Обратная сторона луны (джен)

Последний день марта пришёлся на пятницу и выдался дождливым и пасмурным: дождь зарядил ещё ночью, и к обеду всё вокруг пропиталось водой, словно носовой платок матери, схоронившей своего сына.

Голос министра гулко отражался от стен полупустого зала для тожественных церемоний, казавшегося сейчас каким-то сумрачным и неживым, несмотря на яркий свет огромной хрустальной люстры. Посреди просторного помещения по стройке смирно замерли те, кому еще месяц назад министр, глядя в глаза Главному Аврору, пообещал воздать должные почести за действия при освобождении Билле Мёдба. Что ж, своё обещание он сдержал, и вместе с премиями и компенсациями сотрудников правопорядка представили к боевым наградам, для вручения которых их сегодня собрали здесь, за плотно закрытыми резными дверями с сияющими медными ручками. Молчаливые и внимательные, в парадных мантиях, они выстроились в две шеренги, и внимали министру, глядя прямо перед собой — по их лицам сейчас было трудно что-либо прочесть, зато можно было уловить мрачное и торжественное настроение.

Министр, как всегда, вещал что-то о подвигах, долге и памяти, которая, конечно же, всё сохранит. Затем он перешёл к благодарности и потерям, которые никогда не будут забыты, к стоящему на страже интересов волшебного сообщества министерству, авангардом которого являются доблестные сотрудники ДМП и Аврората — и, совершив полный круг, снова вернулся к долгу и подвигам.

Когда он, наконец, замолчал, слово взяла Гестия Джонс, стоявшая вместе с остальным руководством Департамента Магического правопорядка немного левее — впрочем, она говорила недолго, ограничившись лишь несколькими приличествующими случаю фразами, за что все стоящие в строю были действительно ей признательны: меньше всего им сейчас хотелось продолжения официального пафоса.

Наконец, началось собственно награждение, и министр медленно двинулся вдоль строя, пожимая руки стоящим в первом ряду и лично вручая им награды, которые он брал из тёмного деревянного футляра, что нёс за ним секретарь.

Первым на его пути стоял, вытянувшись и расправив плечи, несмотря на ноющую и с трудом поддающуюся лечению спину, Главный Аврор Гарри Джеймс Поттер — и когда министр приколол на его парадную мантию рядом с другими наградами «Стального Гесфестуса», его вес показался Гарри тяжелей веса тех двух, что он носил с гордостью. За всю свою достаточно долгую службу он успел заслужить уже две «Стальных звезды Гесфестуса Гора» — третьей и второй степени. Эту награду ввел в бытность свою министром Гесфестус Гор — один из первых авроров, на век которого пришлось немало кровавых восстаний — для награждения тех, кто поклялся служить и защищать. И вот уже два с половиной века эта награда и те, кто её заслужил, в Аврорате и ДМП пользовалась заслуженным уважением.

Теперь темную ткань оттягивала звезда первой степени, а Гарри думал о том, что предпочел бы её и вовсе не иметь: слишком страшной была цена, которую они все за неё заплатили. Но, как бы она ни была тяжела, запирать в шкафу вместе с орденом Мерлина он её не станет — для него она останется тяжелым напоминанием об уроке, который нельзя забывать.

Стоявший рядом с ним Робардс получил «Стального Гесфестуса» более скромной второй степени — как и та часть командного состава, которая во время штурма возглавляла штаб — и тоже не выглядел ни гордым, ни радостным, а сама награда затерялась у него на груди среди многих. Впрочем, это была не первая боевая награда, которая не вызывала у него приличествующих моменту чувств, и без которой он бы тоже предпочёл обойтись, если бы таким образом можно было купить жизнь хотя бы одному из погибших товарищей.

Шимус Финниган стоял рядом с ним, возглавляя сотрудников ирландского подразделения, к мундирам которых был приколот маленький зелёный четырёхлистный клевер. Он даже не посмотрел на министра, и, пожимая главе государства руку, продолжал глядеть куда-то через его плечо, мрачно вспоминая обещание Томаса глаз с него не спускать и его усталую просьбу не давать волю своему темпераменту в память о тех, кого с ними не будет. Шимус согласился, сделав над собой титаническое усилие, и тому были и причина, и повод.

