Обратная сторона луны (джен)

В комнате повисло молчание, а потом Причард осторожно спросил, постаравшись собраться и говорить с ней как можно спокойнее и ровнее — ибо в последнее время вывести О'Нил из равновесия легко мог даже обычный взгляд:

— Кого ты узнала, Риона?

— Моахейр, — она стиснула свои руки и выпалила: — Это Мейв, Мейв Харпер!

— Импа мне в печень! — ахнул Маллиган, — та самая?

— Да, — кивнула О'Нил.

— Поясни, — потребовал Причард, явно проглотив какую-то недобрую шутку. — Знал я одного Харпера — тот был ловцом в нашей команде, хотя и не самым выдающимся…

— Вы можете не знать, — кивнула она, глядя на придвинувшихся к ней товарищей и нервно сжимая протянутую ей Фоссет руку, — но Харперы — одна из четырёх старейших и уважаемых семей в волшебной Ирландии: Мораны, Харперы, Линчи и, конечно же, Сейры — но это все знают, — она перевела дух и, облизнув пересохшие губы, снова стиснула руку Фоссет и продолжила: — Я мало что помню, к сожалению… я слышала в детстве, что она исчезла после первой магической, после того, как погибли её сыновья… я видела её раньше — на колдографиях в семейном альбоме, она приходится старшей сестрой моей бабушке, и в свое время занимала видное место в местной политике — ратовала за нашу независимость от британского Министерства. Но я… мы все были уверены, что она давно умерла…

Когда во время своего сумбурного рапорта Арвид Долиш назвал это имя, ирландская часть Аврората была удивлена едва ли меньше, чем их коллеги из центрального офиса в девяносто пятом году, оформлявшие задержание Крауча-младшего, вызвав своим изумлением немного растерянный и вопросительный взгляд Поттера и тихое хмыканье невыразимцев.

К сожалению, дальнейший рассказ Рионы был путанным и довольно сбивчивым, как и всё, что она говорила в последнее время, поэтому Арвид мало, что сумел добавить к вышесказанному. Но сперва из его слов, а затем и из старых газетных вырезок, которые отряженные в архив авроры отыскали на удивление быстро, Поттер и остальные сумели составить достаточно чёткое представление об этой мрачной истории и даже увидеть колдографии в старом «Пророке». На них Долиш без колебаний опознал Моахейр — пусть теперь заметно постаревшую и изменившуюся.

В этот момент к краткому приказу взять под наблюдение столь неожиданно засветившегося в деле Кевина Квинса, отданному ещё минут десять назад, Поттер добавил распоряжение связаться с членом Визенгамота Гленом Харпером, а лучше вызвать его в Аврорат, дабы собрать как можно больше данных о его родственнице.

Пожалуй, во всей этой таинственной и мрачной истории именно это стало переломным моментом — когда сказочные персонажи обрели вдруг реальные имена, вместе с этим будто утратив часть присущего им мистического ореола. Авроры не охотятся на существ из легенд и мифов, но когда подозреваемым оказывается волшебник из плоти и крови, они хорошо знают, что делать.

Именно эту мысль и озвучил им Причард, которому эти известия словно придали сил — а к всё повторявшей и повторявшей словно мантру: «Мы все думали, что она тоже потом умерла… простите… Простите, но я ничего не могу», — О'Нил, содрогающейся в рыданиях, плавно и медленно — они все научились уже так двигаться, потому что любой рывок заставлял корни на их лодыжках сжиматься, а то и обвивать их парой дополнительных колец, причиняя боль и оставляя после себя синяки — придвинулась Фоссет и обняла Риону, и та, обхватив её за шею, какое-то время плакала у неё на плече, а Сандра шептала ей на ухо что-то ласковое.

— Всё в порядке, — сказал, наконец, Арвид, тоже подсаживаясь к ним и кладя руку на плечо вздрагивающей Рионы. — Мы все тут… такие беспомощные.

— Не все, — всхлипнув, возразила почти успокоившаяся О’Нил. — Ты вот держишься… и ты, — сказала она мягко улыбнувшийся ей Фоссет. — И ты тоже, — добавила она, глядя на Причарда. — Только мы с ребятами совсем расклеились…

— Не только, а большая часть нашей группы, — возразил Причард. — У всех свой порог… тут нечем гордиться, — пожал он плечами. — Расскажи лучше об этой твоей… родне.

— Её звали… зовут, — поправилась О’Нил, — Мэйв. Я говорила, что у неё была семья… дети… но их убили в войну…

— Кто убил? — так привычно для него поинтересовался Причард.

