Обратная сторона луны (джен)

Луна червей. Скабиор не раз встречал это мрачное и поэтическое обозначение мартовского полнолуния на страницах книг, и только сейчас до конца осознал, почему его так называют: вслед за ним потянулись беспросветные и однообразные дни, похожие, словно флоббер-черви, заспиртованные в мутном растворе, и такие же отвратительные.

Столько, сколько он пил сейчас, Скабиор не пил даже в юности, но ожидаемого облегчения это ему не приносило: наутро к тому, что раздирало его изнутри, присоединялось тяжёлое похмелье, которое можно было снять зельем, в отличие от той боли, что терзала его сердце и душу, и которая лечилась лишь тем, что плескалось в прямоугольных или пузатых бутылках. И хотя легче ему становилось совсем ненадолго, а затем он вновь чувствовал копошащихся в его сердце червей, Скабиор с непонятным упрямством вновь и вновь пытался прожить свой день так же, как и предыдущие, светлую его часть посвящая Отделу защиты оборотней и «Лесу», а под покровом ночи словно топя себя в недорогом виски и нежных объятиях тех, кто был ему всегда рад в «Спинни Серпент».

Просыпаясь, он пил антипохмельное и, невесело глядя в зеркало, долго чистил зубы и брился, затем так же тщательно чистил одежду, менял рубашку — он всегда брал с собой вечером свежую, зная, что в нынешней либо уснет, либо она окажется под кроватью, в любом случае, утром она будет потной, мятой и отвратительной — и отправлялся в Министерство, где, устроившись за своим столом, зарывался в бумаги. И каждый раз накладывал заглушающее, потому что слушать в очередной раз про Ирландию просто уже не мог.

О ней говорили везде: Теодорик обсуждал со Спраут политическую ситуацию, сложившуюся в связи с обретёнными волшебными территориями, и цены на рынке недвижимости, которые в окрестностях Каррик-он-Шеннона резко поползли вверх; по радио, которое любила слушать Грета, ведущие бодрыми голосами то и дело сообщали новости из Ирландии или обсуждали набившую уже оскомину тему с гостями в студии; его собственная помощница за чаем листала «Ведьмополитен» с новыми колдографиями мордредова холма… И никому не было никакого дела до того, что Скабиора уже тошнило от зелёного цвета, клевера и лепреконов.

Поэтому каждый день, покончив с делами, он вновь выбирался в Лютный и пил, пока алкоголь не затуманивал разум, а утром опять залпом выпивал зелье и старательно смывал с себя всё, во что окунался каждую ночь. Вновь гладко брился, чистил остервенело зубы, чтобы не принести ни в Отдел, ни, особенно, в «Лес» запаха перегара: Скабиор слишком хорошо понимал, что то, что он позволяет себе сейчас, обитатели «Леса» воспримут как ярчайшее свидетельство его позорнейшей слабости, и именно сейчас он никоим образом не мог себе этого позволить. Но, стоило наступить вечеру, он вновь отправлялся в «Спинни» и, обнимая бутылку и девочек, пил до тех пор, покуда, наконец, не проваливался в спасительный и тяжёлый сон.

И причину, толкавшую его в спасительное алкогольное беспамятство, кто-то мог бы даже счесть уважительной — по-другому он просто не мог.

Потому что теперь каждую ночь в его сны приходили дементоры, о которых он почти забыл за последние полтора года. Холодные, чёрные, они тихо склонялись над ним и, обжигая кожу леденящим дыханием, шептали ему, что Гвеннит никогда его не простит, что он сам, по своей глупости лишился дома и теперь не увидит ни дочь, ни крестника, а потом однажды его новые подопечные найдут способ обойти свой контракт и отомстят — убьют всех троих и принесут ему их мёртвые головы. Увидев этот сон первый раз, он проснулся с истошным криком, покрытый холодной липкой испариной и с бешено колотящимся сердцем, и уже не мог уснуть до утра… и когда на другой вечер, задремав в объятиях дам, вновь услышал этот пугающий шёпот, Скабиор быстро нашёл лекарство. Пожалуй, лишь виски защищал его от этих снов, потому что, если выпить достаточно, можно было провалиться в тяжёлое, нездоровое забытьё, но не видеть и не слышать этих чудовищных тварей, которых когда-то вселил в его голову и навечно оставил там один из самых страшных волшебников.