Победа, которую победой не называл никто, горчила во рту хуже полыни, на которой настаивали ту крепкую дрянь, что он в себя заливал в первый свой выходной после того, как Август Пай несколькими честными ответам обратил все те надежды, которыми он до сих пор жил, в прах. Дожить до выходных он смог, лишь с головой погрузившись в работу, а в выходные пил, сидя у себя на крыльце, но не чувствовал ни опьянения, ни холода. Однако в понедельник с утра он уже был в Билле Мёдба, и пугал всех своей осунувшейся мрачной физиономией, стараясь не оказываться наедине с пленными.

Он прожил эти недели натянутый, как струна. И когда его поставили в известность, что в пятницу министр торжественно приколет на его грудь «Стального Гесфестуса» первой степени, и его людям следует привести в порядок парадные мантии и начистить ботинки, он, просмотрев утвержденные наградные списки, сначала своим глазам не поверил, а затем рассвирепел. Имена людей, благодаря которым Билле Мёдба вообще удалось обнаружить, нашлись лишь в самом конце, среди тех, кому полагалась медаль почёта Элдрича Диггори, которой облагодетельствовали, пожалуй, всех, включая тех, кто стоял в оцеплении, и сражения не видел даже издалека. В тот момент Финниган как никогда разделил те настроения, с которыми вот уже много лет жили его земляки. Донести на кулаках свою мысль до министра магии он не отправился только лишь потому, что Дин Томас был в полтора раза крупнее его, и на сноровку не жаловался. И когда он смог привести друга в чувство, вернул ему палочку лишь после того, как получил от Шимуса обещание не лишать их главы государства столь поспешно, а потерпеть хотя бы до отпуска.

И сейчас Финниган стоял во главе своих мрачных людей и, стараясь не сломать этому индюку пальцы во время рукопожатия, думал о Рионе О’Нил, которой предстояло провести в Мунго, вероятно, всю оставшуюся ей жизнь, и об её испуганном бледном лице, когда она вжималась в угол своей палаты. Пай не стал ему врать. Он сказал, что они мало что могут для неё сделать, по сути, лишь немного облегчить состояние, да и вся мировая практика говорит, что, если не случится какого-то чуда, то лучшее, на что они могут рассчитывать — победить её панический страх хотя бы перед теми, кто за нею ухаживает. Полтора года её пытали, полтора года он рыл носом землю, но так и не мог ничем ей помочь, и каждый день, каждый мордредов день, который он видел в воспоминаниях Долиша, делал её от него все дальше и дальше. И все, что она заслужила — мягкая палата и бронзовая побрякушка? А он? Зачем ему эта награда? За что? То, что он должен был защищать, он защитить не смог.

Ричи Кут, подчинённые которого стояли рядом с ирландцами, выглядел немного бодрее — во всяком случае, желания как-то физически воздействовать на министра у него не было. Он знал, что и он сам, и его люди действительно заслужили стальную звезду, какой бы степени она ни была — они сражались отчаянно и сделали всё, чтобы исполнить свой долг перед Британий, Авроратом и Причардом, который, может быть, теперь и не занимал свой пост, но всегда оставался для них командиром. Ричи не мог не думать о нём, таком хрупком и высохшем, что больно было смотреть. Что он скажет ему, если… нет, когда тот проснётся, как расскажет ему о тех, за кого, как начальник отдела, он был в ответе и кого потерял в том бою, о тех, кто оплатил их победу своими жизнями? Не победу в глобальном смысле, а то маленькое торжество над обреченностью и возможность вновь видеть тех, кого они уже успели оплакать. Он был горд, что стоит сейчас с теми, с кем сражался в тоннелях под Билле Мёдба плечом к плечу, отвоевывая их шаг за шагом — и каждый из них заслужил свою стальную звезду первой степени.

