Обратная сторона луны (джен)

Сове, которая принесла Джону Долишу письмо от Скабиора, пришлось изрядно потрудиться, стучась в окно клювом и крыльями, чтобы его разбудить — последние дни он спал очень крепко, и причиной тому было приближающееся полнолуние, которого он ждал с определённым волнением.

Еще тогда, в первый день после битвы, сначала МакДугал, оказывая первую помощь, затем Грейвз и Сметвик в Мунго, когда Джон сопровождал Нису Дойл, внимательно осмотрев покусанного пациента, были единодушны в том, что никаким оборотнем он, конечно, теперь не станет, хотя в легкой форме ликантропия, возможно, проявится. Предсказать, как именно, пока было трудно — конкретные симптомы в каждом известном случае были достаточно индивидуальны, однако картина складывалась ясная. Учитывая специфику нападавшей — один из фениев в тяжёлом состоянии находился в Мунго — Грейвз по просьбе Джона озвучив самый пессимистичный прогноз, ссылался на многочисленных жертв Фенрира Грейбека, среди которых самым ярким примером можно было считать случай Уизли, и тот отделался шрамами на лице и тягой к мясу не слишком сильной прожарки. После битвы за Хогвартс он оказал большую услугу госпиталю, пообщавшись и лично успокоив пострадавших и семьи школьников, оказавшихся на пути Грейбека в ту майскую ночь, а затем позволил ссылаться на свой случай официально. На всякий случай, Грейвз предложил провести полнолуние у него в отделении, однако Джон сильно подозревал, что это было сделано не столько ради безопасности окружающих, сколько ради спокойствия его самого, и до сих пор не решил, стоит ли ему соглашаться.

Вопреки его ожиданиям, никакой тяги к сырому мясу у него не возникло, а прожаренное до состояния горелой подошвы он и так не сильно любил. Не обострились ни зрение — хотя, учитывая возраст, он бы не стал слишком уж возражать — ни слух.

Последнему он определенно был рад, так как, покидая погрузившиеся в тихую скорбь помещения Аврората, он буквально оказывался посреди бурлящего моря тех, кто горел желанием обсудить мордредову Ирландию, политиков и победу «Кенмарских Коршунов» в прошлом чемпионате по квиддичу и то, как они выступят на ближайших отборных матчах. Даже открывая по утрам свежий номер «Пророка», Джон думал, что читать в нём стало возможно лишь криминальную хронику и некрологи — потому что даже в прогнозе погоды мордредовы окрестности Билле Мёдба теперь печатали отдельной строкой.

В целом, поначалу Долиш вообще не ощущал в себе никаких перемен, однако время шло, и чем меньше дней на календаре отделяло Джона от его первого полнолуния, тем чаще он начинал замечать за собой… странное, и просто не знал как к этому отнестись.

Все началось на вторую неделю марта, когда он впервые за много лет проснулся с тем самым ощущением, с которым открывают утром глаза здоровые юноши во всём мире — уже совершенно забытым и немало его удивившим, и теперь просыпался так каждое утро. Затем он неожиданно поймал себя вдруг на том, что всё время пытается прикоснуться к жене, причём без всякого разумного повода, и ловит своим, как ему показалось, обострившемся обонянием её запах, такой знакомый и такой приятный и будоражащий. А потом Джон то ли заметил, то ли попросту вспомнил, что его жена сейчас, после возвращения Арвида, чудесным образом словно помолодела, и что фигура её не так уж и изменилась с тех давних времён, когда он почти мальчишкой за нею ухаживал… И ладно жена — в конце концов, они только что вновь обрели сына, и это, конечно же, не могло их не сблизить, так же, как и внук. Но когда Джон поймал себя на том, что, как двадцатилетний пацан, пялится в вырез стажёра Смит, которая раскладывает на столе какие-то бумаги, пытаясь заодно уловить ускользающий запах духов, смешанный с запахом её тела, ему стало даже не стыдно, а смешно и странно, потому что он даже в юности за собой такого припомнить не мог.

В тот первый вечер они с Пруденс легли очень рано — однако заснули почти за полночь, и, к огромному удивлению Джона, на работе жена не шла из его головы весь день, и, оказавшись вечером дома, его снова потянуло к ней, словно магнитом. Пруденс удивлялась, но, насколько он мог понять, радовалась, а он, целуя её, едва удерживался от неуместного смеха и шуток на тему оригинального способа освежения отношений.