— Не знаю… не помню, — вновь расплакалась Риона О’Нил, чьё эмоциональное состояние в последнее время всё больше тревожило что Долиша, что Фоссет, что Причарда. — Простите… я не помню…

— Т-ш-ш, — ласково проговорила Фоссет, вновь начиная успокаивающе гладить её по голове. — Ничего страшного… он так просто спросил. Это не важно…

— Я не могу вспомнить, — продолжала рыдать О’Нил. — Почти ничего… не могу…

— Ничего, милая — беспомощно произнесла Фоссет. — Ничего…

Сама она оказалась куда более стойкой — что к ментальным воздействиям на уроках, что к музыке. Она вообще, пожалуй, держалась пока лучше их всех — чем, кажется, уже начинала раздражать их тюремщиков. Она даже как-то находила в себе силы шутить, что знали бы они, кого она с завидной регулярностью видит, тоже изо всех сих цеплялись бы за реальность. Причард тоже сопротивлялся довольно успешно, а вот остальные постепенно ломались — и чем покорнее они были, тем мягче проходили для них «уроки» и тем чаще их видения бывали счастливыми. Саджад, словно потерявший интерес к окружающему, и Маллиган, который, кажется начал проникаться духом этого места, сдались первыми, Пикс с Долишем продержались несколько дольше их, а теперь, видимо, пришёл черёд и О’Нил.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы те, кто сдались, сдались полностью и раз за разом, набравшись сил, не пытались сопротивляться — каждый по-своему. Кто-то по-тихому, лишь изображая покорность, кто-то — просто замыкаясь в себе, а кто-то — бунтуя. Но чем больше времени проходило — тем больше Арвиду начинало казаться, что всё это их мучители используют против них и, может быть, даже допускают вполне осознано.

Они не сразу, но всё-таки поняли, почему остальные узники стремятся держаться у стен, подальше от центра пещеры: корни, прораставшие, казалось бы, через всю школу, были там особенно толстыми. Эти удивительные живые корни, которые их стражи использовали в качестве решёток и даже оков, казалось, жили своей, медленной растительной жизнью, но чутко реагировали на окружающих. Как выяснил для себя Арвид, стоило подойти к центру пещеры и вытянуть руку вперед, корешки, тонкие как паутинка, отраставшие от основных корней, доверчиво тянулись к ладони, нежно касались её, щекоча, и если подольше её задержать, пытались ее оплести. Их прикосновения успокаивали и навевали сонливость. И чем дольше он так стоял, перестав ощущать даже те корни, которые цепко охватывали его лодыжки, тем больше ему хотелось присесть и прижаться щекой к самому толстому корню и, закрыв глаза, слушать, как медленно в нём движется сок, питая всё это место. Он не помнил, сколько просидел так, но в себя его привел подзатыльник от Причарда и его руки, грубо убиравшие с его лица тонкую сеть успевших переплестись корешков, а затем оттащившие его подальше от центра. Несколько дней после этого он просыпался с трудом и чувствовал странное, непривычное опустошение, хотя не мог сказать, что ему было от этого плохо. После его неудачного опыта остальные тоже постепенно переместились как можно ближе к стене — да и спать там было спокойнее, потому что стена у спины создавала иллюзию если не безопасности, то покоя.

Время шло, унося с собой надежду на неожиданное спасение, которого, наверное, каждый из них ждал в глубине души, и на смену ей приходили апатия и какая-то странная покорность судьбе. Даже Фоссет и Причард всё чаще впадали в то состояние жутковатого безразличия, когда на лицах блуждала светлая, расслабленная улыбка, а глаза были пусты и бессмысленны. Они все давным-давно уже потеряли счёт времени и не смогли бы определить, сколько прошло с момента их заточения — месяц, год или десять. Единственное, что хоть как-то позволяло Арвиду составить мнение о длительности их заточения, была длина бороды. Фоссет было чуть проще — у неё, как у женщины, был свой, природный календарь, отсчитывающий лунные месяцы, а вот О’Нил своего вскоре лишилась: её измученный организм сломался, стараясь беречь силы, как только мог.

Подобная размеренность бытия убаюкивала и дарила смутное ощущение какой-то стабильности, сглаживая напряжённое ожидание собственной участи, владевшее ими в первое время. Они все жили теперь, почти не задумываясь о действиях, которые приходится совершать, и даже «уроки» уже, кажется, перестали вызывать в них прежние взрывы эмоций.

Они все привыкли к подобной жизни — и всё реже и реже разговаривали друг с другом, как правило, просто проваливаясь в сон, едва представлялась такая возможность. Они почти перестали двигаться сверх необходимости, поднимаясь теперь или же по приказу, или по тому естественному зову природы, который под силу бывает перебить только смерти.