Его заместитель, Джон Долиш, стоящий от него по левую руку, был с ним в целом согласен и чувства испытывал схожие — но думал он сейчас не о том, что это — его первая награда за последние почти двадцать лет службы, а прежде всего о сыне. Он до сих пор так и не смог до конца привыкнуть к мысли, что сын снова с ним рядом, жив и, ради Мерлина, разговаривает. Но сейчас, глядя на выстроившихся коллег, он с болью вспоминал тех, кто погиб, и с содроганием — до сих пор не пришедшего в сознание Грэма Причарда, теперь больше похожего на свою тень, нежели на человека. Он помнил его дерзким мальчишкой, едва закончившим Академию Аврората, и его безалаберные протоколы, которые тот ненавидел писать — а теперь он лежит там, в Мунго, и его мать и отец стараются выглядеть сильными, обретя хоть какую-то надежду, и Джон представлял, что с ними будет, если и её у них отберут, как отобрали бы у родителей Рионы О’Нил, будь они живы. Думал он и о тех родителях, к кому уже никогда не вернутся их дети, и кто заслужил то чудо, что случилось с ним самим, наверное, куда больше него. Потому что они не ставили своим сыновьям ультиматумов и не отворачивались от них — но его сын сейчас стоит в одном строю с ним, а они своих больше никогда не смогут обнять и увидеть. Чудесам неведома справедливость… Но кому-то всё же везет.

Джон бросил взгляд на Фей Данабар, на чьей руке назло всем ужасам и смертям блестело обручальное кольцо, пусть и недорогое, но, как хорошо знал Джон, все сокровища мира по сравнению с ним для неё ничего не стоили.

Фей стояла, обиженно поджав губы, и смотрела на министра с искренним отвращением, которого тот предпочитал не замечать. Ей было обидно — до злых, жгучих слёз — за мужа, замершего в строю за её спиной и ожидавшего скромную медаль Диггори. А она, она, самый бесполезный аврор в истории Аврората, полтора года не могла отыскать ни его, ни хоть какой-то зацепки, почти смирившаяся, когда свернули все поиски, подставляла свою грудь для Стальной звезды первой степени — как будто бы это справедливо! Она… они все ничегошеньки не смогли сделать, и никогда в жизни бы никого не нашли, если бы те, кого они фактически похоронили, не взяли собственное спасение в свои руки. Не только ради себя — тридцать, лысого Мерлина, тридцать лет на эти похищения все смотрели сквозь пальцы! И они смогли же, смогли, Джимми смог… пусть и не так, как задумывал, но он все же вернулся. А затем почти две недели его продержали в Святом Мунго и выпустили лишь под надзор родных. Вряд ли он сможет вернуться на работу, его даже к переаттестации не допустят, если узнают, что на нём, как огоньков на рождественской ёлке, следящих и оповещающих чар, которые ей пришлось наложить после того, как одним мартовским утром он после завтрака встал и в странной задумчивости просто вошел в холодное весеннее море. Он тогда чуть не утонул, а его родители, у которых они пока жили, едва не лишились рассудка, почти потеряв сына во второй раз. И всё, что он заслужил — скромная компенсация и бронзовая медаль, выданная ему не столько из жалости, сколько для того, чтобы ни у кого, кто однажды решит покопаться в бумажках, не возникло неудобных вопросов!

Вопреки её переживаниям, Джимми Пикс, стоящий во втором ряду прямо за ней, был даже рад, что оказался не на виду. Он и вовсе бы сюда не пошёл — но ему хотелось увидеть, как будут награждать его Фей, хотелось увидеть, наконец, всех, кто выжил, и по кому он скучал, хотелось просто побывать в министерстве… пусть даже ценой участия во всём этом фарсе. Он не считал, что заслуживает вообще какой-то награды: ведь он, в общем-то, оказался совершенно бесполезен своим товарищам — надышался дыма, как идиот, так и не сумев ни добраться туда, где его ждала Фоссет с тем мальчиком, ни просто как-то помочь или задержать противника. Даже с арфой он ничего не смог сделать — просто лежал, глядя, как свет вспыхивает на её струнах, не в силах не то, что встать, просто доползти до неё. Если бы он тогда не оказался таким слабаком, если бы он тогда смог опрокинуть это шепчущее в его голове золотое… чудовище, он мог бы спасти ребят. Но он не сумел, и стоял здесь сейчас, отводя глаза от родственников погибших, приглашённых, чтобы получить награды от имени павших. Сколько погибло из-за его слабости? Он не знал…