Возможно, имей он возможность спать днём, ему было бы чуточку легче — при свете дня эти твари почему-то никогда его сны не посещали. Но возможности спать в светлое время у Скабиора попросту не было — всё время отнимала работа, да и обитатели «Яблочного леса» сразу поняли бы, что с ним что-то серьёзно не так. Он подумывал о том, чтобы отсыпаться днем на Оркнеях, но всерьёз опасался, что, отправившись туда, в одиночество, просто потеряется сам в себе и сорвётся в настоящий запой, тем более что ему этого просто невероятно хотелось.

Однако стоило отдать ему должное: едва кошмарная ночь, когда он сидел у себя в комнате среди горы принесённых с собою вещей, прижимая к себе Лето, и резал руку, сменилась рассветом, он осознал, что процесс, когда рассечённая кожа затягивается, а затем на ней вновь появляется кровавая полоса, начинает его завораживать и напоминает какую-то дикую игру, и сумел неохотно себя одёрнуть. А затем написал письмо Джону Долишу. Не вдаваясь в подробности, он кратко обрисовал ситуацию и попросил приглядеть за Гвеннит и Арвидом. Конечно, Арвид был признан уже вполне безопасным и для себя, и для окружающих — иначе целители просто не отпустили бы его домой, к жене и к маленькому ребёнку — и подтверждено это было не один раз… но… Он знал, что Джон отнесется к этому очень серьезно и сделает всё лучшим образом, чтобы защитить семью.

И теперь каждым вечером Скабиора вновь встречал Лютный, наполненный так хорошо знакомыми ему запахами и звуками ночной жизни. И каждый вечер его маршрут начинался в дверях «Белой Виверны» и заканчивался в волнующих мягких объятиях красавиц из «Спинни».

В «Виверне» по нему успели соскучиться, впрочем, как и он по её обитателям — по крайней мере, после второго стакана он мог бы в этом даже признаться, а после третьего замечал, что знакомые лица казались даже не слишком отвратительными. Обычно он сидел в самом углу за стойкой и был не против, когда к нему подсаживались, угощая каждого бездумно и щедро. Буквально за пару недель он встретил кучу знакомых, о которых давным-давно ничего не слыхал: он пил даже с Флетчером, а как-то раз оказался за столиком с Индусом и Кэнди — впрочем, тот вечер он не удержал в голове.

И все было бы хорошо, если бы в кабаке тоже не обсуждали мордредову Ирландию и ирландцев, иногда даже с самими ирландцами — на кулаках. Тогда Скабиор молча поднимался и уходил — но даже в «Спинни» не мог спрятаться от мучительной для него темы: девочки в борделе в свободное время болтали о наследии королевы Маб и строили самые разные предположения о том, что же там, в тех холмах, и кому же они в итоге достанутся. Последний гвоздь в крышку гроба его терпения забила Селестина Уорбек со своим новым шлягером «Я оставила своё сердце в холмах», который преследовал Скабиора повсюду.

Поэтому он все чаще предпочитал пить один — но не на Оркнеях, где боялся надолго пропасть, бросив всё, а в том заброшенном доме, куда когда-то приводил и Керка, и Варрика с Эбигейл, а не так давно напоил Поттера. Погода стояла сырая и довольно прохладная, и Скабиор накладывал на себя согревающие чары, заворачивался плотнее в своё пальто и старое одеяло, думая, что эта весна — на редкость холодная и паршивая, такая же, как и его жизнь. Отделаться от тяжёлых мыслей о том, что собственными руками разрушил всё то, что так неожиданно ему подарила судьба и что в последнее время научился ценить больше всего остального в своей сволочной жизни, он не мог — так же, как не мог не вспоминать, что прошлой весной с трудом пережил другое своё предательство, когда он фактически сдал часть Стаи Главному Аврору. Тогда это закончилось для него магическим выбросом и болезнью — а вот теперь ничего… обошлось.

