Обратная сторона луны (джен)

Леопольду Вейси было сейчас не до писем.

Целители, обещавшие улучшение его физического состояния к середине осени, не солгали — чем ярче становилась листва на деревьях и чем холодней становилось на улице, тем лучше чувствовал себя Вейси… и тем хуже становилось у него на душе. Словно боль отгоняла тоску и тяжёлые мрачные мысли — впрочем, почему «словно»? Воя от боли, сложно думать о чём-то ещё — но головные боли теперь заметно ослабли, и, хотя сильнейшая слабость, рвота и тошнота до сих пор его мучили, судороги уже почти что исчезли, так же, как и внезапные приступы озноба и жара. Но если поначалу это облегчение его радовало, то чем дальше — тем меньше в нём оставалось радости, и тем ощутимее становилась живущая в его душе пустота.

Определённо, он выжил… вот только зачем? Что ему делать с этой своею жизнью? Назад ему хода нет — а ничего другого, кроме как быть аврором, Леопольд делать не умел.

А главное — не хотел уметь.

Он часто лежал теперь, часами глядя в окно, на колышущиеся за ним ветки деревьев, и думал, думал о том, что он опять струсил, и надо было сразу просто купить Живую смерть и закончить всё это… но теперь уже, вроде бы, глупо кончать с собой, пережив весь позор.

Но как же ему порою хотелось…

В такие часы его начинало раздражать всё вокруг — начиная с некстати являющихся целителей (с которыми он, впрочем, из последних сил старался держаться и быть, если не вежливым, то, по крайней мере, не грубым) и заканчивая Лорелей.

Без которой он не мог обходиться — не мог абсолютно физически, ему нужно было чувствовать её рядом, нужно было видеть её лицо и порой даже слышать ласковый голос… и зависимость эта, чем дальше, тем чаще начинала его раздражать.

И не просто раздражать — доводить иногда до самому ему неприятного бешенства, с которым он, впрочем, абсолютно ничего не мог сделать. Когда это чувство захлёстывало его, он говорил злые и обидные слова и порой даже выгонял Лорелей прочь из комнаты — но, едва оставался один, как, оглушённый обрушившимся на него одиночеством, от которого уже отвык, почти сразу же звал её, умоляя вернуться.

И она приходила — и обнимала его, перепуганного и бледного, и гладила по голове и плечам, и укладывала его, убаюкивая, и на какое-то время даже приглушая его тоску — и он снова был почти счастлив от её присутствия, от ощущения тепла и покоя, что от неё исходили, и опять думал, как же ему всё-таки повезло иметь её рядом.

Увы, ненадолго…

Потому что реальность так и не давала ответа на вопрос Вейси, что ему теперь делать со своей жизнью. Что он умеет? Кроме как ловить бандитов и искать контрабанду? А главное — что он хочет, кроме этого, делать?

Но назад ему пути не было.

И ему оставалось лишь вернуться туда, откуда он всю жизнь так старался сбежать.

Домой.

Хотя нет, нет — это ведь не его дом. Этот дом принадлежит книззлам — и они будут, пожалуй, не против того, чтоб у них появился ещё один человек. Их домашние книззлы любят людей… Мерлин, как же Вейси их ненавидел.

До дрожи и зубовного скрежета, до горечи на языке, до мурашек. Наглые, холёные твари… его давний кошмар — а теперь, похоже, и его будущее.

Потому что ни сил, ни желания начинать всё с нуля у него попросту не было.

Он долго собирался с духом, чтобы рассказать об этом жене — он помнил, что обещал ей подняться, помнил, что обещал дать всё, что она только захочет, помнил, что и вправду очень такого хотел… и как ему было теперь ей признаваться в том, что он её обманул? Но однажды он всё-таки это сказал — и, сжав щёки Лорелей пальцами, вгляделся в её глаза и спросил:

— Не такого ты ожидала, когда выходила за меня замуж, да?

Она молчала, глядя на него немного растерянно, не зная, какой ответ он хочет услышать, пытаясь подобрать какие-нибудь слова, которые успокоили бы его — и надеясь, что он, как это не раз прежде бывало, просто сердито её прогонит, а затем, успокоившись, попросит вернуться обратно. Но он не злился, а просто жадно и ищуще смотрел и смотрел ей в глаза, сжимая свои пальцы всё сильней и сильнее, и когда ей, наконец, стало по-настоящему больно, Лорелей сморгнула и, накрыв его руку своей, попыталась немного разжать их. Она уже знала, что можно ему ответить, но выговорить сейчас ничего не могла — и чем дальше, тем больше её пугало выражение его глаз.