Поэтому, чем полней становилась луна, тем крепче они с женой по утрам спали, утомленные за ночь — и сове пришлось потратить изрядное количество времени, чтобы заставить его выбраться из постели и открыть ей окно. Однако, дочитав короткое, написанное красивым, витиеватым, но немного неровным почерком письмо, Джон, нежно коснувшись волос спящей жены, оделся, и, не дожидаясь даже полуприличных восьми утра, аппарировал к дому своего сына. Можно было воспользоваться камином, но, поскольку его вообще не приглашали, Джон избрал несколько более вежливый вариант — тем более, что при всём желании не смог бы объяснить, зачем и почему он туда отправился прямо сейчас. Судя по содержимому письма Винда, ссора произошла вечером, и всю ночь его сын, внук и невестка были одни — шанс, что именно сейчас там происходит что-то ужасное, был невелик, и Джон понимал это. Если что-то уже случилось — никакая спешка теперь не поможет, а если нет — в его появлении вообще не было смысла. Но бездействовать он тоже не мог…

Дом, как ему показалось, спал: шторы в спальне Гвеннит и Арвида были опущены и слегка колыхались от прохладного воздуха, которым через небольшую щель приоткрытого окна тянуло в комнату. Всё выглядело очень обычно и мирно — но Джон хорошо знал, что могло скрываться за такой пасторалью. Постояв несколько секунд на крыльце, он решительно постучал — и замер, прислушиваясь. Ответила ему тишина — и он, говоря себе, что они наверняка просто спят и сейчас просыпаются и накидывают на себя что-нибудь, или вообще не услышали стука, через какое-то время постучал вновь, снова прислушиваясь и отсчитывая про себя секунды. Пять… десять… двадцать… сколько времени нужно, чтобы подняться с постели, накинуть халат и спуститься по лестнице?

Он уже почти начал себя ругать за то, что предпочёл аппарацию каминной сети, когда услышал, наконец-то, шаги, а потом напряжённый, настороженный женский голос спросил:

— Кто там?

— Это Джон, — с облегчением проговорил он. — Простите за столь ранний визит, я…

— Джон, — прозвучало с не меньшим, кажется, облегчением, дверь распахнулась, и Джон увидел на пороге и невестку, и сына. Бледных, с покрасневшими то ли от бессонной ночи, то ли от слёз, припухшими веками, уставших — но совершенно точно живых и целых. — Входите, — Гвеннит отступила назад, давая ему войти.

Джон бросил короткий взгляд на вешалку, которая показалась ему пустой без кожаного пальто, которое он привык на ней видеть — Винд вешал его всегда почти по центру. Тяжёлых ботинок, которые, как правило, стояли точно под ним — дома, как давно заметил Джон, Винд предпочитал ходить босиком — тоже не было. Однако свои наблюдения Джон никак не стал комментировать, хотя заметил, что за его взглядом проследил сын — и они все втроём отправились на кухню пить чай: кофе целители Арвиду пока запретили, и дразнить его запахом было бы слишком жестоко, да и чашка горячего чая с утра была не хуже. Гвеннит обсуждать случившееся не стала — сказала сухо, что сведения Джона верны, и они с Кристи и Арвидом действительно живут теперь только втроём, и сразу сменила тему, быстро и нервно начав убирать со стола — Джон заметил, как она неловко и торопливо сунула, не помыв, в шкаф большую коричневую с голубым кружку с остатками чая, резко задвинув её куда-то вглубь ящика. Она вообще двигалась сейчас непривычно быстро и резко и, случайно уронив задетое бедром висевшее на ручке шкафчика полотенце, сердито наклонилась и, подхватив его с пола, зачем-то швырнула его прямо в раковину.

— Хотите позавтракать? — спросила она у Джона, просыпая чай мимо чайника и раздражённо смахивая его ребром ладони прямо на пол, а потом, словно опомнившись, уже палочкой заставила чаинки переместиться в мусорное ведро. Арвид грустно смотрел на жену, и Джон с болью думал, что ничем сейчас не может помочь своему непривычно растерянному и печальному сыну.

— Слишком рано, — слегка улыбнулся Джон. — Чая будет вполне достаточно.

Накрыв на стол, Гвеннит села рядом со своим мужем — и вдруг стиснула под столом его руку. Джон заметил, как побелели кончики его пальцев, и отвёл глаза от этого слишком личного, почти интимного рукопожатия. Они заговорили о сегодняшнем полнолунии — и о том, что Кристи на этот раз вновь проведёт его у матери Гвеннит, её самой в доме, конечно, не будет, а Арвид…

— Это звучит не слишком достойно, — сказал тот, и улыбка так знакомо тронула лишь уголки его губ, — но я не хочу сейчас оставаться один. И…

— Ты хочешь провести эту ночь дома, или, может, переночуешь у нас? — спросил Джон, опережая просьбу своего сына. — Твоя комната тебя всегда ждёт, — добавил он. — И мы с матерью будем рады.

— Спасибо, — искренне и, как показалось Джону, даже растроганно проговорил Арвид, а Гвеннит едва ли не впервые за всё утро улыбнулась — и тут же придвинулась к мужу и крепко его обняла, повторив:

— Спасибо.