— Ну что, брат, — пробормотал он как-то, похлопав сам себя по руке. — Вот и ты научился своих предавать.

Ведь все предают. Всегда.

И он сам оказался не лучше.

Но сделать с этим уже ничего не мог — да и не верил он, что с этим можно что-нибудь сделать… разве что, правда, бросить окровавленные головы этих фениев к ногам Гвеннит? Или, нет, даже не головы, а сердца — вырезать и принести, и пусть съедят…

«Как Грейбек», — возникла в его затуманенном алкоголем мозгу чёткая ассоциация, и Скабиор едва не выронил полупустую бутылку. Мерлин, во что же он превращается? Надо было… надо будет как-то взять себя в руки — перед луной. Апрельское полнолуние будет долгим, сдвоенным — значит, трансформаций будет не две, а четыре. Должно, наверное, помочь… но сейчас сил на это у него попросту не было. Впрочем, полнолуние ожидалось ещё не слишком скоро, и он был уверен, что остановится вовремя.

* * *

Скабиор был не единственным, для кого этот март выдался очень тяжёлым. Для Леопольда Вейси дни с окончания операции в Билле Мёдба мелькали, сменяясь один другим с удивительной скоростью. Пока безумный коктейль из вины за погибших, горьковатой радости, что удалось освободить коллег живыми, и жгучего стыда за то, что тело его подвело в такой неподходящий момент, медленно укладывался в его душе, Вейси с каждым днём всё больше погружался в пучину проблем.

Во-первых, у него в отделе не хватало теперь четверых человек, и оставшиеся просто физически не справлялись с объёмом текущей работы. Во-вторых, он сам чувствовал себя скверно: его проблемы с желудком не только никуда не делись, а, напротив, становились всё ощутимее, и теперь лёгкая тошнота и кислый привкус во рту стали его постоянными спутниками и исчезали совсем ненадолго лишь, когда он пил то, что ему назначил целитель в Мунго. Но больше всего его тошнило от этой бесконечной и вездесущей Ирландии, которую обсуждали все. Прошёл уже месяц, а ажиотаж и не думал идти на спад — и лишь в Аврорате эта тема вызывала мрачные тяжёлые настроения.

После череды похорон — тихих и скромных — остались живые, которым официально запретили проявлять траурные настроения — и на душе у всех было муторно и тяжело. Впрочем, неофициально они всё-таки собрались в «Тролле и висельнике» и, не чокаясь, пили за павших, а затем, не менее дружно, за выздоровление тех, кто остался в живых.

Прогнозируя состояние Рионы О’Нил, целители ничего утешительного не говорили, и понятия не имели, когда Грэхем Причард придёт в сознание — но Фоссет и Пикс были, как теперь уже можно было с уверенностью утверждать, вне опасности, и со временем вполне могли вернуться не только к нормальной жизни, но и к работе.

А это значило, что однажды — может, через полгода, может быть, через год — Сандра Фоссет начнёт претендовать на своё прежнее место.

То самое, которое теперь занимал он.

И чем дольше Вейси об этом думал, тем больше понимал, что выхода у него нет — если взглянуть объективно, Фоссет куда больше подходила на эту должность, и он сам был первым, кто не мог этого не понимать. Но то, что он понимал — вовсе не значило, что он готов был смириться. Его мучили эти мысли, мучило то, что он раз за разом ловил себя на омерзительной мысли, что если бы она там просто погибла, то ему было бы значительно проще, и он мог бы искренне скорбеть по ней вместе со всеми. В такие моменты он становился отвратителен сам себе, но эти подлые мысли возвращались и возвращались, и Вейси, не находя, да и не желая, на самом-то деле, искать решение этой проблемы (те идеи, что приходили в голову, казались ему одна гаже другой), старательно глушил себя работой, редко — спиртным. И еженедельные визиты в «Спинни Серпент» незаметно для него стали обязательным ритуалом.