— Уходи, — задрожав от захлестнувших вдруг его ярости и отвращения, проговорил Вейси. — Убирайся отсюда. Из моего дома. Уходи, Лорелей! — выкрикнул он, резко отталкивая её и стискивая кулаки так, что побелели костяшки. — Я не хочу больше видеть тебя — никогда! Ты думаешь, я не знаю, почему ты пошла со мной? — и зло, и жалко, и яростно спросил он. — Думаешь, я не понимал с самого начала, что ты просто схватилась за моё предложение — а мне тогда показалось, что я влюбился в тебя, и было так страшно оказаться совсем одному — я и позвал тебя, а ты побежала! И я, — он усмехнулся, — не могу осудить тебя — любая бы побежала замуж на твоём месте! Но ты думаешь, я не вижу, как ты глядишь на меня? Только вот нет у тебя подобного права — никакого права у ТЕБЯ так глядеть на МЕНЯ нет! Но ты всё равно считаешь себя лучше меня… и делаешь вид, что жалеешь — а сама просто ждёшь ведь, пока я умру, верно? Что может быть лучше — остаться почтенной вдовой, пусть и без денег, зато вдова бывшего аврора — это не бывшая шлюха! Не могу, не хочу больше видеть этот твой взгляд — уходи, — он отвернулся и, рухнув на кровать лицом к стене, натянул одеяло на голову, и повторил глухо и очень громко оттуда: — Я не шучу! Убирайся! — и, услышав, как исчезли за закрывшейся дверью её шаги, он, вздохнув с облегчением, провалился в тяжёлый и глубокий сон.

Проснувшись, Леопольд, ощутив себя в одиночестве, привычно протянул руку и, не нащупав никого рядом с собой, с трудом открыл глаза, и какое-то время тупо смотрел на пустую подушку. Потом так же привычно позвал:

— Лей! — и, подождав несколько секунд, повторил уже требовательнее: — Лорелей!

А услышав в ответ тишину, вспомнил.

Вспомнил, что нёс накануне, вспомнил её растерянное лицо, вспомнил, как медленно наполнялись слезами её большие и зелёные, зеленее травы, глаза, как дрожал подбородок и полные алые губы…

— Лорелей! — повторил он потерянно и обречённо.

Ответом была тишина — закрытая дверь даже не шелохнулась, и из-за неё не доносилось ни звука.

Ушла… Она всегда была очень послушной, эта молчаливая женщина с тяжёлыми медными волосами и такой волшебной улыбкой. Он выгнал её — и она ушла… Она и говорила же что-то такое… когда-то… или нет…

— Пожалуйста, — жалобно прошептал он, непонятно к кому обращаясь. — Пожалуйста, Лорелей…

Он прижал трясущиеся пальцы к губам и зачем-то прикусил их — наверное, просто чтобы почувствовать что-то, кроме холодной и большой пустоты, стремительно разраставшейся у него внутри. Он не мог… потерять и её. Вот так просто взять — и прогнать… и потерять… насовсем…

— Лорелей, — повторил он, захлёбываясь хлынувшими слезами и зажмурился, словно бы это могло помочь. Впрочем, может быть, и могло… может быть, ему просто кажется? Он нездоров, он наркоман, у него ломка — ему просто чудится всякая муть, вот и всё… и сейчас он откроет глаза, и Лорелей, как всегда, будет рядом, и обнимет его, и скажет:

— Ш-ш-ш, Лео, ш-ш-ш… всё хорошо… Это просто сон, мой хороший… всё пройдёт…

Что-то такое — и поцелует его легонько… И он закроет глаза и уснёт, и никогда, никогда больше не скажет ей ничего и близко похожего — и научится, непременно снова научится держать себя в руках и пережидать эти приступы ярости и тоски, не раня при этом ту, которую он любил.

Но никто не пришёл… Леопольд медленно открыл глаза и осмотрел комнату. В ней ничего не переменилось — но он и так не помнил здесь ни одной женской вещи. Он даже не знал, распаковала ли она до конца свои вещи и где они лежали — возможно, в гостиной? Вейси так ни разу и не зашёл туда… Сколько он спал? Час? День? Сутки?

Какая разница? Даже если она ушла недавно, он всё равно не сможет её отыскать — он просто не встанет. Не сможет… Да и… зачем? Что он ей скажет? Что можно сказать после такого?

Вейси закрыл глаза и, свернувшись в клубок, притянул к себе пустую подушку, которая пахла его женой, и замер, уткнувшись лицом в неё. Чуда, которое, как он считал, было подарено ему Феликсом на прощанье, не случилось — и зелье всё-таки забрало всё, что когда-то ему дало.

Всё, до конца.