Обратная сторона луны (джен)

Как ни странно, еженедельно бывая в доме Арвида Долиша, про его отца Гарри Поттер даже не думал. А тот… если бы он знал об этом, он был бы даже рад этому — потому что с того дня, когда его сын пропал, а вернее сказать, погиб, в нём что-то то ли сломалось, то ли погасло. Ничего, вроде бы, не изменилось в его жизни: он по-прежнему ходил на службу и даже проводил там ещё больше времени, нежели прежде — потому что возвращаться домой, где тихо всё плакала и плакала его жена, у него не было не то чтобы сил, а, скорее, просто желания. И то, что у него не было достаточно близких друзей, которые считали бы себя вправе и обязанными подойти и посочувствовать, поговорить, поддержать, это пожалуй, было даже не так уж плохо, потому что Джон не был уверен, что сумел бы тогда сдержаться и… и просто не выпасть из обычного течения жизни. Это было то, чего он почти боялся — потому что привычный ритм остался единственным, что держало его теперь. Но рано или поздно приходилось всё же возвращаться домой — и он шёл, обычно через камин, и выходил в их тёмной (потому что теперь это всегда была ночь) гостиной, проходил по коридору, шёл в ванную, стоял десять минут под душем — и входил, наконец, в спальню к давно уже уснувшей жене. Из ночи в ночь…

Хуже всего было в выходные и праздники. Он брал дежурства — все, которые мог, и всё равно у него не всегда получалось занимать всю неделю. Пришедший на место Причарда (когда мероприятия с контрабандистами были завершены, и стало понятно, что Робардс не может более пренебрегать своими прямыми обязанностями или же разорваться) его заместитель — все говорили, что это временно, и все понимали, что это не так — исполнял обязанности без его блеска, стремясь заменять их старанием, и потому иногда излишне, на взгляд Долиша, начинал заботиться о сотрудниках, буквально в приказном порядке выделяя ему обязательный выходной. И Джон подчинялся, и проводил его дома, с тихо угасающей у него на глазах женой, которой он не мог… и даже, говоря откровенно, не всегда и хотел помочь. Не то, чтобы он её не любил… любил, наверное. Но ему самому было сейчас слишком больно и пусто, и помогать кому-то ещё он был просто не в силах.

Но сейчас до выходного было ещё далеко — и он снова вернулся домой глубоко за полночь.

В доме стояла мёртвая тишина.

Долиш постоял молча, прислушиваясь, но в зимней ночной тиши не раздавалось ни звука. Жена давно уже ушла спать, не дождавшись его — и он вдруг подумал, что у них ведь так и пошло сразу: она всегда ложилась в одно и то же время, ни разу его не дождавшись, если он вдруг приходил позже. И так было правильно. Но…

Дом был пустым. Джон отчётливо чувствовал эту пустоту — пустым, несмотря на них двоих и на никому не нужную наряженную ёлку, привычно занявшую вчера, за неделю до Рождества, угол гостиной. Зачем это… для кого? Рождество ведь семейный праздник… а их сын мёртв — Джон знал, отлично знал, что значит это «безвестно пропали», сколько раз он видел такое на своём аврорском веку… Арвид мёртв — и его тело никогда не найдут, и они никогда не похоронят его. Сын умер — а родившегося месяц назад внука они даже ни разу не видели. И не увидят — никогда не увидят то единственное, что осталось после Арвида в этом мире.

Потому что…

Потому что, как ему теперь пойти к этой женщине? К той, из-за которой они потеряли сына ещё при жизни…

Да полно. Из-за неё ли?

Джон бесшумно прошёл в гостиную и сел, не зажигая свечей, на диван. В тот день они так же сидели… Хотя нет. Ты никогда прежде не лгал себе — незачем начинать делать это теперь, Джонни. Не в тот. Тогда всё ещё можно было поправить. Они… Он потерял сына в тот самый день, когда — впервые в жизни — встретился с его юной невестой. Тварью. Оборотнем. Встретился, чтобы, если и не вернуть, то хотя бы защитить собственное дитя.