Он не мог точно сказать, когда его посещения «Спинни» стали вполне регулярными: как правило, в пятницу или в субботу вечером он приходил туда и, заплатив за время до следующего полудня, брал Идэссу и возвращался вместе с нею к себе домой. Львиную часть этого времени он попросту отсыпался, молча обнимая её и прерываясь лишь на повторяющиеся приступы дурноты, да иногда просыпаясь от одного и того же кошмара, который, как он ни старался, никак не получалось запомнить.

В этот раз он почти поймал тот сон — и когда с криком проснулся посреди ночи, в первые секунды даже помнил его, но потом тот снова растаял, оставив по себе лишь привычное чувство тревоги, головную боль и спазмы в желудке. Он полежал, вслушиваясь в дыхание спящей рядом женщины, но она дышала так тихо, что он не смог ничего услышать. Ему вдруг стало так жутко, что он, резко стиснув её плечо, позвал:

— Ида!

Вейси раздражало это вычурное, манерное имя, ему казалось что ей, такой мягкой и молчаливой, оно совсем не подходит. Идэсса… резкое, яркое, пряное имя, ничего общего с ней, на его взгляд, не имеющее. Хотя, с другой стороны, какая ему-то разница?

Она не вздрогнула — она никогда не дёргалась, когда он её будил — только спросила немного сонно, но всё равно с этими чудесными мурлыкающими интонациями:

— Да?

— Ничего, — досадуя на себя, сказал он, разворачивая её к себе и зарываясь лицом в ложбинку между её мягких больших грудей. Он не знал ничего более умиротворяющего, чем лежать рядом с ней, чувствуя её запах и слыша стук её сердца — тёплой, мягкой, живой женщины, с которой можно было делать всё, что угодно. Например, просто лежать с ней вот так сколько угодно. И она не станет ни возражать, ни задавать дурацких вопросов, ни даже двигаться — если он не попросит. И легко можно было представить, что ей тоже от этого хорошо — так же, как и ему. И вряд ли ведь он так уж далёк от истины, потому что, чем ей-то плохо? Просто лежать рядом с кем-то — не важно, с кем именно — вместо того, чтобы… нет, ему совсем не хотелось думать, вместо чего. Сейчас это его женщина… какого Мордреда ему в голову лезут такие мысли?

Он развернулся на спину, потянув её за собой — и она легко и послушно повернулась, приподнявшись на локте и прижавшись к нему всем своим мягким и тёплым телом.

— Поцелуй меня, — сказал он, подставляя ей лицо и позволяя себе улыбаться, пока её мягкие тёплые губы легко касались его щёк, лба, глаз, носа… Очень медленно они начали опускаться — сперва на шею, потом на грудь, на живот…

— Не хочу, — сказал он, останавливая её.

Он действительно не хотел — и отлично знал, почему. Не страшно… не такая и высокая плата. Потом восстановится — а сейчас ему всё равно не до этого. Но тёплого женского тела хотелось — просто почувствовать рядом, в руках. Он опять уложил её возле себя — Идэсса легла, не говоря ничего (вот за эту молчаливость он и выбирал её раз от раза — и за то, какой она была дивной на ощупь, а ещё за запах её тела и едва уловимых духов), и он начал гладить её сам, долго-долго… Ему нравилось ощущать, как твердеют под его ладонями её крупные соски, как становится влажно у неё между ног… усталость навалилась внезапно — он остановился, лёг рядом с ней и, прижав её к себе, закрыл глаза и, едва успев прошептать:

— Спать, — провалился в сон.

А через пару часов проснулся от тошноты и головной боли. Потянулся сонно к своей мантии, вынул из кармана флакон, выпил привычно… полежал, выжидая, пока всё пройдёт. Голова оставалась тяжёлой — он тряхнул спящую рядом женщину и сказал:

— Помассируй мне голову.