Леопольд Вейси стоял первым во главе своего поредевшего практически вдвое отдела и чувствовал себя едва ли не хуже всех остальных. И дело было даже не в физическом недомогании — «Стальная звезда Гесфестуса Гора» буквально жгла ему грудь. Конечно же, никто его не винил, а когда состоялся разбор операции, все его действия были признаны верными, а потери — оправданными и неизбежными. Атаки фениев никто не мог предугадать, и, если винить кого-то, то винить стоило всех — штабистов, не рассмотревших такую возможность, тех, кто обеспечивал безопасность и наложил только чары, не позволившие бы противнику подлететь, невыразимцев, которые так долго копались, ирландский буфет, саботировавший важную операцию, министра магии — за сложившуюся политическую ситуацию и Мордреда — за компанию. Но всё это никак не могло избавить Вейси от мыслей о том, что было бы, если бы он был здоров, если бы столько времени день за днём не пил по утрам проклятое золотистое зелье. Сумел бы он тогда сохранить жизни тех четверых? Или, может быть, сумел принять бы иное решение, которое оказалось бы в той ситуации лучшим? Или, возможно, погиб сам — но зато в живых остались другие? Иногда ему удавалось отогнать эти мысли — в конце концов, он ведь действительно сделал всё, что сумел, и выложился до конца. Он не струсил в бою и даже в мыслях не пытался кем-то прикрыться, он был там, где должен был быть — но чья это была заслуга, его самого или Феликса, он не знал. И никогда не узнает. Такова была цена жидкой удачи, цена, о которой он задумался слишком поздно — но поправить ничего уже было нельзя. А ведь, когда завершится это бесполезное пошлое мероприятие, ему предстоит пережить семейный ужин в его честь… не каждый день сыну или племяннику вручают такую награду, и ему придется улыбаться им всем. Пожимая руку министру, он дорого дал бы за то, чтобы поменяться местами с Фоссет, чьё место — как и у почти всех, кто провел в плену столько времени — было в заднем ряду. Он бы спокойно стоял там, а она получала заслуженные награды, потому что именно так было бы справедливо — отдать ей эту звезду с кровавой, словно кровь, лентой, вдоль которой тянулась одна серая полоса. Но кого здесь интересовало его мнение?

А Сандра Фоссет просто хотела домой — в свою небольшую квартиру, она скинула бы ботинки и мантию и забралась бы на кровать с ногами. А еще лучше бы завернулась в одеяло и просто закрыла глаза. Но она была здесь и всё, что могла — просто постараться не смотреть по сторонам лишний раз, особенно туда, где в траурных чёрных одеждах тихо стояли жена и сёстры Саджада, пришедшие получить то, что полагалось ему, и речь шла не только о бронзовой медали старины Диггори. Ему и Арвиду Долишу вручали сегодня награду, которую не вручали уже давно, выглядевшую как небольшой горностай, выполненный из белой меди⁽¹⁾. Эту награду ввели ещё во времена самых жестоких гоблинских войн, и полагалась она тому, кто сумел успешно сбежать из плена. Malo mori quam foedari… «Лучше умру, чем запятнаю себя» — тянулась символическая надпись через всё тело зверька, скалившего свои острые зубки. Вот он и умер… но размозжённая голова не мешала ему стоять рядом со скорбящими родственниками, по крайне мере, там она видела его последний раз — так же, как видела и всех мёртвых товарищей, стоящих в строю.

— У вас слишком скорбное выражение на лице для столь торжественного мероприятия, — услышала она голос, к которому за полтора года стоило бы уже привыкнуть, однако, слыша его, Сандра каждый раз вздрагивала.

— Тебя здесь нет, — беззвучно огрызнулась она, слегка тряхнув головой и скосив глаза влево. — Ты еще мертвей, чем они — ты просто галлюцинация.

— В этом-то и состоит ваша основная проблема, — раздался совсем рядом с её ухом ответ.

Она слегка вздрогнула и посмотрела на стоявшего в первом ряду, по левую руку от Оверклиффа вместе с остальными штабистами Арвида Долиша, видеть которого здесь и сейчас Сандра была по-настоящему рада — и особенно она радовалась тому, что видит его живым.