А оказалось, что защищать его надо было совсем от другого…

И ведь это он привёл его в аврорат. Привёл, даже не задумавшись ни на миг о правильности такого решения, не допустив и мысли о том, что может однажды случится.

А это случилось…

За прошедшие после исчезновения Арвида месяцы ни боль, ни пустота меньше не стали — напротив, пропасть в его сердце только росла. Когда через пять с небольшим месяцев родился маленький Кристиан — названный его матерью в честь этого… Этого её… Долиша передёргивало каждый раз, когда он думал о нём — и до ноющей головной боли мучил тот факт, что она даже не дала ему отцовского имени. Хотя бы в память о нём… Так вот — когда мальчик родился, Джон ожидал, что девица… Вдова напишет ему, или подойдёт сама в министерстве и попросит помощи, а то и вовсе попытается мальчишку отдать — потому что, зачем ей теперь этот младенец? Мужа-то больше нет, следовательно, нужен новый — а кому захочется нянчить чужое отродье? Но нет — не написала и не подошла. Джон зачем-то продолжал за ней пристально наблюдать — и однажды, следя за ней, на одной из первых прогулок с малышом и своими маленькими подружками из архива, случайно услышал, как кто-то из них спросил то, что так мучило его самого:

— А почему ты не назвала его в честь отца?

— Ну, глупо же будет, — удивлённо ответила та: — Представь: я зову «Арвид»! И они оба не знают, к кому я обращаюсь. Ужасно неудобно, когда папу и сына зовут одинаково.

— Но, — очень осторожно сказала подружка, — твой муж ведь пропал…

— Ну, так он же вернётся, — пожала плечами молодая женщина. — И как мы тогда?

Она рассмеялась легко и сменила тему — а он впервые задумался, то ли она настолько глупа — то ли…

Второй раз он услышал это иначе.

От неё.

Лично.

Только что.

Вернее, не совсем только что, а несколько часов тому назад — когда, всё обдумав, решился и пришёл к ней домой.

Этому приходу предшествовали месяцы пустоты, которые он… они с женой даже не прожили — просуществовали после трагедии.

Их дом опустел навсегда…

Комната Арвида так и стояла закрытой — с того самого дня, когда он сообщил родителям о грядущей свадьбе. Джон с тех пор так и не открывал её — а теперь вот решился. Вошёл… В глаза бросились оставшиеся после снятых колдографий следы на стенах и пустые книжные полки. Его сын знал, что больше не вернётся сюда — он хорошо изучил своих родителей. Джон постоял посреди комнаты — и медленно опустился на край кровати. Провёл ладонью по аккуратно застеленному покрывалу... Комната казалась ему нежилой: здесь ничего не осталось от его сына, тот забрал всё, что когда-то составляло её индивидуальность, осталось просто помещение — и вещи. Ничего личного… Он даже всегда лежавшие на столе перья забрал. Пустота…

Джон вновь погладил коричневое покрывало. Посмотрел на наглухо закрытое окно, давным-давно вычищенный от совиного помёта подоконник, на покрытые ровным слоем пыли полки и стол… Пыль. Значит, и жена его сюда тоже не заходила.

— И что? — хрипло спросил он кого-то. — Стоило ли оно того?

Сейчас, когда их сына больше не было на этой земле, его брак, представлявшийся им с супругой немыслимым, невозможным, отвратительным и опасным, казался мелочью, пустой и не имеющей никакого значения — просто ещё одно решение их всегда такого правильного и упрямого мальчика. Почему им тогда показались настолько важными принципы — важнее, чем их единственный сын? Оборотни… оборотень. Что они, собственно, о них знают? Почти ничего, если подумать… ни звери — ни люди. Несчастные, убогие, проклятые существа… Так почему же какое-то существо, безвольная оболочка со зверем внутри, оказалась их сыну важнее, чем… Нет, не так. Он снова переворачивает всё вверх ногами. Не ему — им. Им с женой. Сын ведь не ставил их перед выбором — это они выставили ему ультиматум. И проиграли, конечно — конечно же, проиграли, потому что ставящие ультиматумы всегда, в итоге, проигрывают.