Она молча села, потягиваясь — и положила руки ему на голову. Массаж она делать умела — и Вейси сам не заметил, как снова уснул. И проснулся — уже совершенно привычно — от сильного приступа тошноты, тяжести справа под рёбрами и от сводящих его руки болезненных судорог. Вскочил — его повело, голова закружилась, ноги тоже свела судорога, и он неловко упал на колени на пол рядом с кроватью. Его вырвало — и от этого почему-то было ужасно стыдно. Но сил на стыд не осталось — их едва хватало на то, чтобы удерживаться, сидя на полу и опираясь на него подрагивающими ноющими руками… Почему-то в последнее время приступы рвоты сопровождались у него головокружениями и сильнейшей слабостью, от которой он боялся потерять сознание и так захлебнуться. Дурацкая, стыдная смерть…

Его плеча коснулось чужое тёплое тело. Идэсса… Она села рядом, без малейшей брезгливости, и подставила ему своё плечо — опереться.

— Держись, — шепнула она, и он с облегчением облокотился на неё и закрыл глаза. Всё это кончится… И вообще надо, наверное, как-то заканчивать… зря он так… Мерлин, как же плохо…

Он не понял, как и когда оказался вновь на кровати — и как же хорошо было, наконец, снова лечь! Его знобило — он пробормотал:

— Холодно, — и обхватил себя за плечи руками. Надо было… надо было взять палочку и притянуть плед… он стал часто мёрзнуть после таких вот приступов, и плед теперь всегда лежал в изножье его кровати… но сил пошевелиться у него не было. Однако его услышали: Идэсса, про которую он в этот момент позабыл, укрыла его поверх одеяла ещё и пледом, а потом придвинулась, легла рядом, осторожно обняв — и он, согреваясь и опять засыпая, стиснул её тёплую руку и положил ладонью себе на грудь. И так уснул — наконец, до утра, когда в качестве будильника, который он вчера забыл отключить, заговорило заколдованное им радио, бодро сообщившее голосом неутомимого Ли Джордана:

— Хэй, взбодрись, Британия, сегодня тебя снова ждёт дождь, но это не повод унывать, и в эфире звучит новый хит Селестины Уорбек «Таинственные холмы твоего сердца»! — Вейси с трудом распахнул глаза и, тяжело дыша, запустил в колдорадио заглушающим, с содроганием вспоминая вопли книззлов на ферме родителей, которые так напомнило ему сейчас мелодичное завывание мадам Уорбек.

* * *

История с Билле Мёдба вызвала огромный резонанс не только в Британии, но и во всём мире. Волшебный холм рядом с Каррик-он-Шенноном стал самой крупной магической территорией, открытой за последние триста лет, и это взбудоражило волшебную общественность так, словно Атлантида всплыла с положенного ей места, и теперь там в аренду сдавались коттеджи. События в Ирландии обсуждали повсюду: от американских волшебных баров до итальянских кофеен, от французских кафе до немецких пивных, где собирались волшебники, и почти каждый разговор теперь начинался или заканчивался разговором о том, как же англичане распорядятся таким удивительным местом и имеют ли они на него хоть какие-нибудь права.

В Германии эта весна выдалась более ласковой, и в первый апрельский день погода у озера Мюриц стояла чудесная. В большом доме с видом на лес и на озеро заканчивал свой завтрак немолодой плотный мужчина с суровым и неприятным лицом. В руках у него был свежий номер «Deutsches Allgemeines Zauberhaftblatt»⁽¹⁾, и он, медленно попивая крепкий горячий кофе, внимательно изучал газету, слушая британское радио, воодушевлённо вещавшее о том, что после долгого обсуждения Визенгамот, наконец, принял окончательное решение относительно новых магических территорий в Ирландии.