А вот Арвид Долиш идти сюда не хотел. Когда он узнал о том, что его одного из всех, кто выжил в пещерах, решили выделить, вручив ему не только бронзовую медаль Диггори, но и куда более почётного и редкого «Горностая», его первым порывом было вообще отказаться от всех наград — он как никто знал, что их не заслуживает. Уж если кто-то из них действительно заслуживал особой награды, так это был Грэхем Причард — потому что без него вообще ничего этого не было бы: это он на чистом упрямстве держался сам и не позволял остальным опускать руки, это он спланировал всю операцию, это он, слепой, прикрывал их с Фоссет… он сделал всё — а сейчас лежал, погружённый в беспробудный сон в госпитале, и всё, что он заслужил — это кусочек бронзы, на который при должном старании может рассчитывать даже тот, кто не вылезает из-за стола? Арвид знал, что эту пусть скромную, но все же награду для него сохранит Поттер, веривший, как, впрочем, и они все, что настанет день, когда Причард сможет сам её получить из рук своего непосредственного начальника. И если бы отец, зашедший за ним с утра, сам не стоял в строю и не должен бы был сам получить награду, Арвид, вероятно, не слишком кривя душой, сослался бы на отвратительное самочувствие и просто остался бы дома. Но ему слишком важно было увидеть, как грудь Джона украсит стальная звезда, и омрачать отцу этот день ему совсем не хотелось. И теперь он, чувствуя себя очень неуютно, стоял здесь, у всех на виду, в своей парадной форме с иголочки, и никакие искренние, он сам это видел, поздравления Фоссет и Пикса настроения ему не улучшили.

И всё же он был искренне рад за гордых сейчас собою ребят из своего отдела, вместе с которыми он сам замыкал строй. Он знал, как тяжело в Штабном заслужить признание, знал, как много и тяжело приходится им работать, и как мало эту работу видно со стороны. А ещё он знал об ответственности, которую они все на себя возлагали. Каждый промах, каждая неучтенная мелочь, приведшая к гибели, ложилась на их совесть тяжелым грузом. Спланировать такую крупную операцию менее, чем за сутки, а затем наблюдать со стороны, не имея права вмешаться, так как твоя задача, оставаясь в безопасности, направлять всех остальных, отмечая потери сухими цифрами, заставляя себя забыть, что цифры — это не просто цифры, а настоящие, реальные жизни, просто чтобы не потерять голову… они заслужили свои стальные звезды, пусть и всего лишь третьей степени, и лишь Оверклифф — второй. И сейчас тот стоял и улыбался немного грустно, и Арвид не знал, думал ли он о том, что потери всё-таки не превысили допустимых, или просто был тихо горд за своих людей.

Впрочем, нет — гордились не только они. Чуть поодаль от авроров выстроился черно-серебряный строй ударников ДМП во главе с Малькольмом Бэддоком, и сегодня все они получали тоже столь редкие для их подразделения Стальные звезды. Ему и остальным «Королям воздуха», как успели уже окрестить его боевую группу, достались ордена первой степени, и разной степени — остальным, кто сражался плечом к плечу с аврорами при штурме внутреннего двора, и за каждого из них Бэддок ощущал гордость. За тех, кто стоял здесь, и тех, кого с ним уже не было. Но эту гордостью он мечтал разделить со своим другом, который должен был сейчас стоять здесь, а вместо этого сливался с казенным бельем в больничной палате — такой же бледный и пропахший целебными зельями. Печаль и гордость смешивались в груди Малькольма, делая его лицо строгим и непривычно торжественным — и наполняли взгляд, обращённый к жёнам, детям и матерям его погибших людей участием и искренней теплотой.