В то утро Джон не стал их ни о чём спрашивать — так же, как и не стал затрагивать эту тему вечером, когда зашёл за Арвидом. И хотя многолетний аврорский опыт подсказывал ему, что показания лучше снимать по горячим следам, но забрасывать неприятными вопросами сына, впервые за три года переступившего порог его дома, он не был готов. Ужинать они сели втроём — и Джон, испытывая щемящую ностальгию, взглянув на богато накрытый стол, пошутил, что если Пруденс будет теперь готовить так много и так замечательно каждое полнолуние, то он рискует через пару лет вылететь со службы за полную утрату физической формы, да и гардероб придётся менять. Они засиделись глубоко за полночь — тем более что сам Джон на всякий случай взял на следующий день выходной — обсуждая, кажется, всё, что угодно, кроме того, что по-настоящему волновало их с Арвидом. Джон стремился поддержать и отвлечь заметно нервничающего то ли без жены, то ли по поводу своего возвращения в отчий дом Арвида, стараясь не замечать ответов, которые сын давал порой невпопад, и сглаживал длинные паузы, когда взгляд Арвида становился вдруг пустым и отсутствующим, а на тарелке оказывалось очередное надкусанное печенье, о котором сын, отложив, забывал, через какое-то время беря из вазочки новое. И наградой за столь несвойственную ему деликатность были быстрые благодарные взгляды, которые порой бросал на отца Арвид — и Джон, улыбаясь ему в ответ со всей возможной для него теплотой, вспоминал те жуткие слова: «У тебя больше нет сына».

Но он был — и вновь сидел в их гостиной, и улыбался, и говорил о разном, и этот разговор, и сам вечер были почти волшебными, и так удивительны и хороши, что Джон иногда ловил себя на заставляющей его холодеть мысли о том, что всё это может быть просто сном — и сейчас он проснётся, и окажется, что ничего этого не было… возможно, вообще ничего: никакого возвращения Арвида, никакого побега, и их с Пруденс дом по-прежнему пуст, и тишину его изредка нарушает лишь голос их внука.

А когда они, наконец, разошлись по своим комнатам, Джон даже не дал дойти своей жене до постели, обняв её прямо у закрытой двери и… кажется, они даже в медовый месяц вели себя поспокойнее. И вся эта часть ночи вышла страстной и, в то же время, на удивление нежной — а через пару часов, когда жена уже крепко спала, Джон, выйдя на кухню выпить воды и посмотреть на луну, заглянул в комнату к сыну и долго-долго стоял в дверях, глядя на то, как тот вновь спит в этом доме в своей постели.

Утром все встали поздно. А за завтраком, по времени и по обильности больше похожем на ланч, Арвид сказал вдруг, что он хочет сходить к Олливандеру купить новую палочку, когда Гвеннит выспится после полнолуния, и предложил родителям присоединиться.

Разговор о том, что произошло накануне, Арвид завёл сам — когда они с Джоном вернулись в дом Долишей-младших. И попросил, закончив рассказ:

— Целители уверены, что я ни для кого не опасен, но я не хочу рисковать. Могу я попросить тебя сделать систему оповещения — чтобы…

— Я тоже думал об этом, — кивнул Джон. — Есть пара вариантов — давай вместе подумаем, как будет лучше, — и они, призвав лист пергамента, вместе долго сидели, набрасывая нужную схему чар.

— Я бы хотел помирить их, — вдруг сказал Арвид, поднимая голову от пергамента. — Но не знаю, как это сделать. Не представляю, — добавил он тихо.

— Из меня плохой дипломат, — вздохнул Джон. — Всё, что я могу — поддержать тебя и её. Чем угодно. Только скажи.

— Спасибо, — Арвид улыбнулся тепло и грустно и сжал его руку своей со свежими следами чернил.

Джон немного слукавил — кое-что он всё-таки сделать мог, или, во всяком случае, он думал, что может. Обсуждать случившееся с Гвеннит он возможным пока не считал — вернее сказать, пока не решил, как лучше к ней подступиться, однако оставалась ведь другая сторона конфликта, которую стоило, как минимум, выслушать. Но эта, в общем-то, простая задача внезапно оказалась практически невыполнимой: встретиться с Виндом Джон так и не смог. Потому что ни на какие письма тот не отвечал, а все попытки Джона застать его в на рабочем месте натыкались на невозмутимое: «Мистер Винд отлучился по делам фонда», сказанные его молодой помощницей, а по пути в кабинет и обратно мистер Винд проявлял чудеса неуловимости, позволившие ему достичь немалых высот в его предыдущих занятиях.

Впрочем, случай, когда свидетель или подозреваемый всячески его избегал, для Джона был далеко не первым, и определённую информацию он всё же собрал — и то, что он узнал, его не слишком обрадовало: Винда слишком часто видели теперь в Лютном, пьяным и в обществе, которое очень мягко можно было бы назвать «сомнительным». Как-то раз Джон даже попытался его там отыскать — и нашёл, но, едва оказавшись в душном сумраке «Белой Виверны», увидел Скабиора у стойки в компании бутылки виски и нескольких весьма неприятных личностей. По залу пошёл шепоток, посетители дружно воззрились на неожиданного посетителя, которого многие здесь знали в лицо — и Долиш, немного подумав, не стал ухудшать и без того не лучшее положение Винда и подходить к нему на глазах у всех, тем более, судя по его состоянию, разговора бы всё равно не вышло. Вместо этого он сел на другом конце и, заказав стакан виски, показал бармену несколько колдографий не слишком приятных лиц, проходящих по одному делу, а затем расплатился и просто тихо ушёл, оставив стакан нетронутым.