Он не мог не вспоминать, как почти месяц назад он стоял и смотрел на палаточный лагерь, разбитый на склоне. Ему вообще не следовало туда приходить — он уже знал из газет, он сразу всё понял, едва только открыл утром доставленный птицей «Пророк»… но не отправиться к Билле Мёдба и не увидеть всё своими глазами — не смог. Подойти близко он не сумел — и если бы не бездарные идиоты во внешнем оцеплении, то к холму он бы и приближаться не стал, но увальни из ДМП были, как всегда, некомпетентны — однако идти дальше было слишком небезопасно. И поэтому он долго разглядывал в омнинокль палаточный лагерь и ублюдков в серых мантиях, которые напоминали ему покрытых пеплом стервятников, слетевшихся на пир над свежим трупом. Наверное, если бы он действительно захотел, он смог бы раздобыть волосок одного из них и пройтись по самому лагерю, даже войти внутрь холма — только зачем? Увидеть это место опозоренным и разорённым? Единственное место на земле, которое он… он — что? Любил? Ценил? Чувствовал по-настоящему своим? Ни одно из этих понятий и близко не описывало того, чем оно для него было.

Его детище.

Его надежда.

Его мир.

То немногое, что он с гордостью мог бы оставить после себя — то, что должно было разрушить прогнивший мир, упрямо выживающий раз за разом, сопротивляясь всем попыткам его разрушить, мир, в котором всё было не то и не так — который был устроен так отвратительно пошло и слабо, и штамповал таких же людей. Таких, как его сын, так и оставшийся хнычущим толстым слюнтяем, которому даже пороха не хватило поучаствовать в финальном сражении — или хотя бы ума сбежать после. Нет — сдался, забившись в свою норку, сам пошёл в Азкабан… где и должен был бы давно уже сдохнуть — однако живёт, вот она, их порода! Живёт уже девятнадцать лет, мразь — и не думает ведь подыхать! Вот он живёт — а их больше нет… никого и ничего больше нет — ни этой удивительной школы, ни старой, настоящей, магии, утраченной, как когда-то наследие Слизерина, которое присвоил себе полукровка Риддл… А он опять проиграл с треском, не сумев сохранить её — так же, как до сих пор не может распорядиться тем, что принадлежит ему по праву рождения, ибо мордредов майорат намертво связывает ему руки и не позволяет передать дальше то, что никогда уже и низачем не пригодится его первородному сыну. И хотя ни один из его давно уже взрослых внуков, родившихся от бессмысленных дочерей, никоим образом не заслуживал такого наследства, любой из них был куда лучше того, кто навечно был замурован в крепости посреди моря.

Мужчина допил кофе и поставил чашку на блюдце донышком вверх, а затем, подождав немного, перевернул её, сосредоточенно вглядываясь в оставленные тёмной жижей узоры. Она умела читать их, та женщина, которая нашла и создала это волшебное место — и разделила с ним. С ним одним. Так же, как с ним одним делила и постель, и свою удивительную магию… и музыку. Он столько лет ждал её — сперва пока не умер, наконец, её глупый муж, затем — пока она носила положенный траур… и это было воистину долгое ожидание. Но она его стоила — он помнил, как стоически она приняла гибель своих сыновей, и, пожалуй, досадовал лишь на то, что слишком поздно назвал ей имена их убийц — те уже были недоступны для его собственного возмездия, увы, Азкабан неприступен даже для него.

И всё же больше всего тосковал он даже не по ней самой — а по её музыке. По переливам, переборам струн, по тем песням, что она пела, по тем образам, что рождались у него в голове… он не хотел представлять, как теперь будет жить — без неё. Как останется в мире, где нет этих песен… нет этой арфы. Они не имели права её забирать! Никакого права! Она должна была достаться ему — они всё равно никогда не смогут на ней играть!

Никто не сможет — так, как играла она.

И эта музыка до сих пор тихо звучит у него в голове…

1) Deutsches Allgemeines Zauberhaftblatt — Немецкая Общественная Волшебная Газета.

Вернуться к тексту