Рядом с ударниками, не столь торжественные, но столь же задумчивые выстроились остальные сотрудники ДМП, принимавшие участие в штурме. Те, кто стоял в оцеплении, и те, кто обеспечивал безопасность, кто отправлялся с поручениями и обходил дома волшебников, живущих в окрестностях Каррик-он-Шеннона, те, чей вклад в битву был не столь значителен, но не менее важен. Их возглавлял Дин Томас, на чьей мантии тоже зеленел клевер. Томас выглядел усталым, но радостным, и полученная им скромная третья степень «Стального Гесфестуса» ничуть этому чувству не мешала. Дин был рад, что всё завершилось, рад, что многие его люди получили, наконец-то, награды, рад, что миссис Долиш снова обрела своего мужа, хотя к этой радости примешивалась какая-то едва уловимая светлая грусть — он помнил её улыбку, и то желе он тоже иногда вспоминал. Он даже был рад тому, что Причард, хотя и лежал сейчас в Мунго, но прогнозы целителей по поводу его состояния были осторожно-оптимистичными. Однако радость его омрачал целый воз насущных проблем, и главной среди них стала проблема Дойлов — совёнка поймали спустя десять часов с момента обнаружения, затем доставили его в Мунго, где вернули ему человеческий облик и подлечили после не совсем правильной трансфигурации. Там же он встретил сестру, и уже пару недель они находились дома с матерью, но вопрос, что теперь с ними делать, стоял весьма остро. Во-первых, до Хогвартса им оставалось еще несколько лет, а они уже полгода вовсю колдовали палочками, которые в ходе побега успели потерять — и, учитывая силу их магических выбросов, это грозило стать серьезной проблемой. Во-вторых, они всё же целых полгода оставались под влиянием Моахейр, и просто так вернуть их матери-маггле Департамент просто не имел права. Ситуацию несколько облегчала готовность их соседа — сотрудника ДМП — за ними присматривать, а также то живое участие, которое неожиданно обнаружили в их судьбе старший и младший Долиши, успевшие навестить их и в госпитале, и дома, однако проблему ещё только предстояло решить. Но сейчас Томаса куда больше беспокоило состояние Финнигана, на которого он то и дело бросал короткие и внимательные взгляды.

Однако среди сотрудников ДМП никто не смог бы найти Шона Маллигана. Сразу же после выписки у него с Томасом состоялся долгий и непростой разговор, а неделю спустя, узнав о судьбе оставшихся в живых обитателей Билле Мёдба, Шон подал рапорт об увольнении, сказав, что решил посвятить всё свое время семье, и сейчас просто живёт ожиданием пасхальных каникул, когда из Хогвартса приедет дочь. Он пока ещё не решил, чем будет заниматься в дальнейшем, но точно знал, что никогда уже не сможет поднять на кого-то палочку по приказу.

Добравшись до конца строя и пожав руку последнего служителя правопорядка, министр, сказав ещё несколько торжественных слов, направился к родственникам погибших, среди которых были и старые, и совсем юные лица, чьи обладатели, кажется, прибыли сюда прямо из Хогвартса, но на каждом из них скорбь оставила свой отпечаток. Дело здесь пошло медленнее — министр находил для каждого неожиданно тёплые и казавшиеся искренними слова, жал руки, сочувствовал и проявлял удивительную внимательность и даже чуткость. Когда жена Саджада, невысокая смуглая черноглазая женщина, получив коробочку с «Горностаем», расплакалась, он участливо проговорил что-то, прижав руку к груди, и даже задержался рядом с ней и его сёстрами чуть дольше, чем с остальными.

Наконец, министр вернулся на своё место, и эстафету награждения переняла Джонс. Ряды перестроились, и на место первого заступил второй — и она так же медленно пошла вдоль него, вручая награды и крепко пожимая всем руки.

Церемония растянулась часа на полтора — а когда она, наконец, закончилась, и все разошлись кто куда, Поттер, вернувшись к себе в кабинет по полупустым коридорам, снял с мундира только что полученную стальную звезду и, устало опустившись в кресло, положил её на стол перед собой. Идти прямо сейчас домой ему категорически не хотелось, и он долго сидел и смотрел на свою награду, касаясь пальцами её граней и ощущая, как металл от его прикосновений становится чуть теплей. В голове было пусто и тихо и он, пожалуй, был рад этой убаюкивающей тишине. Он слишком устал за эти дни, слишком… В реальность его вернул аккуратный стук и, сжав под столом волшебную палочку, он поднял глаза, с удивлением увидев прислонившегося к приоткрытой двери Монтегю, демонстративно вновь постучавшего по косяку костяшками пальцев.