Некоторое разнообразие в их жизнь вносило мытьё — их отводили так же регулярно и равнодушно в так называемую купальню, где странная, словно бы не имеющая температуры вода падала откуда-то сверху в широкий образовавшийся в скальной породе бассейн и просачивалась куда-то вниз, наводя на мысли о подземных потоках, питающих корни, проросшие школу насквозь. Узники входили под мягкие струи воды, оставляя на полу чуть поодаль свою одежду — и всегда, возвращаясь, находили её чистой. Эти купания успокаивали и усыпляли их — казалось, вода смывала не только грязь, но и все чувства, не оставляя даже усталости, а лишь отстранённое равнодушие и желание не иметь больше никаких желаний.

Они привыкли к «урокам» — и к своей роли живого учебного материала, с чьим разумом так бесцеремонно играют дети и взрослые, словно с податливой глиной, и давно перестали злиться за те мучения, которые им причиняли не из злобы или для наказания, а просто по неумению или же из любопытства.

Счастливых видений Арвид больше не видел. И, хотя говорят, что человек привыкает ко всему, но привыкнуть к кошмарам у него так и не вышло — может быть, потому что они были слишком реалистичны, а может быть, потому что некоторые из них оставляли неясную, смутную надежду, от которой, на самом-то деле, было лишь хуже.

Они все, конечно, продолжали сопротивляться, каждый по-своему. Фоссет помогало вновь и вновь рассказывать о своих кошмарах или же, наоборот, излишне ярких моментах, хотя действующих лиц она всегда опускала, словно силясь прогнать чью-то тень. Тихо и монотонно проговаривала она свои видения вслух, словно бы, уткнувшись в стену лицом, диктовала самопишущему перу очередной сухой рапорт — зато после этого она становилась вполне адекватной и даже порой утешала О’Нил, которая, к несчастью, всё больше путала видения и реальность и то плакала, то смеялась, то начинала чертить что-то кончиком пальца у себя на ладони, практически перестав разговаривать.

Причард боролся со сладким звучанием арфы, фальшиво напевая весь репертуар «Вещих сестричек», как это обычно делал его коллега Леопольд Вейси — и Причард ухватился за эту чужую привычку и держался за неё изо всех сил.

Арвид тоже пытался сопротивляться. Но, если переносить жутковатые «уроки» (на них старшие подробно показывали и объясняли младшим свои странные техники, причем порою касающиеся не только ментального воздействия, но и самой обычной магии, такой, как достаточно специфичные чары или трансфигурация, несколько отличавшаяся от той, что преподавали ему), которые ученики отрабатывали на живых «наглядных пособиях» — то сопротивляться тому, что с ним делала музыка, он почти что не мог.

Музыка… Ненавидя её, они привыкали к ней — и Арвид с ужасом порою ловил себя на том, что почти ждёт уже этих сеансов. Страшных, рвущих сердце на части, заставляющих видеть… видеть… он чувствовал какой-то изъян, несоответствие в этих галлюцинациях, но никак не мог его уловить. Со временем он сумел классифицировать эти видения — такие длинные, охватывающие, казалось, целые недели, если не месяцы, реальные и такие разные, они, на самом деле, имели теперь всего два сюжета, повторявшихся с самыми разными вариациями: в первом его жена и сын страдали без него и так или иначе гибли, лишённые его помощи и поддержки — а во втором же, напротив, она выходила заново замуж, и его сын даже не знал о его существовании. Арвид не понимал, почему ему всё чаще показывают второй — потому что, хотя он и плакал каждый раз, видя её с кем-то другим, кем-то из его, Арвида, товарищей, которые начали появляться в видениях, но слёзы эти были слезами облегчения, а не боли: он больше всего на свете хотел думать, что она будет счастлива. Пусть без него — что поделать, он не выйдет отсюда, никто из них никогда отсюда не выйдет — но счастлива. Он не знал, в какой из этих сюжетов он верит больше — он всегда верил в тот, который видел последним, верил безоговорочно и полностью, и всё же, всё же что-то не то было в них, но что — он не понимал. А ему это казалось очень важным — крайне важным понять, чего же не хватает в этих видениях.

Чего же… или… кого?

И когда он однажды задал себе этот вопрос, паззл сложился — вернее, напротив, рассыпался, и он ясно увидел недостающий кусок.

Кристиан.

Ни в одном из этих видений не было Кристиана Говарда Винда.

Он разрыдался, когда, наконец, понял это — и с тех пор больше уже никогда не воспринимал их, как реальность. Боль от этого, конечно же, меньше не стала, потому что видеть снова и снова, как убивают или насилуют его Гвеннит, он спокойно не мог, и всё же теперь это было вполне выносимо.

А главное — теперь он раз и навсегда научился отличать видения от реальности.