватила и их целиком, а когда поняли, то освобождаться от наваждения им уже не хотелось. Им всем казалось, что они не слышали никогда и ничего прекраснее — да и что могло быть опасного в простой и такой светлой музыке? Им всем так не хватало хотя бы немного тепла и света в последнее время… А та звучала и звучала, наполняя собой всё вокруг — и люди плакали, все, кроме той, что заставляла музыку литься на них мягкой волной, и когда она негромко начала петь, вплетая свой голос в звуки арфы, когда позвала их к себе — они колыхнулись, словно колосья под ветром, и двинулись к ней, заворожённо и медленно. И пленники двинулись вместе с ними — заклятья мешали встать, но не лишали их способности передвигаться полностью. И они ползли — на коленях, спотыкаясь и падая, но пытаясь приблизиться к ней, движимые желанием только увидеть её поближе и коснуться хотя бы её простых белых одежд — и завидуя, отчаянно завидуя тем, кто был ближе всех и смог, первыми оказавшись рядом, благоговейно припасть к её ногам.

Она была Матерью — доброй, принимающей, всепрощающей и всё понимающей, такой, какой никогда не было у него, Арвида, и которую ему всё детство хотелось иметь. Сильной и мягкой, заботливой и оберегающей, той, к которой можно прийти — любым, и за которую не страшно умереть и убить, и не было ничего важней в этом мире, нежели служить ей, видеть, как проступает радость в её ясных глазах, как растягиваются в улыбке её неяркие губы, как проступает румянец на её бледной, почти белоснежной коже — и, может быть, даже почувствовать прикосновение её длинных пальцев к щеке и услышать:

— Я благодарна, дитя мое.

Арвид вдруг почувствовал это прикосновение и понял, что стоит, коленопреклонённый, прямо перед ней, и её ладонь лежит на его щеке, а губы шепчут заветное: «Я благодарна»… Он разрыдался, закрывая глаза и прижимаясь к этой ладони всем своим существом — казалось, в мире не существовало ничего больше, а сам он никогда не переживал большего счастья.

А потом вдруг всё кончилось, и Арвид обнаружил себя лежащим на земле в той же камере, скрытой за корнями деревьев. Ему было пусто и холодно, и он чувствовал себя невероятно усталым — даже чтобы просто открыть глаза, ему понадобилось так много сил, что он тяжело задышал и почти сразу же опустил веки, впадая в неприятную полудрёму, выбраться из которой у него не было сил. Сейчас та сцена казалась ему пугающей и неприятной — прежде всего потому, что он не понимал, что с ним вдруг случилось. Сил было так мало, что он даже не чувствовал холода — а ведь здесь было холодно, он хорошо помнил это. Он не заметил, как крепко уснул — а проснулся от вспыхнувшего яркого света. Застонав, он попытался открыть глаза, но света было так много, что стало больно — Арвид прикрыл их рукой и, щурясь, попытался увидеть его источник. Казалось, светился весь потолок пещеры, и яркий золотой туман наполнял трещины стен. Моахейр стояла в ореоле этого тёплого золотого свечения в окружении небольшой группы взрослых и довольно суровых юношей.

— Вчера я рада была увидеть своими глазами, что та ложь, которой наполнены ваши разумы, еще не до конца пустила свои цепкие корни в вашей душе, — произнесла Моахейр. — А значит, я смогу изгнать тени, которым вы позволили поселиться в себе, и вывести вас из того сумрака, в котором вы себя утопили. Даже из твоей души, — сказала она Причарду. Тот усмехнулся, и она очень мягко добавила: — Ваши жизни отныне и навсегда принадлежат этому месту — и вы разделите их со всеми нами, — она коснулась рукой одного из корней, и тот выгнулся, ластясь к ней, словно живое и разумное существо.

— Со всеми? — переспросил Причард — но никакого ответа не получил.