— Тут было открыто, — сказал тот и, видимо, расценив брошенный на него взгляд в качестве приглашения, перешагнул порог и плотно затворил за собой дверь. — О, — сказал он, увидев лежащую на столе стальную звезду. — О, я вижу, и вас наградили. Прими мои поздравления. Эта операция могла бы войти в учебники, но сам понимаешь, всё, что произошло там...

— Понимаю… — ухмылка вышла у Поттера какой-то безжизненной и усталой.

— Понимание — одна из важнейших в мире вещей, — серьёзно кивнул Монтегю, устраиваясь в кресле напротив. Сегодня на нем была серая мантия, да и сам он казался Гарри в приглушенном освещении кабинета каким-то немного выцветшим и, смешно сказать при его габаритах, невыразимым.

— А ещё я понимаю, что без вас мы бы никого живыми не вытащили, — Поттер неосознанно сжал стальную звезду, и её острые лучи впились ему в руку. — И это важнее, чем… Странно, что я не вижу на твоей груди ордена Мерлина, или у вас в ведомстве что-то своё? — Поттер разжал кулак и немного вымучено улыбнулся.

— У нас другие принципы поощрения, — Монтегю вытянул ноги, устраиваясь поудобнее. — Мы же за идею работаем, и всё, что мы делаем, должно приносить свои плоды, прежде всего, Отделу.

— Всё? — уточнил Гарри, ощущая, что за словами собеседника скрывается что-то ещё.

— Всё, — кивнул Монтегю. — Вот, например, наше сотрудничество. Согласись, оно оказалось весьма плодотворным, как ни посмотри, и в будущем, я надеюсь, мы продолжим не менее продуктивно идти навстречу друг другу без лишней бюрократической волокиты. Кстати, о небольших любезностях — я вижу, спина до сих пор беспокоит? — спросил он, но Поттер не стал отвечать, а Монтегю примирительно поднял руки: — Да не собираюсь я утаскивать тебя в наши мрачные подземелья, просто у нас есть пара специалистов, имеющих… практический опыт. Из ваших ребят в Мунго на их помощь никто же не жаловался.

— Я передам Сметвику, — кивнул Поттер. — Спасибо. Как там было в брошюрке для руководящего звена Департаментов? Межведомственное сотрудничество — основа стабильного министерства? Кто мы, чтобы её подрывать?

Гарри предполагал, что однажды ему напомнят, что столь оперативная и серьёзная помощь, которую Отдел Тайн оказывал Аврорату на протяжении всего этого дела в обход бюрократических процедур, была актом доброй воли и, конечно же, понимал, что невыразимцы надеются при случае на взаимность. По крайней мере, флиртовали они весьма искусно и убедительно, однако то, что они захотят перевести отношения в более серьёзную плоскость, причем так скоро и, что называется, практически в лоб, он всё же не ожидал. Скорее, Поттер рассчитывал, что они напомнят о том, что за Авроратом должок, в каком-нибудь сомнительном деле, но вот чтобы так... Хотя он с самого начала знал, на что шёл, прося у них помощи — и, с его точки зрения, спасённые благодаря невыразимцам жизни того стоили.

И единственное, о чём он сейчас сожалел — что спасённых оказалось меньше, чем ему бы хотелось.

1) Белая медь — сплав меди с никелем, известный ещё в III веке до н. э. Читателю он более известен под названием «Мельхиор». Однако это название получилось от имён его «изобретателей» французов Майо (Maillot) и Шорье (Chorier) во времена Наполеона, и этот факт, вероятно, весьма удивил бы жителя Поднебесной Империи Ли Лянь Иня, который и изобрел сплав никеля, цинка и бронзы, названый им пакфонг.

Французское же название изначально звучало скорей как «Майшор», но всё испортили немцы, которым примерещилось в названии имя мудрейшего из библейских волхвов.

В английском же языке название не прижилось. Вместо него используют образованное от латинских названий его компонентов — Cupronickel, либо же более поэтичное German silver.

Вернуться к тексту