Джон закрыл глаза, вспоминая, как следил за невестой, а потом и женой Арвида — а та ни разу так и не заметила ничего, даже, когда он почти перестал прятаться, обходясь оборотным да двусторонним плащом или мантией. Тоже мне, зверь… Люди бывают внимательнее. Но она, кажется, и не думала, что кто-то может желать ей зла — и открыто ходила даже по Лютному, заглядывая порой в те его закоулки, куда он не всегда рисковал идти за ней следом. Её никогда не трогали — своя же, и потом, есть этот её… Скабиор. Джон долго выяснял, кто он ей — начав с самой естественной версии про любовника, тем более, что именно так и говорили про них многие в том же Лютном. Он убедился постепенно, что это вовсе не так — но понять их отношений так и не смог. Бывший любовник? Вроде бы, тоже нет… Друг? Это было просто смешно — даже подумать о том, что вот эта вот тварь, трахающая всех и вся, днюющая и ночующая в "Спинни Серпент", может просто дружить с хорошенькой юной девушкой. Да полно! Опекун? Взрослый оборотень, курирующий молоденькую волчицу? Всё это само по себе было отвратительно — но стократ хуже было то, что его сын, во-первых, явно был в курсе этих противоестественных отношений, и во-вторых, очевидно не имел ничего против. Больше того: Арвид и сам стал общаться с… этим, Джон несколько раз видел их на улице вместе вполне мирно беседующими и даже смеющимися, что втроём, что даже вдвоём — только Арвид и… этот. Всё это казалось каким-то мороком, жутким абсурдом, будто кто-то околдовал его мальчика… Смешно, но Джон в какой-то момент и вправду подумал об этом — и проверил. И нет, не было никакого приворота, конечно — ему бы обрадоваться, но тогда от этого стало лишь тяжелее, потому что умерла ещё одна надежда на то, что это безумие когда-то закончится, и его сын вернётся домой — пусть не к родителям, а к себе. Не так важно, главное — выставит из своей жизни это нечеловеческое создание.

А потом была та встреча — под Бристолем.

И волчица, отступившая перед ним.

И шанс — единственный шанс всё исправить, которым он не воспользовался. Он сам не знал, почему — наверное, просто не смог. Занёс руку — но убить разумное существо, понимающе глядящее ему прямо в глаза, не сумел. И потерял единственную возможность вернуть всё назад.

Или не потерял?

Сглатывая возникший в горле жгучий комок, он вспомнил те единственные два слова, что сказал ему сын после того, как покинул дом:

— Спасибо, отец.

Джон тогда почему-то совершенно не ожидал этого — и не нашёлся с ответом, а Арвид подождал немного — и, отвернувшись, ушёл. Момент был упущен, но что-то между ними переменилось, и хотя они по-прежнему не разговаривали, Арвид стал, как и раньше, приветствовать отца при встречах коротким кивком, а Джон, за которым теперь был следующий шаг, всё откладывал и откладывал разговор… покуда не стало уже слишком поздно.

А ведь у него было так много времени с того случая — месяца три, если не больше. Нет, больше… А он так и не подошёл и не заговорил.

Мерзко заныло сердце — или что там слева в груди? Джон прикрыл глаза и снова погладил коричневое хлопковое покрывало. Получается, последнее, что сказал ему его сын, было это «спасибо»… Какая дикая и злая ирония! Вот уж чего он совсем не заслуживал…

Джон закрыл руками лицо и, прижав к своей обветренной коже ладони, замер. Если бы он мог плакать… Говорят, что от слёз становится легче, только вот что-то он не замечал, чтобы так было с его женой. Она постоянно плакала — всё время с тех пор, как пропал… Погиб, жёстко поправил себя Джон, погиб их единственный сын. Плакала — и, похоже, что ей становилось от этих слёз только хуже.

И помочь ей было ничем нельзя.

Разве что…

Удивление от того, насколько простым было это решение, было настолько сильным, что Джон даже почти рассмеялся. И ведь всем — всем! — будет от этого хорошо. Даже этой… вдове. Похоже, что в кои-то веки он, Джон, придумал, как разом сделать счастливыми всех. Так просто…