Возвращались в молчании — но когда узники остались одни, О’Нил тихо сказала:

— Я слышала в детстве легенды о школе, которая когда-то у нас была… школа царицы Маб. Старая, намного старше Хогвартса… вторгнувшиеся англичане её уничтожили — так говорили, но я теперь думаю — может, это она?

— Не уверен, — возразил Причард. — Ты не помнишь, когда стали пропадать дети? — спросил он у Арвида.

— Я отследил до окончания Второй магической, точнее не вспомню, — ответил Арвид. — Исчезновения начались под самый её конец — или чуть позже. Не знаю, я так глубоко не копал, да и с архивными данными там проблема. Скорее всего, до нас просто не дошли более старые случаи, так как в девяносто седьмом из архивов многое исчезало.

— Значит, это просто очередные маньяки, которые решили возродить «древнюю и благородную традицию», — резюмировал Причард. — Давайте думать, чем нам теперь это знание может помочь.

В какой-то момент их перестали допрашивать, поселив в душах смутную тоску по тем наполненным солнцем беседам — но жизнь пленников текла привычною чередой: их по-прежнему приводили в «класс» и иногда — слушать арфу. И никто из них не мог сказать, что из этого было страшнее — или… желаннее.

Потому что насылаемые на них во время «уроков» видения не всегда причиняли боль — время от времени они, напротив, бывали настолько прекрасны, что заставляли плакать от счастья. Арвид не знал, что видели остальные — а сам он поначалу иногда видел себя дома, с Гвеннит, с их сыном и со своими родителями, всех вместе… Очень часто они, впрочем, находилась не в доме, а рядом, на озере, в лодке — Арвид с отцом гребли, почему-то всегда просто руками, его мать сидела на носу, а Гвеннит с сыном — на корме, она держала руль и, смеясь, рассказывала малышу какую-то красивую, незнакомую сказку… В этих виденьях на ней всегда было очень простое, полотняное белое платье, схваченное ярко-зелёным вышитым поясом, а волосы были длинными-длинными и укрывали её, словно плащ. Если же Арвид видел их дома, то всегда — в гостиной, с зажжённым камином, сидящими за покрытым зелёной скатертью столом. Они ели сладкий пирог с изюмом и пили чай — и Гвеннит кормила их сына с такими же, как у неё, большими серыми глазами и мягкими тёмными волосами, вкладывая ему в рот маленькие кусочки прямо руками, а тот время от времени уворачивался и смеялся.

Приходить в себя после этих светлых видений ему было куда тяжелее, чем после самых жутких кошмаров и откровенных чувственных сцен: к постоянно мучившим его после подобных сеансов головным болям в таких случаях добавлялись то судороги, то сводящий с ума шум в ушах, иногда столь сильный, что он едва слышал сквозь него голоса товарищей, то слабость, от которой он порой даже не имел сил просто перевернуться и лечь поудобнее. То же он замечал и за своими товарищами, хотя каждый страдал по-своему, не рассказывая другим о том, что терзало их и стараясь сосредоточиться на том, что действительно было важно для выживания. Причард, как бы плохо ему ни было, раз за разом заставлял их повторять устав и анализировать то, что они видели или слышали в самой школе. Лица, имена, коридоры, классы, всё, что могло бы помочь с возможным побегом или хотя бы отвлекло от видений, терзавших их. Тяжелее всего приходилось Рионе О’Нил — почему-то ей мучители уделяли больше внимания. Уводили на «уроки» её, пожалуй, чаще, чем всех остальных, и чаще всех звали послушать арфу.

А это была отдельная пытка — сладкая, жуткая, ожидаемая и ненавистная…

Однажды О'Нил вернулась с очередного такого сеанса особенно бледной и привычно уже легла ничком, вжавшись в землю — но потом вдруг, сев, подалась к Причарду, близоруко щурясь, но стараясь смотреть ему прямо в глаза и сказала очень серьёзно, с тревогой в голосе:

— Сэр, я узнала её…